- Мы уезжаем вечером сразу после представления. Вряд ли нам удастся
поговорить, вот я и решил попрощаться заранее, – помедлив, он положил руку
мальчику на плечо. – Где ты проводишь зиму?
- На зимней стоянке Ламбета где-то в Техасе. Город забыл. А что?
- Ну, на всякий случай. Может, рождественскую открытку пришлю или что. На
самом деле Папаша Тони велел спросить, – Марио, кажется, хотел добавить что-
то еще, но смешался: – Ладно, увидимся в следующем сезоне.
- Если тебя в армию не заберут. Кстати, почему ты еще не служил? У тебя
плоскостопие или что?
Лицо Марио окаменело.
- Или что. Ты задаешь слишком много дурацких вопросов.
- Эй, не сердись, – взмолился Томми.
- Хорошо, хорошо, – Марио пожал плечами. – Пойду я. А то Анжело бродит, как
раненый тигр, и волнуется, как мы доберемся до Калифорнии на таких
покрышках.
Его ладонь по-прежнему лежала у Томми на плече. Быстро тронув выпуклость, где был приколот под тканью значок, Марио что-то пробормотал по-итальянски, развернулся, взмахнул рукой и ушел.
Томми вернулся в трейлер. Бесс Зейн упаковывала в ящик сковородки и
кастрюли.
- Иди-ка помоги мне. Марио что-то хотел?
- Просто попрощался до следующего года.
Она глянула искоса.
- Наверное… – и умолкла.
- Мам, ты же знаешь итальянский?
- Когда-то знала. Немножко. Когда учишь музыку, набираешься того-сего. А
почему ты спрашиваешь?
Томми попытался вспомнить незнакомые слова.
- Tu sei… я не все услышал. Fortuna. И sventura.
- Уверен? Fortuna – это удача, везение. Sventura… ты точно разобрал? Это
проблемы, невезение. Что-то про хорошее и плохое везение, наверное. Марио это
сказал? Должно быть, какая-то пословица. Странно, что он не перевел.
- А, скорее всего он пожелал мне хорошего везения, а не плохого, – торопливо
пояснил Томми и приступил к работе.
Но на самом деле он уже сложил фразу в уме. Марио называл его Везунчиком
несколько раз. Однако сейчас он сказал: «Ты мое везение… знать бы, хорошее
или плохое».
Эти слова Томми носил внутри, как носил приколотый к изнанке воротника значок
– как талисман, сам толком не зная для чего.
Chapter 3
ГЛАВА 5
Ноябрьский ветер срывал с деревьев позднюю листву. Томми медленно
возвращался из школы. Солнце уже скрылось за горизонтом, и голые деревья
качались, как обвисшая сетка.
В маленьком доме, где Томми с мамой проводил зиму, светились окна. Отец жил
за пятнадцать миль, на территории зимней цирковой стоянки. Томми никогда не
понимал, почему мама отказывается там останавливаться.
На самом деле Том Зейн навещал семью практически каждый день, но все же
расстояние создавало странное ощущение, будто мир расколот на две части. И
эти пятнадцать миль были почему-то важны для матери. Толком не осознавая
разницы, Томми очень рано сообразил, что обсуждать это с мамой не стоит.
Гостиная пустовала, зато из кухни ползли вкусные запахи. Бросив книги в
спальне, Томми сел на кровать и принялся бесцельно ковырять пол кроссовкой.
Это была пустынная безликая комната с дешевой обстановкой, носящей на себе
следы многочисленных предыдущих жильцов. Чисто выметенный голый пол, белая тумбочка. Томми не стал привносить в комнату ничего своего, только
прикрепил несколько фотографий к ядовито-зеленым стенам. Большой
глянцевый снимок – Летающие Фортунати в цирке Старра – Марго Клейн
подарила ему два года назад. Марго знала эту семью, и внизу на снимке
красовалась подпись: «Марго от Клео, Лионеля и Джима. С любовью». Вторую
картинку Томми вырезал из журнала – это было размытое растровое
изображение человека в трико, ловящего трапецию в пируэте. Единственная
фотография, которую он смог разыскать. Фотография великого Барни Парриша, человека, выполнившего тройное сальто тридцать лет назад. Третий снимок
сделала Маленькая Энн на фотоаппарат, который ей подарили на День
рождения. Там, у подножия аппарата, стояли Марио, Анжело и он сам в рабочих
костюмах.
Уложив подбородок на руки, Томми разглядывал стену. Вот уже месяц он, надеясь войти в команду, допоздна оставался в школе играть в баскетбол.
Правда, на тренировках вокруг него реяла некая враждебность, но Томми списал
это на слишком живое воображение. Маленький рост не давал ему играть в
защите, зато он был быстр, проворен и всегда попадал в кольцо, так что
располагал всеми шансами надеяться на успех. Но сегодня днем, переодеваясь, Томми поднял голову и встретил взгляд тренера.
- Когда закончишь, зайдешь ко мне на минуту, Зейн.
- Да, сэр.
Томми быстро распутал шнурки, запихал кроссовки и форму в ящик и поспешил в
кабинет тренера.
Тренер Сеймур, невысокий, но крепкий и мускулистый, смерил Томми спокойным
нечитаемым взглядом.
- Ты хорошо играешь, Зейн, – сказал он, наконец. – Даже больше, ты, пожалуй, играешь лучше всех. Впрочем, ты, наверное, и сам заметил.
- Спасибо, сэр, – озадаченно ответил Томми. – Я слишком низкий, но я стараюсь.
- Присядь, Зейн. Как тебя зовут… Том? Послушай, Том, я составлял списки
команды и собирался занести тебя. Но обнаружил кое-что, чего раньше не знал,
– его голос вдруг зазвучал неприязненно. – Например… ты профессиональный
акробат, так?
- Кто вам сказал? – удивился Томми.
- Неважно. Твои родители работают в цирке, правильно? А ты появлялся на
арене в качестве гимнаста?
- Ну… пару раз…
- Расскажи, что ты там делаешь.
Томми опустился на жесткий стул. Смесь враждебности и любопытства во
взгляде тренера настораживала. Словно Томми сделал что-то бесчестное.
- Ну, когда проводишь в цирке каждое лето, понемногу втягиваешься.
Акробатика, параллельные брусья и все такое. А потом я заинтересовался
воздушными трапециями, ну, понимаете… и один из гимнастов меня научил. Не то
чтобы все время… иногда… если надо кого-нибудь подменить …
- Но ты выступал? Профессионально, в представлениях?
- Ну да, было, – обескуражено согласился Томми.
- Что ж, Зейн. Понимаешь ли, все школьные соревнования – любительские
мероприятия. И выставлять тебя, профессионального гимнаста, против
мальчиков, у которых нет твоих преимуществ… Короче говоря, включить тебя в
команду было бы несколько нечестно по отношению к другим.
Следующую минуту Томми чувствовал себя так, будто сиганул с мостика и
обнаружил, что сетки нет на привычном месте. Но потом самообладание, с таким
трудом обретенное на манеже, взяло верх. Он выпрямился.
- Как скажете, сэр. Вам решать.
- Мы не хотим, чтобы кто-то обладал преимуществом перед другими.
- Конечно, нет, сэр, – сухо согласился Томми.
Какие еще преимущества? Я что, в цирке в баскетбол играл?
- Ничего личного, Том. Такое могло случиться с каждым. Например, олимпийская
звезда Джим Торп… слыхал о таком? Так вот, его дисквалифицировали на
Олимпийских играх, потому что он год играл в бейсбол на
полупрофессиональном уровне.
Тренер Сеймур говорил еще несколько минут, задавая глупые вопросы о цирке –
видно, пытался убедить, что действительно не питает личной неприязни. Но
Томми отвечал односложно и ушел при первой же возможности.
Теперь, в своей комнате, мальчик снова размышлял об окружающей его
отчужденности. Он мог поддерживать себя в форме физически, но чувства
тайминга, точности и равновесия требовали практики не меньше. Следующим
летом понадобятся недели, если не месяцы, чтобы вернуться на тот уровень, где
он был в сентябре. Все артисты брали отпуск в конце сезона, однако не такой
длинный. Надо было трудиться, тренироваться. Одно дело, если ты любитель, работающий от случая к случаю – когда у кого-то есть время научить. Но если он
хочет выступать на манеже в следующем году – а он хотел – следовало
репетировать. Причем с кем-то.
Сбросив обувь, Томми пошел в кухню за молоком. Но, открыв дверцу
холодильника, он услышал отца во второй спальне. Изумленный, Томми собрался
было окликнуть его, однако быстро захлопнул рот. Отец делал неслыханное –
повышал голос. Как и все люди, работающие с большими кошками, Том Зейн
двигался быстро, но не резко. А еще подчеркнуто ровно и тихо говорил. Сейчас
же он кричал в явственном гневе.
- Да, черт побери, а еще это значит, что тебе пора завязывать с этой чепухой и
перебираться со мной на зимнюю стоянку! Бесс, хватит уже все усложнять!
- Том, ему всего четырнадцать. Ему надо жить нормальной жизнью. Вечеринки, свидания, бейсбол, баскетбол, рыбалка…
- Слишком поздно, дорогая. Слушай, наверное, это моя вина… мне хотелось, чтобы ты и парень ездили со мной. Но Томми… признайся, что…
Томми на цыпочках вернулся в спальню, обулся и намеренно шумно протопал в
кухню.
- Мам, я дома!
Родители вошли в комнату, и Томми притворился удивленным.
- Ой, папа, что это ты тут делаешь? Сегодня ведь среда.
- У меня должна быть причина?
Томми пожал плечами.
- Ты сегодня поздно, – заметила мама. – Что-то случилось?
- Разговаривал с тренером. Меня не берут в команду.
- Почему же, сынок? – поинтересовался Том Зейн.
- Тренер сказал… видно, у них есть какое-то правило… В общем, я
профессионально занимался гимнастикой. И поэтому им не подхожу. Я ему не
говорил… Наверное, кто-то узнал. Он сказал, это будет нечестно по отношению к
другим детям.
- Видишь? – сказала Элизабет Зейн поверх головы сына.
- Я вижу одно, – Том выдвинул челюсть. – Если бы он ходил в школу рядом с
зимней стоянкой, где цирковых не держат за чудаков, ему не пришлось бы сейчас
это рассказывать. Тебе очень хотелось в команду, Том-младший?
Томми посмотрел отцу в глаза.
- Нет, папа. Не особенно
Том Зейн не ответил.
- Беги одевайся. Хочу свозить вас с мамой к Ламбету. Король так одряхлел, что
его пришлось пристрелить, и Ламбет купил нового льва. Я с ним еще не работал,
– отец полез в карман. – Тебе письмо. Пришло на зимнюю стоянку.
Удивленный, Томми взял конверт. Он никогда не получал писем, а для
традиционного рождественского поздравления от Маленькой Энн было еще
слишком рано.
В конверте лежала цветная открытка – с песком и голубым океаном. На чистой
стороне Марио написал: «Я сейчас даю уроки в балетной школе. Мало кто учится
так же легко, как ты. Анжело передает привет. Скоро встретимся». Томми
впервые увидел почерк Марио – квадратный, очень мелкий, с прямыми строчками
и тщательно выведенными горизонтальными палочками у каждой буквы «т» –
больше похожий на рисунок, чем на письмо.
Положив открытку в карман пальто, Томми пошел к машине.
Запах зимней стоянки – животных, ткани, сена, стружки, навоза – был знакомый, и Томми понял, что соскучился. Вокруг было довольно пусто. Мало кто из
артистов оставался с Ламбетом на зиму: большая их часть расходились по
стационарным циркам и театрам.
Томми заглянул в трейлер Ма Лейти, показал ей открытку – от этого одиночество
стало еще острее. На манеже работали всадники. Вернувшись, в конце концов, к
родителям, Томми обнаружил, что к ним присоединился Большой Джим Ламбет.
Мама почесывала старика Люцифера палкой сквозь решетку, и Томми поежился.
Он не любил котов.
Люцифер появился на свет в цирке – Томми слышал эту историю сотни раз. Как и
большинство родившихся в неволе хищников, Люцифера сразу забрали от матери
– запертые за решеткой львицы обычно убивают новорожденных. Бесс Зейн
выкормила котенка из бутылочки. Он спал с ней в одной кровати, пока не стал
почти взрослым.
Все в цирке знали, что Бесс умеет ладить с животными. Когда Томми был совсем
маленьким, она выходила в большую клетку с отцом – открывала и закрывала
решетки, иногда работала со зверями. Со львами мать управлялась так же
хорошо, как отец, но перестала выступать на манеже, когда Томми исполнилось
шесть. Старый Люцифер был ее любимцем. Люцифера Томми не боялся, просто
терпеть не мог видеть мать так близко к клетке. Других львов – Леди и Биг Боя –
он ненавидел.
Разумеется, Томми знал, что из всех кошачьих львы – самые неопасные. Да, они
рычат, скалятся, но такое их поведение большей частью умело провоцировал
отец – чтобы звери выглядели свирепыми, а шоу – более зрелищным. Не тот кот
опасен, который сидит и рычит – это просто признак хорошего настроения, вроде
виляния хвостом у собак. Вот если зверь начинает прижимать уши и припадать к
земле – жди беды. И все-таки Томми никогда не смотрел, как работает отец: пальцы холодели, а живот начинало нехорошо крутить.
- Ну, что ты скажешь о новом приобретении, Том-младший? Хочу назвать его
Принцем.
Томми поковырял землю носком. Принц был молодым золотисто-коричневым
самцом с большими янтарными глазами и рыжеватой гривой. Открыв большую
пасть, он зевнул, демонстрируя огромные клыки, потом игриво выпустил когти.
Томми пробрало холодом от затылка до пяток.
- Папа, он очень красивый, но… опасный. Ты же не будешь с ним работать?
- Я же не учу тебя летать, Том-младший, – рассмеялся отец.
Возле Томми остановился Ламбет.
- Ну что, самый юный воздушный гимнаст в мире, будешь летать в этом сезоне?
- Это зависит от Сантелли.
Томми чувствовал, что мать злится, но не знал почему, а спрашивать не решался.
Весь обратный путь Элизабет Зейн молчала. По прибытию домой родители
отослали Томми делать уроки, а сами, приглушая голоса, говорили допоздна.
Даже во сне Томми, казалось, слышал их тихий спор.
Ноябрь остался позади. За несколько дней до Рождества Томми вернулся домой
и обнаружил, что отцовская машина стоит возле дома, а лицо матери припухло от
слез.
- Мама, что случилось? Пап…Пап, тебя призывают, что ли?
В последние месяцы войны под призыв попадали и мужчины за тридцать, и
семейные с детьми.
Отец покачал головой.
- Если бы меня хотели призвать, забрали бы два года назад. У меня слишком
плохое зрение. Нет, дело в тебе. Сядь, сынок.
- В чем дело? Что случилось? Мам…
- Отец объяснит.
Мама отвернулась, и Томми с тяжелым сердцем опустился на стул.
- Расслабься, – начал Том Зейн. – Все нормально, ничего страшного не
произошло. Я просто получил письмо, которое огорчило твою маму. Скажи, говорили Сантелли что-нибудь о своих планах на будущий год?
- Да ничего такого… Разве Марио обещал, что увидимся. Значит, они останутся у
Ламбета. Ну, еще говорил, что будут брать меня на представления время от
времени. Вот и все. А что? Они не вернутся к Ламбету?
- Марио прислал тебе записку… отдам ее позже. А теперь я хочу спросить кое-
что важное. Сынок, ты действительно хочешь быть воздушным гимнастом?
- Конечно!
- Нет, подожди, не так. Ты абсолютно уверен, что хочешь заниматься именно
этим? Или просто забавляешься?
Томми поерзал, слегка напуганный мрачной серьезностью его тона. Но прежде, чем мальчик успел ответить, отец продолжил:
- Быть может, я сделал ошибку. Может, следовало позволить тебе где-то
обосноваться… отдать тебя в школу, в пансион. Чтобы ты жил на одном месте.
- Папа, ради бога, я бы так не смог!
- Томми, Томми, большинство людей и помыслить не могут, что можно жить как-то