- Загибаешь, - не поверил Мозжилкин. - Такие яйца наверно только у страусов получаются.
- Страусы, это те, которые по Африке быстро бегают? - уточнил Огородников. - Длинноногие. И перья у них красивые.
- Они самые.
- Нет, у страусов таких больших яиц быть не может. Там, в Африке, сплошная пустыня. А величина яйца не от роста птицы зависит, а от кормов. Страусы по пустыне бегают, кругом песок, жара и жрать им нечего. У них, чтобы нести большие яйца, корма не хватает. Наши куры целый день едят, больше ничего не делают. И климат у нас здоровый. Поэтому и яйца большие. А я сырые яички люблю. Так люблю, Мозжилкин, прямо сказать не могу, - разоткровенничался Огородников. - Маманя курей держит, штук десять. Я летом рано утром встаю, корову выгоняю, потом бегу в курятник, и сразу яичко выпиваю. Все витамины там имеются и белок, сам знаешь. У нас, вообще, очень хорошая земля, скотина все лето пасется. А у вас?
- А у нас, в Рязани, грибы с глазами. Их едят, а они глядят, - вспомнил Мозжилкин.
Огородников сначала не понял, как это "грибы с глазами". Потом до него дошло:
- Хорошая шутка.
- Ага, - согласился Мозжилкин. - Грибов у нас много. Мать к празднику всегда пироги печет: с грибами, с капустой, с луком... Душистые, румяные... А как пахнут! - чтобы Огородников понял, какой удивительный запах у пирогов, он прикрыл глаза и повел носом, втягивая воздух и постанывая от удовольствия.
- У нас тоже пироги пекут, - сообщил Огородников.
- Отхватишь кусок, ладони в две, - не слышал его Мозжилкин, - а он высокий, пышный, как рот ни разевай, все равно не лезет. И откусываешь то сверху, то снизу...
- А мы, как урожай соберем, с батей в Чебоксары едем, - поведал свое Огородников. - Батя лошадь в колхозе берет, и едем обновы покупать. Кому рубашку, кому пальто, кому сапоги. А себе батя, кроме всего, папиросы "Казбек" покупает, три-четыре пачки. Дорогие, но красивые. На коробке Кавказ нарисован. Те самые горы, где Гогебошвили живет. Потом, когда выходной день, батя после обеда газету читает и одну папиросу курит. Зеркало большое тоже однажды купили. В Чебоксарах все есть...
- Большой город Чебоксары?
- Очень большой! - Огородников перестал есть и уставился куда-то в сторону, пытаясь представить Чебоксары. - И красивый, богатый. Дома высокие, заборы все покрашены. На каждом углу по фонарю горит. А у большого магазина - два фонаря. Еще пожарная каланча есть. Высокая. Если на нее залезть, наверно, весь город увидеть можно.
- Я в Рязани бывал, - задумался Мозжилкин. - Тоже хороший город. Только я всего два раза туда ездил, маленьким еще. Теперь уже ничего не помню... Помню - пирожные покупали, - усмехнулся он.
Мимо наводчиков куда-то по своим делам шел сержант Угольников, командир второго орудия. Он остановился, прислушался к разговору и не выдержал:
- Пирожного ему хочется?! А мороженого тебе не хочется?! Ты, Огородников, чем слушать его, лучше бы мастерством поделился, подучил моего мазилу стрелять. Или прицел бы ему свой хоть на один бой одолжил. Может, он мажет потому, что прицел негодный.
Мозжилкин с недоумением посмотрел на командира, но промолчал.
А Огородников молчать не стал.
- Понимаешь, сержант, тут много от командира орудия зависит, - он смотрел на Угольникова, прищурив правый глаз, как будто целился. - У нас Логунов хороший человек. Понимаешь? Никогда на наводчика не кричит. Он просто говорит: "Огородников, уничтожь этот танк к той самой матери... Если на наводчика не кричать, он всегда попадает.
- Умный какой, - рассердился Угольников. - Офонареть можно, какой умный. А я тебе скажу, Огородников, что ни хрена ты стрелять не умеешь. Везет тебе, вот и все твои секреты, - он забыл, что совсем недавно говорил о мастерстве Огородникова. - Захвалили тебя. А когда мажешь, все делают вид, что не замечают. А я замечаю. Ты не очень-то... Тоже мазила...- Угольников повернулся и ушел.
- Что это он у вас такой не умный? Давно спросить хочу, - поинтересовался Огородников.
- Тут, понимаешь, такое дело... - Мозжилкин поскреб в затылке, - ему хочется, чтобы наше орудие считали лучшим в полку... Стреляем вроде не хуже других, воюем не хуже других, а ему этого мало. На него и находит. Злой становится. Пошумит-пошумит, потом сразу остынет. А так он человек неплохой, ты не обижайся.
- Я и не обижаюсь. Он говорит, что думает. Я тоже говорю, что думаю.
- Пошли к орудиям, - предложил Мозжилкин. - Посмотрим, как там и чего.
- Пошли, - согласился Огородников.
* * *
Пулеметы - любовь Логунова. И следует сказать, он пользовался взаимностью. Железо ведь - а чувствует и ласку, и уважительное к себе отношение. Каждый пулемет, который оказывался в руках Логунова, работал как хорошие часы.
У Логунова на машине всегда можно было найти пулемет, а иногда и два. Никто не знал, где он их берет, артиллерийскому взводу пулеметы не положены. Но стремление Логунова незаконно приобретать нештатное оружия не пресекали. На фронте такое допускается. Потому что идет не во вред общему делу, а на пользу. Нештатный пулеметик и выручить может.
Сейчас у Логунова было два ручных пулемета. Один - наш, другой - трофейный. Для трофейного лентами с патронами набили целый ящик из-под снарядов. Для нашего Логунов припас пяток дисков.
Готовить это оружие к бою Логунову помогал Трибунский. Они расстелили плащ-палатку, разбирали на ней пулеметы, чистилисмазывали, набивали патронами диски.
Трибунский тоже был с ручными пулеметами на "ты". Но произошло это далеко не сразу. Он шел в армию уверенно и с желанием. Знал, что сумеет быть там не хуже других. Как герои книг, которыми Трибунский зачитывался, был он, в мечтах своих, отчаянным парнем со стальными мускулами, точным глазом и мгновенной реакцией.
Но в первые же дни пребывания Трибунского в запасном полку стало ясно, что до стальных мускулов и точного глаза очень далеко. Силенки у него оказалось меньше, чем у других. Не хватало сноровки и выносливости. На теоретических занятиях он схватывал все легко. Но сколько их было, в запасном полку, этих теоретических: "уставы" да "политчас". Когда доходило до практики, ничего у него не получалось. Ползать Трибунский, как выяснилось, не умел, бегал плохо. Граната у него летела не туда, куда надо. За внешний вид тоже доставалось. Он не умел как следует намотать портянки, набивал волдыри на ногах и постоянно хромал. Командир взвода смотрел на него, как на обузу, а командир отделения, которое из-за Трибунского считалось отстающим, терпеть его не мог. Товарищи по взводу смеялись над его беспомощностью.
Самолюбие не позволяло Трибунскому быть хуже других, но он все время чувствовал: хуже. И тянулся изо всех сил. Когда сослуживцы отдыхали, он снова и снова разбирал и собирал винтовку или ручной пулемет. Делал это до тех пор, пока каждая деталь, каждый винтик не становились послушными. Раз пять-шесть за день выбирал время, чтобы сбегать к турнику, на котором едва мог подтянуться один раз. Учебную гранату бросал до тех пор, пока хватало силы удержать ее в руках. Каждое утро на физзарядке, которую никто не принимал всерьез, он выкладывался.
Трибунский не высыпался, уставал и от постоянных перегрузок похудел так, что его однажды, к радости командира отделения, хотели отправить в госпиталь, как дистрофика.
Но прошло месяца два, и он втянулся в будни солдатской службы. Ладони огрубели, покрылись желтыми мозолями, мышцы стали упругими, движения уверенными. И уставать Трибунский стал меньше. Теперь, в суматошные минуты тревог, он успевал стать в строй одним из первых. Во время марш-бросков, уже не ему помогали, а он брал у обессилевших, ставшую вдвое тяжелей, винтовку или вещевой мешок. Из ручного пулемета стал стрелять лучше всех в роте и занял второе место на батальонных стрельбах. Но он хорошо понимал, что это еще не все, что самое трудное ожидает его на фронте.
Первый бой Трибунский выдержал. Было ли ему страшно? Да, конечно. Но мучило другое чувство, более сильное, чем страх смерти: боязнь в чем-то отстать от товарищей.
На четвертом месяце фронтовой жизни его ранило. Пуля застряла в мягких тканях левой ноги. В госпитале ее вынули, но рана заживала плохо, и он пробыл там больше месяца.
Потом опять запасной полк, но уже бывалым солдатом, с красной ленточкой - знаком ранения - на гимнастерке. Снова на фронт. Попал в артиллерийский противотанковый полк. Во взводе Трибунского встретили хорошо. А премудрости артиллерии ему пришлось осваивать на ходу. Справился и с этим. Но по-прежнему перед каждым боем боялся допустить какую-нибудь слабость, сделать что-то не так.
* * *
В расположение взвода въехал "форд", груженый снарядами. С машиной приехали старшина Белякин и старший сержант Земсков, комсорг батареи, командир отделения разведки. Старшина привез объемистый сидор, набитый всякой всячиной, а Земсков снял с машины "дегтярь" и две коробки с дисками.
- Комсоргу привет! - окликнул его Логунов. - Провожаешь?
- Привет! Я вам пулеметик привез. Как часы работает. - Земсков присел рядом с Логуновым, положил пулемет на плащ-палатку.
- Хорош, - погладил вороненый ствол Логунов. - Ваш, от щедрот?
- Зачем от щедрот? На такие машинки мы скуповаты. Разведчикам сгодятся. Комбат со своего плеча жалует. А при пулемете шесть дисков.
- Приехал поднимать нам бодрость духа?
- Не стану поднимать. С вами отправляюсь. Комбат беспокоится, как бы вы пулемет не замылили. Хочет, чтобы после боя вернули. Я и взялся за ним присматривать.
- Понятно. Только мне он ни к чему. Видишь, какая у нас парочка?
- Вижу. Я и сам с ним управлюсь. Вдвоем может и пригодимся.
- Вдвоем пригодитесь. Ты лейтенанту доложи.
- А как же.
- И старшина с нами? - спросил Трибунский.
- Нет. Старшине нельзя. Кормилец он наш и поилец. Его с вами оставь, так непременно каким-нибудь шальным осколком зацепит. Батарея оскудеет. Белякин это тоже понимает и старается не забегать туда, где жарко.
- Человеку жить хочется, и это, вообще-то, хорошо, - рассудил Трибунский.
- Хорошо, - согласился Логунов. - Он подвинул к Земскому цинк с патронами. - Помогай. Если тебе тоже жить хочется, набивай диск.
- Хочется, - Земсков раскрыл диск для "дегтяря" и стал укладывать в него патроны: трассирующий, бронебойно-зажигательный, обычный... - Жить каждый хочет и должен хотеть. А вот выжить... Слово какое-то неприличное.
- Как думаешь, выживет? - поинтересовался Логунов.
- Хрен его знает. Снаряды ведь ложатся не только на переднем крае, везде достать может. Но тяжело ему. Все время думать, что могут убить, от таких мыслей свихнуться можно.
- С ним поговорить надо по-хорошему, - как бы посоветовал Земскову Трибунский. - Вас, комсоргов, для того и назначают, чтобы вы с людьми душевно разговаривали. И разъясняли текущий момент.
- Правильно рассуждаешь, учитель. Говорил я с ним. Разъяснял, примеры приводил. Все он понимает. Но не может ничего с собой поделать. У него в характере заклепок не хватает. В свое время их не поставили, а сейчас не просунешь. А так старшина старательный. Если чего достать - он справляется.
- Может ты не сумел подходящие слова найти? - спросил Логунов.
- Может и так, - не стал возражать Земсков.
* * *
Старшина Белякин обходил солдат, спрашивал, не нужно ли кому чего?
Просили табак, нитки, спички...
Все это старшина предусмотрительно захватил с собой. Махорка "Моршанская" - чемпион среди горлодеров. Коробки спичек большие, с кулак величиной. Нитки толстые, крепкие. Пришил - вечно будут держать.
- Вы, ребята, нитки берите, - подсказывал Малюгин, - нитки завсегда пригодятся. Если кому тяжело, я в свой сидор положу.
- Положить-то ты положишь, а как их потом из твоего сидора достать? - пошутил Птичкин.
- И не стыдно? Это я для тебя ничего не доставал? - обиделся Малюгин.
- Ладно, не сердись, сейчас добудем нитки, - Птичкин подошел к Белякину. - Прошу по случаю крайней необходимости две катушки.
- Зачем две? - выдать сразу две катушки одному человеку Белякин не мог. На то он и был старшиной, чтобы не давать по многу.
- Собираюсь перелицевать свои галифе, - объяснил Птичкин.
- Перешивать? Зачем?
- Для красоты.
- Для красоты?.. - Старшина опытным глазом окинул вылинявшее за лето "вещевое довольствие" Птичкина. - Чего их перешивать? Они уже того...
- Так не эти. У меня, товарищ старшина, в сидоре совершенно другие есть. Неприкосновенный запас. Но великоваты. Нас после этого боя наверняка отведут для пополнения и отдыха. Я их перешью и к местным барышням пойду в красивых новых галифе. Думаю, что для такого важного дела вы не пожалеете двух катушек.
Белякин сдался, не пожалел.
Птичкин немедля вручил их Малюгину.
- Это чтобы ты понял, как я тебе доверяю, Малюгин, - заявил он. - Передаю безвозмездно. Потому что перед твоим сидором, Малюгин, я в неоплатном долгу.
Не один Птичкин воспользовался добротой Белякина. Каждый, даже те, кому ничего не требовалось, брал у старшины что-нибудь. Нельзя упускать такую возможность.
Подошел старшина и к Логунову.
- Как, сержант, сапоги не жмут?
Он подмигнул Логунову, как будто по поводу этих сапог между ними происходило что-то веселое, известное только им двоим.
- Хорошие сапоги. - Логунову не хотелось говорить о сапогах. Но и грубить старшине не следовало.
- Рад, что понравились. Ты, Логунов, приходи, все, что нужно, подберем, - и старшина еще раз подмигнул.
Видно, разговор у лейтенанта Столярова со старшиной Белякиным произошел обстоятельный. И старшина хорошо понял лейтенанта.
* * *
Позади остались крайние домики села. Гогебошвили свернул на полевую дорогу, идущую рядом с разбитым тягачами и танками грейдером, и повел "студер" быстро и мягко.
После того как загрузили второй боекомплект, в кузове стало тесновато. Машину почти до уровня бортов забили ящиками со снарядами. Возле кабины снаряды не укладывали. Оставили что-то вроде прохода. Там сложили вещмешки, разместились оба командира орудий, наводчики и, конечно, Малюгин. Остальные, кто как мог, уселись на ящики со снарядами.
Ехали молча. Все посматривали вверх. Солнце стояло почти в зените. Ясное, бездонное, удивительно чистое небо раскинулось от горизонта до горизонта. Красота! Из этой красоты в любую минуту могла свалиться беда. Но начальство приказало оседлать дорогу еще сегодня и, надо полагать, существовали, у начальства, на этот счет, какие-то серьезные причины. А может и не существовали: кто-то из штабных сказал, другой, не подумал, написал. Бывает... Гогебошвили гнал машину на предельной скорости. Не нравилось ему красивое чистое небо. Хвост пыли тянулся бесконечной лентой, не успевал осесть на землю, а машина уже скрывалась вдали...
- Не могли дождаться вечера, - тоскливо протянул Баулин, заряжающий второго орудия. - А он сейчас как выскочит, как даст. И укрыться негде...
Выдал то, о чем думали многие. Но одно дело думать, другое - сказать. Не принято говорить такое.
- Не каркай! - оборвал его Малюгин.
- А что я такого сказал? Небо вон какое... А мы днем.
Тебе человек интеллигентно советует не каркать, - пришел на помощь Малюгину Птичкин. - Так неужели ты не можешь выполнить такой доброжелательный совет и заткнуть на ближайшие полчаса свою мухоловку?!
- Чего вы ко мне пристали? У меня свое начальство есть. Нужно будет, скажет.
- Сказали тебе, заткнись! - взорвался Угольников. - Я твое начальство, понял!
Баулин обиженно замолк.
Справа и слева, сколько могли охватить глаза, шли поля, безжизненные, одичавшие. Не одна дорога пролегала когда-то по этой степи: от села к селу, к выпасу, к пашне, к реке. Заросли они сейчас сорной травой, и никуда теперь не вели.