Я нимало не сомневаюсь, что даже если бы война была в разгаре, мы и тогда сумели бы сберечь корону для нынешнего государя — ее единственного законного владельца, но думаю, что это было бы не столь легко, бескровно и неоспоримо, как произошло ныне благодаря миру — сие есть то единственное, что я в нем ценю.
Далее я перейду к общему возмущению тем, что министры поддерживают Претендента. Свое суждение я выскажу со всей серьезностью и прямотой, с какой всегда высказывался в таких случаях: если они его и поддерживали, я этого не замечал и не имел причины давать тому веры. Одно я могу свидетельствовать твердо: даже если то было так, я никогда не принимал участия в подобных действиях и ни от кого из министров, с коими я имел удовольствие быть знакомым или беседовать, не слышал ни слова, сказанного в поддержку Претендента, но многажды удостаивался чести слышать, как они заявляли, что не имеют ни малейшего намерения препятствовать воцарению Ганноверской династии.
Мне могут возразить, что тем не менее они могли держать сторону Претендента; может, и так, но это уже не имеет до меня касательства, ибо защищаю я не их, а самого себя.
Поскольку мне никто не предлагал оказывать подобные услуги, я продолжаю утверждать, что не верю, будто сие когда-либо входило в их намерения, и мог бы подтвердить это различными соображениями, чего не стану делать по несущественности этих доводов для моего рассказа. Но даже если бы они и были в сем повинны, с меня довольно и того, что сам я никогда ни в чем похожем не участвовал и никогда, ни словом, ни действием, ни помышлением, не согрешил против протестантского престолонаследия и воцарения Ганноверской династии. А если министры в сем повинны, я этого не видел и не подозревал.
Когда возникла необходимость уличить людей, и впрямь поддерживавших Претендента, это оказалось бедствием для министерства. Члены бывшего министерства, когда их обвиняли в покушении на церковь и в том, что они поддерживали, объединялись и вступали в сговор с диссентерами, в ответ говорили: « Да, мы поддерживали диссентеров, но ничего для них не сделали» (и, кстати сказать, так оно и было). Точно так же отвечали нынешние министры: «Да, верно, мы использовали якобитов, но ничего для них не сделали».
Но об этом к слову. Обе партии, оправдывая то, чего они оправдать не в силах, ссылаются на необходимость. Мне бы хотелось, чтобы они обе избегали необходимости творить зло. Ибо это, несомненно, худшее оправдание на свете, и используют его обычно, чтобы оправдать все самое худшее.
Я всегда сокрушался о том, каким бедствием — я это понимал — было для бывшего министерства то, что они нанимали на службу якобитов. Это, конечно, дало его врагам отменный повод обвинить всех членов кабинета в том, что они поддерживают Претендента. Но тут не было среднего пути. Виги не дали им удачно отступить, и не дали ни малейшей возможности предпринять другие шаги иначе как с риском полного уничтожения. Они отважились пойти по этому пути в надежде, что наконец останутся одни, без той и без другой партии, но в этом они, разумеется, ошиблись.
Однако у меня есть все основания думать и поныне, что Ее Величество никогда не отступалась от Ганноверской династии.
Коль скоро мне никто и никогда не предлагал и не требовал сделать что-либо противное видам Ганноверской династии, можно ли обвинять меня в тайных умыслах других людей, даже если они у них и были, хотя я и по сию пору твердо верю, что таковых не было?
Я вижу, что иные лица весьма склонны убеждать всех людей на свете, будто все, поддерживавшие бывшее министерство и состоявшие на службе у бывшего министерства или у королевы, поддерживали Претендента.
Бог свидетель, что это не так, я думаю, что можно не трудиться возражать на это. О себе же могу сказать твердо, что это ложь и всем это известно. Я полагаю, что сама та легкость и безболезненность, с какой Его Величество был коронован, противоречит сим наветам, кои служат, по-моему, лишь одной цели — внушать ненависть ко всем, кто сохранил чувство долга и почтения к покойной королеве. Подданный далеко не всегда властен над поступками своих монархов и не всегда может спросить, каких людей те понимают, какие партии приближает к себе. Так пусть они не нарушают конституцию, пусть они правят по закону, чтобы тот, кто им служит, не был замешан ни в одном противозаконном действии и чтобы от него не требовали ничего не совместимого с правами и законами его страны. Если же правда не восторжествует, удел того, кто служит королю, окажется печальнее удела того, кто нанят к частному лицу.
Ни в чем таком я не повинен; во всю свою жизнь, служил ли я королеве или ее министрам, я ни в чем не изменил протестантскому престолонаследию и законам и правам моего отечества — никто не может упрекнуть меня ни в чем подобном.
Я никогда не видел, чтобы королева или кто-либо из ее министров прибегли к произволу, пренебрегли законом, нарушили правосудие или применили насилие в какой-либо части управления, до которой я имел хоть самое малое касательство.
Если я в чем и провинился перед вигами, то только в том, чего не делал,— я не участвовал в громких поношениях королевы, министров и их действий. И если в этом состоит мое преступление, то признаю я две вины.
1. Я никогда не понимал, по какой причине их недовольство дошло до такой крайности.
2. В тех же делах, где, как говорилось выше, я понимал, что заставляет меня сокрушаться и сетовать, и где я не мог ни поддержать, ни присоединиться к свершавшемуся, как это было с якобитами и с миром, на мне лежал долг молчания, которое и прошу простить мне.
Я держусь самого высокого мнения об особе моего покровителя и шлю ему самые горячие пожелания благоденствия, на какие только способны подвигнуть меня любовь и признательность.
Я всегда верил в то, что он искренне печется о благе протестантской веры и нашего отечества, и буду чрезвычайно опечален, ежели сие окажется неверным. Я должен повторить вновь, что он всегда и во всем предоставлял мне полную свободу полагаться на собственное мое суждение, никогда не понуждал меня писать что-либо или избегать чего-либо, никогда не навязывал мне свою волю и ни в чем не ограничивал, никогда не видел в глаза ни одного моего сочинения, прежде чем оно выходило из печати. И обвинение, будто я писал под его диктовку, есть величайшая клевета, какую только можно измыслить. Если из-под моего пера вышло что-либо вредное, несправедливое или лживое, он не имел к тому ни малейшего касательства, и честность повелевает мне заявить, что вина за то лежит на мне.
Но если обвинение, будто он руководил моими писаниями, есть поклеп, возводимый на вышеозначенное лицо, то обвинение, будто я писал для него за плату или за мзду, есть клевета на мою особу. Со всею искренностью, торжественностью и серьезностью, какие только могут быть присущи христианину, я заявляю, что, кроме денежного содержания, упоминавшегося мной выше и назначенного мне по воле Ее Величества в ту пору, когда у власти находился милорд Годольфин, я не получил ни от бывшего лорд-казначея, ни от какого-либо иного лица, действовавшего по его приказу или с его ведома, ни фартинга, ни того меньшей суммы и приписываемое мне корыстолюбие, якобы привязывавшее меня к его светлости, не помогло мне взыскать долг, причитавшийся мне от другого кабинета. И да поможет мне Господь!
Ничто не понуждает меня делать настоящее заявление. Услуги, которые были мной оказаны и в благодарность за которые Ее Величество изволила назначить мне денежное содержание, известны лицам, возглавляющим нынешнее правительство. В прошедшие годы иные из них высказывали мнение, коему, надеюсь, не изменили и ныне, что я не обманул доверия и великодушия Ее Величества. Успехи, которых я достиг, исполняя порученное, как ни были они малы, высоко ценились сими высокопоставленными лицами и всей страной, как ценятся и ныне. Я даже удостоился чести услышать, что их никогда не забудут. Когда человеку приходится расплачиваться за почтение, которое он сохраняет к особе своей бывшей государыни, оказавшей ему великое покровительство, это великое несчастье, какое может постигнуть любого из нас. И если я впаду в немилость по той причине, что в прошлом выказывал повиновение Ее Величеству, я назову это своей бедой, а не виной.
Сказанное вновь возвращает меня к уже упоминавшемуся бесчинству, которое мне доводится терпеть и которое, я полагаю, никому не докучало более, нежели мне. Суть же сводится к тому, что за каждую клевету, за каждый памфлет, буде он окажется глуп, злобен, грубого или опасного содержания, вину возлагают на меня и всюду объявляют автором такого сочинения. И бесполезно мне бороться с сей несправедливостью, начни я возражать ей с самой великой серьезностью, даже присягни, что не имею прикосновенности к какой-либо книге или газетному листку, и поклянись, что я в глаза их не видел, мне все равно не поверят.
Торговцы на улицах, политики в кофейнях пускали мое имя в оборот, да по такой цене, что всякий бы лишился терпения. Один громил стиль, другой бранил неугодное ему слово, третий кричал, что книга плохо напечатана, и все это с такою громогласностью, что бесполезно было спорить.
Желая положить конец сему бесчинству, я заявил публично, что все свои сочинения намерен печатать за собственною подписью, но это ничего не изменило — со мною обходились, как и прежде. Тогда я решился вовсе отложить перо на время, но увидал, что и это втуне. Две книги, недавно вышедшие из печати, были приписаны мне единственно по той причине, что, уступив просьбе печатника, я просмотрел в них два листа, как помнится, написанные в поддержку некоему лицу, каковое, в чем меня заверили, не имело к тем книгам ни малейшего касательства и не знало об их существовании, пока они не вышли в свет.
Сие мне, видно, на роду написано, и остается лишь сетовать на учиняемую мне несправедливость, какую более всего я испытал из-за « Легчайшего способа».
На меня пало грозное обвинение, будто я являюсь автором и издателем газеты « Торговец»,— сначала изложу обстоятельства сего дела, а потом выскажусь по существу.
Когда меня попросили выразить свое суждение о торговле с Францией, я в самом деле заявил, как многажды заявлял в печати в прошедшие годы, что нам следует вести свободную торговлю с Францией, ибо я полагаю, что сие нам выгодно, какового мнения я держусь и ныне. Известно, что писалось мною для « Торговца», и, если бы мне приходилось отвечать на основательные обвинения, а не на личные выпады, я мог бы защитить любые строки «Торговца», принадлежащие моему перу. Но говорить, что « Торговец» был моей газетой, не соответствует истине, я никогда не был его издателем, никогда он не был моей собственностью, никогда не оплачивал я расходы на его печатание, никогда не получал выручки от его продажи, как и не получал никакой оплаты или вознаграждения за написанное, и не имел власти помещать туда, что мне было бы желательно. Вся брань пала на меня лишь потому, что хулители мои не знали, на кого другого наброситься.
А когда узнали, то перешли не к доказательствам, а к угрозам и очернительству. Стали вспоминать мне беды и обстоятельства моей жизни, прибегая к таким выражениям, какие христианам не пристало употреблять, а джентльменам выслушивать на свой счет.
Я полагал, что каждый англичанин имеет право высказаться по такому поводу, как торговля, ибо сие не затрагивает личностей, и как и всем прочим, мне не возбранялось прибегнуть для сего к газете. Не знаю, когда и как лишился я такого права, неотъемлемого для любого англичанина. Не знаю также, почему из-за выступления такого свойства, сделанного мною безвозмездно, все эти авторы могут называть меня негодяем, мерзавцем, предателем и иными порочащими меня именами.
Я всегда придерживался мнения, которому не изменил и ныне, что если бы мы вывозили шерсть из Франции, а туда ввозили бы готовый товар, платя умеренную пошлину, то всем преимуществам, каких добилась Франция в суконном производстве, пришел бы конец — они бы ничего не значили и наш ущерб от них со временем стал бы совсем ничтожным.
Я полагал прежде и полагаю ныне, что девятая статья договора о торговле была введена для нашей выгоды, и посему мне безразлично, кто этой статьей намерен воспользоваться.
Соображения мои таковы, что раз сия статья обязывает Францию открыть дверь и впустить в свою страну английские товары за умеренную ввозную пошлину, а парламенту эта же статья предоставляет право запереть наши двери, установив выгодную нам высокую пошлину, то мы ничем не будем связаны в установлении оной на французские товары, за вычетом того лишь обстоятельства, что и другие страны должны будут платить нам так же, как и Франция.
Я всегда думал, что если Франция будет ущемлена, а Англия свободна, то мы сумеем торговать с прибытком, иначе сами будем виноваты в неудаче. Таково было мое мнение в ту пору, таким оно осталось и поныне. Я бы дерзнул отстаивать его публично против кого угодно, в присутствии пятидесяти свидетелей-негоциантов и готов был бы поставить на карту жизнь ради такого дела, будь я уверен, что спор будет вестись честно. Я полагал, что нужно продолжать торговать с Францией, ибо сие принесет нам выгоду, что я и доказывал в третьем, четвертом, пятом и шестом томах «Обозрения», иначе говоря, за девять лет до появления «Торговца». Никто тогда не находил, что рассуждать так— преступно, и почему сегодня это стало подлостью, ведомо лишь Богу. Я продолжаю думать то же самое, и никто меня не принудит думать иначе, разве что переменятся сами обстоятельства, но если так случится, я буду в силах убедительно обосновать свое суждение.
Все, кто откликнулся на сии доводы, высказывались ли они мною или другими лицами, адресовали свои ответы одному лишь мне, по большей части облекая их в слова вроде: « негодяй, подлец, мерзавец, лжец, банкрот, каналья, наемный писака, перебежчик» и тому подобное; я предоставляю судить другим, выиграли ли от сего их доказательства. И все это при том, что сами рассуждения, по большей части, были высказаны не мною, а иными лицами. Признаюсь, если бы те книги, какие мне приписывают, были бы и впрямь все сочинены мною, я справедливо возмутил бы каждую из сторон и партий. Но величайшая несправедливость, нимало мною не заслуженная, состоит в том, что они извратили замыслы того, что в самом деле мною написано. Иначе говоря, жалуюсь я на следующее. С самых первых шагов, с которых началось мое участие в общественных делах, и вплоть до нынешнего дня я был всечасно предан благу своего отечества и ревностно отстаивал свободу и интересы протестантов. Никогда не изменял я требованиям умеренности и был решительным противником опрометчивых шагов и крайних действий, какая бы партия к ним ни прибегала. Никогда не отступался я от своих мнений, от своих устоев и от своей партии. И что бы ни говорилось о непостоянстве моих взглядов, я утверждаю, что никогда не предавал принципы революции и требование свободы и собственности, каковое положено было ей в основание.
Признаюсь также, что в те годы, когда у власти находилось бывшее министерство, я никогда всерьез не верил, что
Претендент являет собой великую угрозу, и точно так же не имею веры, будто церкви грозит серьезная опасность при нынешнем министерстве. Я думаю, что кое-кто за криками о Претенденте скрывал иные политические цели, и ясно вижу, что и нынешние крики имеют точно то же назначенье. В то время я свободно выражал свое мнение, как сделал это и сейчас в небольшом сочинении, посвященном сему предмету, не отданном еще в печать. Но если я доживу до его выхода, то в соответствии с задуманным укажу в нем все написанное мною, дабы моим друзьям было известно, когда меня чернят, а их обманывают.
К несчастию, все партии нашего отечества, как только они приходили к власти, начинали действовать слишком крайним образом, и едва только они показывали это свойство, как я отводил от них и полагаю, что поступал как должно и намерен поступать так и впредь. Я приведу здесь свои разногласия с вигами, ибо от них исходит ныне обвинение, что я перебежчик и меняю стороны.
Впервые я имел несчастье разойтись со своими друзьями во мнении в 1683 году во время осады Вены турками, когда виги, говоря в общем, были за турок. Я же, зная из истории жестокость и коварство, явленные оными в их войнах, и то, что в семидесяти странах они предали забвению самое имя христианства, никак не мог поддержать такую точку зрения.