— Он жив? — спросила она.
— Если он умер, я отправлю к тебе его труп, — обещал Авденаго. — Мы, тролли, держим слово.
— Сволочь ты, — сказала Деянира. — Сволочь и беглый раб. Я помогаю тебе совершить побег. Как Том Сойер — негру Джиму. Что само по себе нехорошо.
— Вставай, проклятьем заклейменый, весь мир голодных и рабов, — сказал Авденаго. — Охо-хо, сильны же в тебе предрассудки, Деянира. Давай, рисуй себе личико, натягивай джинсики и дуй на квартиру к Морану. Жду.
— Жди, — сказала она и положила трубку. — Жди-жди, — прибавила она, глядя на безмолвный телефонный аппарат. — Жди меня… и я вернусь.
— Кто это звонил, Диана? — спросила мама, выглядывая из кухни.
— Один студент, — ответила Деянира машинально. — Мама, я выйду на полчаса. Если что, позвоню. У меня мобильный. Не волнуйся так, мама. Я больше не исчезну, не предупредив.
* * *
«Бесценная моя Варвара Алексеевна!
Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь, просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза, — право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы-таки поняли, чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнехонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали. И как же мне досадно было, голубчик мой, что миловидного личика-то вашего я не мог разглядеть хорошенько! Было время, когда и мы светло видели, маточка…»
— Господи, ну что за слово такое «маточка», это ведь ужас страховидный, — пробормотала Деянира. — А вот поди ж ты, троллю нравится! Непостижимая раса.
— Авдена-аго, — простонал Моран в полузабытьи. — Что замолчал, собачий сын? Читай!
— «Не радость старость, родная моя! — послушно забубнила Деянира. — Вот и теперь все как-то рябит в глазах; чуть поработаешь вечером, попишешь что-нибудь, наутро и глаза раскраснеются, и слезы текут так, что даже совестно перед чужими бывает. Однако же в воображении моем так и засветлела ваша улыбочка, ангельчик, ваша добренькая, приветливая улыбочка; и на сердце моем было точно такое ощущение, как тогда, как я поцеловал вас, Варенька, — помните ли, ангельчик? Знаете ли, голубчик мой, мне даже показалось, что вы там мне пальчиком погрозили? Так ли, шалунья? Непременно вы это все опишите подробнее в вашем письме…» Ну что, довольны вы, изверг? Заставляете эдакий текст вслух прочитывать, это ж уму непостижимо…
— Никакой в тебе чувствительности, Авденаго, — вздохнул Моран. — Перемени мне, голубчик, компрессик на лбу. Так и пылает вся внутренность моя. Это от болезни, не иначе. Надорвался, служа человечеству. Да знаешь ли ты, носорожья задница, — с чувством продолжал Моран, пока Деянира смачивала в тазике полотенце и прикладывала ко лбу больного, — сколь много потрудился я, чтобы такие вот, как ты, ангельчики, могли бестрепетно из-за занавесочки выглядывать? Да я им полбункера разворотил, может быть, вот этим моим собственным трепетным телом!
— Ясно, — сказала Деянира. — Ну что, человекоубийца, продолжим экзекуцию?
— Ты как-то плохо читаешь, Авденаго, — сказал Моран. — Голос у тебя какой-то писклявый. Слушать противно.
— Другого-то нет, так что вы уж смиритесь, голубчик, да слушайте, — сказала Деянира. — Страдалец вы мой.
— Как-то ты подозрительно со мной разговариваешь, Авденаго, ангельчик, — сказал Моран. — Больно уж фамильярен стал. Не пора ли и к порядку тебя призвать?
— Ах ты, старый черт, — сказала Деянира.
— Ну, погоди, — пригрозил Моран из-под компресса, — вот восстану с одра да и высеку тебя, раб непочтительный. Таким, как ты, ум только розгами вколачивать в голову, иначе не удержится… Ну давай, продолжай чтение. На меня оно действует эдак, целительно.
— «…Наша хозяйка просто безжалостная»… Прямо как вы, господин Моран, не находите? Тут и дальше прямо про вас. Аккурат ваш портрет, как вживую. Слушайте: «Затирает ее в работу словно ветошку какую-нибудь…» Точно, вы собственной персоной, угнетатель трудового народа… «Ну, в какую же я трущобу попал, Варвара Алексеевна! Ну, уж квартира! Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую все двери да двери, точно нумера, все так в ряд простираются…» Точно, про соседскую квартиру. Там ведь жуть такая, ну да вы знаете, чай, самолично-то бывали, прогуливались… «Нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по двое, и по трое. Порядку не спрашивайте — Ноев ковчег! Впрочем, кажется, люди хорошие, все такие образованные, ученые. Чиновник один есть (он где-то по литературной части), человек начитанный: и о Гомере, и о Брамбеусе, и о разных у них там сочинителях говорит, обо всем говорит, — умный человек! Два офицера живут и все в карты играют. Мичман живет; англичанин-учитель живет…» Ого, учитель! Здорово!
Моран пошевелился, сбросил с лица компресс и уставился на Деяниру вытаращенными глазами. Он смотрел на нее довольно долго и с каждым мгновением становился все более красным. Девушка даже испугалась. Она закрыла книгу и отодвинулась от больного.
— Что?.. — шепнула она. — Что такое?
— Авденаго! — заревел Моран. — Где этот лошак трехногий? И что ты здесь делаешь, Деянира? С ума меня свести решили, песьи дети? Ну, подожди, дай только на ноги мне встать, я тебя со свету сживу, утконос ты ползучий, за эдакие шутки над бессильным, хворым, несчастным стариком!..
Глава седьмая
Гном по имени Камнегрыз, обладатель фиолетовой бороды со вплетенными в нее желтыми прядками, остановился возле дерева, сраженный приступом глубочайшей задумчивости. Эти приступы настигали его в самое разное время и порой в самых неподходящих местах, например, в трапезной. Как и многих других гномов, Камнегрыза глодала важнейшая проблема: как ему жить дальше.
После захвата Калимегдана кхачковяр объявил программу-максимум выполненной, а гномский народ — несомненно-вольным, обладающим наибольшей свободой выбора из всех народов Истинного мира, хранителем портала — в общем, самым великим. От открывающихся перспектив кружилась голова. Еще год назад гномы считались жалкими маргиналами. Заслышав о гномах, люди и эльфы (да и тролли тоже!) с легким пренебрежением пожимали плечами. Да живого гнома вообще мало кто видел! Сидят, мол, где-то в горах коротышки и добывают драгоценные камни… вроде бы.
А теперь! Даже смешно подумать, как все повернулось теперь. Любой гном имел право оставаться в Калимегдане и посвятить себя служению хранителя портала. Либо же мог вернуться в горы и вести там привычный образ жизни. Предполагалось также, что впоследствии все правосудие в Истинном мире будет вершиться с непременным участием одного из гномских представителей. Но это, как объявил кхачковяр, потребует глобальной законодательной реформы. «Дело не одного года, — сказал кхачковяр. — Дело будущего. Впрочем, не слишком отдаленного».
Пока что Камнегрыз оставался в Калимегдане, хотя многие его собратья уже отбыли обратно в горы.
Соскучились по дому, по работе.
Быть хранителем, в принципе, несложно: следовало патрулировать огромный сад, окружающий белые башни, и вылавливать всех, кто покажется хоть сколько-нибудь подозрительным. Любого, кто не местный, надлежало хватать, обезвреживать и тащить к кхачковяру.
Составляя кодекс хранителя, кхачковяр пытался настаивать на термине «доставлять» или даже «препровождать», но в конце концов согласился с необходимостью соблюдать древнюю чисто гномскую традицию и всех пришельцев именно «тащить». В конце концов, от этого обычая еще никто не пострадал. Опыт предков — он тоже не на пустом месте создавался.
Камнегрыз напряженно размышлял над своим будущим. Так напряженно, что временами впадал в каталепсию — вот как сейчас. Путем погружения в транс он старался определить, насколько ему нравится бродить по саду в поисках незнакомцев, подлежащих захвату. Иногда ему казалось, что совсем не нравится… А иногда — ничего так, забавно.
— Эй, — произнес кто-то, бесцеремонно вторгаясь в жизненное пространство Камнегрыза. — Так и будешь на меня таращиться? Или давай поговорим?
Камнегрыз очнулся от задумчивости, погладил бороду, переплел одну из желтых косичек, не спеша — а что ему спешить-то, он-то у себя дома, — обошел дерево и увидел, что на земле, привалившись спиной к стволу, сидит какой-то явно незнакомый человек. На лицо — красномордый, волосом невзрачен и одет по-глупому, в клетчатую рубашку и грубые штаны, какие здесь никто не носит. А вот обувь, наоборот, для глаза приятная.
Камнегрыз присел перед ним на корточки, с интересом пощупал его твердые скулы и светленькие волосы. Пришелец жмурился, но физиономии не отворачивал и неудовольствия никак не проявлял.
Потом он спросил:
— И где это я?
— Ты — в Калимегдане, — провозгласил гном.
— Ну да! — сказал пришелец. — А я-то все гадал, по ту сторону границы я или по эту… Воздух здесь, вроде, тролльский, но солнце совсем не такое яркое… Странное местечко.
— Калимегдан одинаков в обоих мирах, по обе стороны границы, — поведал гном общеизвестное. Общеизвестное полагается возглашать с особой торжественностью, кстати.
Пришелец вздохнул полной грудью. Камнегрызу даже показалось, что неприятный пришелец по какой-то причине счастлив, и гнома это не на шутку обеспокоило. До сих пор у Камнегрыза еще не было опыта общения с пришельцами, однако гном предполагал, что таковые должны быть растерянными, беспомощными и жалкими. Их очень легко будет хватать. А этого как будто ничем не удивишь. Сидит себе под деревом, довольный такой.
— Кстати, ты задержан, — сказал Камнегрыз, — и должен быть доставлен к кхачковяру для допроса. Кхачковяр определит, что с тобой делать.
Чужак легко поднялся на ноги.
— Веди меня к своему кхачковяру, — проговорил он, даже как будто весело. — Пусть определяет. Блин, даже не предполагал, что когда-нибудь встречусь с гномами! Тебя как зовут?
— Положим, Камнегрыз, — с достоинством ответил гном. — Но тебе это не поможет.
— А я Авденаго, — представился чужак. — Слушай, брат, а вот гномы — за троллей или против?
— Мы — гномы, — отрезал Камнегрыз. — Тебе руки связать или сам свяжешь? Сумеешь за спиной-то? У многих не получается, я поэтому и спрашиваю.
— А зачем мне руки связывать? — удивился Авденаго. — Я же добровольно иду. И бежать не попытаюсь. Хочешь, возьми с меня честное слово, что не стану оказывать сопротивления.
— По закону положено, чтобы задержанным связывать руки, — сообщил гном. — Независимо от их намерений и всяких там заверений. Так что честное слово тут не поможет. А уж потом суд постановит, развязывать тебе руки или прямо так, связанным, отправить на принудительные работы.
Поведав чужаку все это в неспешной гномской манере, Камнегрыз исключительно ловко ухватил его запястья мозолистой лапой и скрутил их у пленника за спиной.
— Слушай, веревка впивается, — сказал тот возмущенно. — Ты что, с ума сошел? Ослабил бы хоть узлы-то, следы же останутся. Позор один.
— Положено, — проворчал гном. — Топай.
И зашагал по саду, показывая дорогу. Авденаго ковылял следом. Яркий солнечный свет сразу померк в его глазах. В голове бродили разные неприятные мысли… Может быть, вовсе и не напрасно питерские тролли охраняли расщелину в фундаменте недостроенного дома. И, может быть, не стоило завлекать Деяниру к ложу больного Морана и оставлять ее там вместо себя. Известно ведь, что коварные замыслы часто оборачиваются против интриганов. Змея, так сказать, жалит самое себя в пяту…
Нет, оборвал свои ничтожные рассуждения Авденаго, лучше уж на каторгу в гномские рудники, чем ухаживать за хвореньким Мораном и наблюдать, как он плачет над «Бедными людьми».
Положим, Авденаго пробрался на стройку нелегально. Он это признает. Потому как наказаний без вины не бывает, и у каждого человека сыщется какая-нибудь да винишка, а уж у тролля — и подавно… Перелезть через забор — не такой уж большой грех. А вот по морде охраннику налупцевать — это уже грех побольше. Если по человеческим меркам. А по троллиным — так и вовсе добродетель.
И кто это говорит, будто жить по двойным стандартам просто? У Авденаго голова идет кругом, когда он пытается применять эти самые двойные стандарты к своей жизни.
А вот, скажем, удирать от троих троллей-дежурных, бегать по всей стройке, петляя и перепрыгивая арматурины, — точно добродетель. Тут Авденаго кругом прав, и как человек, — ибо человеку положено от троллей спасаться, если не хитростью, так бегством, см. «Пер Гюнт», — и как тролль, — поскольку те тролли были из другого рода, возможно, даже из неприятельского, а у троллей насчет родовой вражды все очень строго. Любой тролль любому троллю либо враг, либо друг. В зависимости от происхождения. Это не как у людей, где сперва дружат, а потом какую-нибудь гадость делают за просто так или по глупости.
В общем, по большому счету, Авденаго — хороший. И руки ему связывать было совершенно не обязательно. Атиадан непременно спросит мужа, откуда у него на запястьях следы от веревки, а узнав правду — страшно разозлится.
Гном обернулся и погрозил Авденаго кулаком.
Тот опешил:
— Еще и кулаками машет, поглядите на него! Мало тебе, что связал меня, как скотину?
— Ты сейчас о чем думал? Как бы меня в спину ловчее ударить?
— Еще чего, — обиделся Авденаго. — Если хочешь знать, я сейчас думал о моей жене.
— Да ну! — поразился гном. — У тебя и жена есть?
— А у тебя разве нет?
— Моя жена — дома, — сказал гном.
— Ну так и моя — дома, — огрызнулся Авденаго. — Где же ей быть, по-твоему?
— Никогда не знаешь, что придет в голову женщине, — рассудил гном. — Но ты в мою спину так хищно все-таки не гляди. Я же тебя насквозь вижу.
И он быстро, переваливаясь на ходу, зашагал дальше.
Цель их маленького, стремительного путешествия находилась в глубине сада: кресло, сложенное из больших камней и накрытое толстой шкурой какого-то невезучего зверя. Какого — неясно, поскольку лапы и голова отсутствовали. Гном остановился так внезапно, что Авденаго не успел отреагировать и врезался в его спину головой. Гном даже подпрыгнул от неожиданности и быстро, резко стукнул своего пленника кулаком.
— Я же тебе приказывал не смотреть хищно!
— Да я и не смотрел, — пробурчал Авденаго.
— А надо! — сказал гном. — Надо смотреть! В другой раз вообще расшибешь себе лоб.
Он заставил Авденаго встать на колени и привязал, растянув его руки, к двум столбам напротив кресла.
— Это чтобы ты ощущал почтительность, — сообщил гном, затягивая последний узел. — Для твоей же пользы делается. Ты пока поразмысли о собственном ничтожестве, а я доложу кхачковяру о твоем прибытии.
И гном исчез между деревьями. Посмотрев ему вслед, Авденаго увидел часть белой стены с лепниной.
Авденаго остался один. У него образовалось свободное время для раздумий. До сих пор события скакали галопом и осмыслению не поддавались.
В принципе, тролли не склонны анализировать содеянное и пережитое. Но если тебя растянули между столбами, да еще поставили на колени, да еще бросили в одиночестве, — чем, спрашивается, еще заниматься?
«Судя по всему, этот кхачковяр — нечто среднее между Гитлером и нашим учителем русского в школе, — думал Авденаго. — Так что Деянира явно в выигрыше. Она, конечно, сейчас на меня злится, но это только потому, что не знает всей правды. Не дано ей ценить собственного счастья! Подумаешь — ему подушки поправлять, печально подносить лекарство… Подумаешь — Достоевский вслух…»
Авденаго вспомнил, что в том издании, которое сейчас наверняка держит в руках Деянира, после «Бедных людей» идут «Белые ночи» и «Неточка Незванова». Моран наверняка разлакомится и захочет еще и «Неточку»…