— Я с тех пор ни с кем не провела ни одной новогодней ночи.
— Дай мне договорить! Я должен сказать тебе все об этой ночи. Я ведь не сделал этого, а потом ты исчезла. Теперь я знаю почему. Визокер рассказал мне о деле Дельта Мазура с такими подробностями, о которых ты бы умолчала. Однако в то время я ничего не понял. И вот спустя годы я вновь встречаю тебя, я уже знаю, что ты ищешь меня по всей Европе, знаю, что ты богата, и все говорят о тебе, о том, что тебе удалось сделать в Австралии. Меня смущает не то, что у тебя много денег, хотя и это отчасти тоже, но скорее твое устрашающее желание преуспеть в делах, а ведь я знаю твой характер.
— Тебя смущает то, что произошло в сарае Темерья, — неожиданно зло перебила она.
— Он замолчал, покачал головой.
Да, и это тоже. Твой брат погиб из-за меня.
— Я тебя в этом никогда не упрекала. Мендель мог бы тебе сказать, что это так.
— Он мне сказал. Ты никогда не нашла бы лучшего защитника, чем он. Я даже подумал, что ради этого ты его и послала. Сейчас думаю, ты просто знала заранее, что он будет защищать тебя. Ты ведь всегда все рассчитываешь! Слушай, Ханна, 15 октября этого года я был на волосок от того, чтобы вернуться в Америку и жениться на Мэри-Джейн или на другой девушке. Я считал, что только безумец сможет жить с тобой. Это почти самоубийство.
Она смотрит на него растерянно.
— А теперь так не думаешь?
— Еще не знаю.
— Но ведь ты все-таки приехал в Вену.
— Сам не знаю, почему я это сделал. Она недоверчиво качает головой.
— Нет, ты меня не любишь. Ты по-настоящему ни разу меня не поцеловал.
— И не занимался с тобой любовью в фиакре. А вот ты все предвидела, вплоть до этого дома. Я готов поклясться, что даже простыни специально отбирались для этого.
— Я люблю тебя.
— Но ты сама хотела выждать и приехать сюда, чтобы здесь заняться любовью.
— Я люблю тебя.
— Тебе захотелось дождаться нашего бракосочетания и как бы снова стать чем-то вроде девственницы. А я ведь тоже люблю тебя и даже сильнее, чем ты думаешь. В общем, одно из двух, как говорит твой друг Визокер: или мы с тобой сейчас же займемся любовью прямо здесь…
— Лучше на кровати, — лукаво говорит она. — Кровать наверху, и простыни действительно специально выбраны для этого.
— …Или мы подождем, пока часы пробьют полночь, хотя, черт тебя возьми, я уже устал ждать!!!
Он продолжает:
— Если бы я умел все рассчитывать, как одна моя знакомая, которую зовут Ханна, я бы недели две тренировался в расстегивании пуговиц.
— Оторви их.
— Ни за что! Не будем спешить. Ведь до смены века остается еще девятнадцать минут. Ханна, давай условимся, что у того Тадеуша, которого ты знала в Пражском предместье Варшавы, как минимум не было никакого опыта.
— Да, но зато у него было другое.
— Стой спокойно. Была и другая причина.
Она стоит к нему спиной, а он, опустившись на колени, расстегивает знаменитые тридцать девять пуговиц.
— Другая причина, Ханна, в том, что тот Тадеуш был словно парализован от любви, которую он испытывал. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю.
Он спокойно, но и не то чтобы медленно расстегивает пуговицы. И вот белый шелк спадает с ее плеч, и она уже обнажена до пояса. (Чуть раньше он на руках принес ее из салона в спальню. Принес и поставил прямо перед одним из двух горящих каминов. Теперь она стоит в метре от пламени и, хотя камин закрыт бронзовой решеткой, чувствует на своем лице и груди его приятное тепло.)
По ее приказу смешали в точно рассчитанной пропорции дерево эвкалипта, виноградной лозы и сосновые поленья, и теперь в комнате пахнет именно так, как ей мечталось. "Наверное, невозможно испытывать большее счастье, чем я сейчас…"
Тадеуш едва прикасается к ней своими нежными пальцами, и она чувствует, как платье постепенно, с каждой новой расстегнутой пуговицей сползает с нее.
— Ханна ведь тоже была совсем неумелая, и не будем больше говорить об этом.
— Согласен: теперь ты другая.
— Перестань подтрунивать. Она слышит, как он тихо смеется.
— Я совсем не об этом думал.
— И перестань смеяться над собой, пожалуйста.
— Клянусь, больше не буду.
Как раз в этот момент последние пуговицы на ее талии расстегнулись, и ткань свободно могла бы упасть с ее плеч. Однако платье держится за счет семи пуговиц, на которые застегнут каждый рукав. А о них-то она совсем забыла. "Черт тебя возьми, Ханна, ты ведь могла бы придумать меньше пуговиц для этого платья".
— Не будем спешить, — говорит Тадеуш. — Нет, не вздумай обернуться, протяни мне только твои руки.
Она нагибается вперед, чтобы протянуть ему руки, и в это время ее соски легонько трутся о шелк. От этого она готова застонать.
— Три, четыре, пять, — спокойно, словно в детской считалке, говорит Тадеуш. — В этом фиакре, в октябре, достаточно было одного прикосновения — и я потерял бы голову и, как голодный волк, набросился бы на тебя. Значит, было лучше, что я держался на расстоянии… Семь, восемь, девять — конец близок.
— Ты садист.
— Ты сама выбрала это платье. Не будем говорить о поездке в поезде. Мне приходилось по пятнадцать раз перечитывать одну и ту же страницу. Самое страшное было, когда ты уснула и твое лицо стало невообразимо нежным. Я ведь никогда не видел тебя спящей. Ни одна из женщин не была так близка к тому, чтобы ее изнасиловали, как ты между Цюрихом и Лугано, в заснеженной Швейцарии. Десять, одиннадцать, двенадцать. Остается всего две.
— Пожалуйста…
— Не будем спешить. Всему свое время. К тому же у дамы вообще не должно возникать желания близости с мужчиной, это противоречит правилам. Порядочная женщина не знает удовольствия — так поется в одной из французских песен. Тринадцать, четырнадцать… — все! Пятьдесят три пуговицы. Не вздумай двигаться — это приказ.
Наконец он очень медленно и нежно начинает спускать платье сначала с одного плеча, потом с другого. По мере того как платье сползает все ниже и ниже, он следует за ним кончиком языка.
— Ханна, распусти, пожалуйста, волосы. Я и сам бы это отлично сделал, но мне нравится смотреть, как движется твоя грудь, когда ты поднимаешь руки. Это просто превосходно. Не спеши, пожалуйста, у нас еще без малого четверть часа. Я видел у Климта рисунки: ты, должно быть, позировала ему полуобнаженной.
— Только грудь, да и то…
И это для него слишком. Больше ты не будешь этим заниматься.
— Теперь в ход пошли его руки. Длинные пальцы наконец оторвались от бедер, поползли к животу. Он повернул ее лицом к себе и сказал слегка охрипшим голосом:
— У моей жены самое прекрасное в мире тело, но сколько же на ней юбок!
Очень умело, с деланной небрежностью он развязывает последние тесемки и приспускает платье, пять нижних юбок из муслина и кружевные панталоны. Почти весь ее живот обнажен, лишь самый его низ остается прикрытым. Тадеуш касается живота сначала щекой, потом губами и языком. Она послушно держит на весу свои распущенные волосы, слегка задыхаясь от его ласк, откинув голову.
— Тадеуш, я хочу сейчас…
— Не спеши.
Он берет ее на руки и несет к кровати, с которой снимает грелки, наполненные углями. Кладет не сразу, сначала долой все это: платье, пять юбок и кружевные панталоны. А еще же резинки и чулки…
— Ты меня сводишь с ума.
— Надеюсь. Впрочем, мы и так с тобой сумасшедшие. Она хочет помочь ему раздеться, но он заставляет ее лечь и ждать. Наконец и сам ложится рядом. Она жадно прижимает его к себе, тянется к его губам.
— Возьми меня.
— Еще не пробило полночь. А в твоей программе…
— Возьми меня.
Он приподнимается на локтях и смотрит в ее лицо, освещенное колеблющимся пламенем свечей, которые ни он, ни она не захотели гасить. Качает головой.
— Это предложение, пожалуй, заслуживает внимания.
— Я тебя ненавижу.
— Я тебя тоже. Правда, очень нежно для начала…
— Я боюсь, — говорит он, — что мы перебрались в другой век, так и не заметив этого.
— Который час?
Она словно изголодавшись, без устали покрывает поцелуями все его тело.
— Ханна, как ты могла заметить, часов на мне нет.
— Ну так найди их.
— Он тянется за своей одеждой, но не достает до края кровати.
— Эта штука больше, чем площадь Пратера. Ханна, где ты, черт возьми, ее нашла?
— Сделали по заказу. Когда у тебя муж ростом под небо, это нужно учитывать.
Он все-таки добирается до своих брюк, шарит в карманах, а она нежно покусывает его. Ага, вот они, часы.
— Уже почти четыре! Как быстро летит время. Ханна, да остановись же ты наконец!
Смеясь, она произносит:
— Что, изнемогаешь?
— Мадам, я взываю к вам о передышке.
Она садится ему на живот, продвигается выше и, наклонившись, закрывает его лицо своими волосами, словно пологом палатки.
— Когда ты полюбил меня?
— А я и сам не знаю. Может быть, это случилось в Варшаве, в книжной лавке на улице Святого Креста, когда ты вопила, чтобы тебе показали томик Лермонтова. В тот раз ты тоже пыталась меня обмануть.
Ее глаза широко раскрываются от удивления.
— Ты не поверил, что мы встретились случайно?
— Это зная-то тебя? Да ни на секунду.
— А я и не заметила…
— Ну, с тобой такое не часто случается.
— Тадеуш, а что было бы, если бы я не наврала тебе тогда, в Варшаве? Как ты говоришь, не усложняла простые вещи?
— Не знаю.
— Да нет, ты все определенно знаешь.
— Хорошо! Мы с тобой поженились бы к концу моего курса в университете. А может, и раньше. Ты бы не уезжала в Австралию, у тебя не было бы других любовников, кроме меня, и мы жили бы в Варшаве. Я бы стал адвокатом, в перерывах между процессами писал бы что-нибудь, и у нас с тобой были бы дети.
— И мы не потеряли бы зря эти годы.
Она тихонько заплакала: "А ведь он прав, Ханна, тысячу раз прав!"
— Ханна, я люблю тебя. Это навсегда.
— Они у нас еще будут.
— Дети?
— Да. Самое меньшее — трое.
— Ты уже, конечно, знаешь даты их рождения и их пол. Или этого ты не можешь рассчитать?
— Я привыкла все планировать, так уж я устроена.
— Никто в мире не знает этого лучше меня.
И он снова потянулся к ней, хотя она и не переставала плакать, а может быть, как раз именно поэтому.
Наутро пошел снег, и из окон их комнаты (в которой им суждено провести целых четыре дня) они смотрели на неподвижную гладь озера, кое-где уже покрытого льдом. Ханна думала: вот уже десять лет — с того самого момента, как уехала из своего местечка, — она ни разу не проводила дни вот так, без работы, ничего не подсчитывая, не думая о деньгах, которые могла бы получить. И — наплевать. Это было совершенно новое, удивительное для нее ощущение, и ей было немного стыдно за себя.
"…Да, но сейчас ты счастлива, так счастлива, как не смела даже и мечтать…"
— Ну и как долго, Ханна?
Вопрос застает ее в тот момент, когда она подносит к губам чашку кофе. Эта чашка, как и весь сервиз, сделана мастером Гинори недалеко от Флоренции, в местечке Дочия. Сервизу более ста лет, а что до кофейника, то это настоящее произведение искусства.
— Что — долго?
— Ты ведь не прекратишь заниматься делами. — (Это не вопрос, а скорее констатация.) — Сколько времени ты пробудешь здесь?
"Вот и приехали". Она ставит чашку на стол.
— Если бы я была мужчиной, Тадеуш, разве меня попросили бы бросить работу?
— Я тебя об этом не прошу, да и никогда не попрошу ни о чем подобном.
— Меня ждут в Нью-Йорке к 15 февраля. До этого — открытие филиалов в Риме и Милане. По той же причине мне нужно побывать в Мадриде и Лиссабоне. Затем заеду в Берлин" Париж и Лондон и сразу же — в Америку.
— А мне, между прочим, вовсе не хочется быть "сопровождающим лицом".
— Но ты ведь писатель.
— Я пытаюсь стать им. Может быть напрасно, а может быть и нет. Как знать. — Он улыбнулся и продолжил — Ханна, не вздумай принять это за первую семейную сцену. Мы ведь оба прекрасно знали, что нам не миновать такого разговора.
— Но с ним можно было бы подождать.
— Вот я и спросил тебя: как долго? Не стану же я таскаться за тобой из поезда в поезд, из отеля в отель. Если я хочу стать писателем (предположим, что я на это способен), то мне нужно работать в спокойной обстановке, чтобы у меня под рукой всегда были мои книги.
— Этот дом так же принадлежит тебе, как и мне.
Они оба вдруг вспомнили слова, которые он произнес в первый вечер пребывания здесь: "Жить с тобой — это безумие, почти что самоубийство". Он мог бы и сейчас повторить их, и она это прекрасно знала. Она ответила бы на них тысячью обещаний и клятв, но опять же они оба знали, что все это ни к чему не приведет. Ей только и оставалось сказать:
— Давай попробуем, Тадеуш. Несмотря ни на что.
— Давай.
— Ведь из-за этого ты и не решался приехать ко мне?
— Да.
— Это единственная причина?
— Клянусь.
— Ну а если бы я тебе не написала?
"…Если бы ты, Ханна, попыталась заманить его в ловушку с помощью, к примеру, какого-нибудь издателя, то он бы мгновенно понял и ты бы навсегда его потеряла. Написать и предоставить ему самому принять решение — это было самое умное, что ты когда-либо сделала!"
— Не отвечай, пожалуйста! Будем считать, что я тебя ни о чем не спрашивала. Согласен?
— Согласен.
— Ты закончил свою пьесу?
Он вновь улыбнулся.
— Если верить директорам театров, которым я ее предлагал, то — увы — нет. — И тут же улыбка словно стерлась с его лица. — Ханна, пожалуйста, не вмешивайся в это. Никогда, ни в коем случае, что бы ни случилось.
— Я люблю тебя. Ты будешь переписывать пьесу?
— Вряд ли. У меня другие планы.
Он заговорил об этих планах. Ханна почувствовала, что она словно прикасается к другим мирам, — то же ощущение, которое возникло у нее при чтении его поэмы. Во всяком случае, уже через час между ними установились спокойные, доверительные отношения, которые будут продолжаться и в последующие дни. Он рассказывал ей придуманные истории, и каждая из них представляла в зародыше пьесу, новеллу или роман. У него в голове целая вселенная, полная интересных персонажей, которых он очень увлекательно описывает. Слушая его, она то плачет, то смеется. Сейчас, под впечатлением его рассказов, она вновь, годы и годы спустя, открывает в нем того Тадеуша, которого знала в детстве. В общем, она никогда в нем не ошибалась, что бы по этому поводу ни думали Мендель и другие. (Правда, Мендель отказался от дурных мыслей по поводу Тадеуша, "а ведь это, черт возьми, настоящий подвиг с его стороны, он любит тебя и ревнует тебя к Тадеушу. Милый Мендель…") Действительно, Тадеуш в некотором смысле умнее и утонченнее ее. Ведь ее никто и никогда не разгадывал так, как он. "Разница между ним и мною в том, что я знаю многие вещи еще до того, как он о них мне скажет, а он знает даже то, о чем я еще не успела подумать". Ну а то, что он мужчина, а она женщина, вовсе ничего не значит. "Я не думаю, чтобы он комплексовал по этому поводу. Хотя, Ханна, если бы вы поменялись ролями и он занимался бы тем, что вел дела и зарабатывал деньги, то все считали бы это нормальным. Это было бы в порядке вещей. Хозяйка остается дома поддерживать огонь в очаге, как весталки в Риме, готовить еду, рожать детей и растить их в ожидании возвращения из похода хозяина и господина. Только вот беда-то в том, что в поход отправляешься ты, а ему уготована роль весталки, и это чертовски опасно, как сказал бы Мендель…".
Она предполагала провести вместе с Тадеушем целый месяц. Это был у нее первый столь длительный перерыв в работе За десять лет. От этой жизни она ждала чуда, и она его получила. Она получила даже больше того, на что надеялась. И не только из-за необыкновенного физического удовольствия. ("По сравнению с Тадеушем даже Андре никуда не годится. Я ведь люблю Тадеуша, а Андре я не любила. Видимо, чувства здорово помогают в этом деле. А вот в Австралии я так не думала. Я снова учусь…") Ей открылись радости от пребывания рядом человека, которого ты любишь; от молчания вместе; от своеобразного знакового кода, который неизвестно как устанавливается между двумя любящими людьми и секрет которого знают только они; от взгляда, которым ты обмениваешься с тем, кого любишь, за завтраком, или от его присутствия рядом с тобой в комнате, погруженной в сумерки; от нового для нее чувства интимной близости, возникающей вдруг днем; даже от уверенности, что ты живешь на свете и что у всего у этого будет продолжение. Ни с кем до сих пор Ханна не испытывала ничего подобного. Даже с Андре. Разумеется, она не раз и не два спала с ним, но их связь была скорее сожительством без последствий, просто ей с ним было лучше, чем с другими…