Предложение революционное, Уильям сознает это, способное ужаснуть многих, ибо выполнение его стерло бы нынешние различия между классами, уничтожило бы аристократию в теперешнем значении этого слова. И это, на взгляд Уильяма, было бы дьявольски добрым делом, поскольку он уже устал от напоминаний о том, что Даунинг-колледж – это далеко не Корпус-Кристи и что ему еще повезло попасть хотя бы в первый из них.
Ну-с, вот вы и познакомились с ними: с мыслями (несколько подусохшими от частых повторений) Уильяма Рэкхэма, сидящего сейчас на своей излюбленной скамье Сент-Джеймсского парка. И если вам стало совсем невтерпеж от скуки, я могу лишь пообещать, что в самом скором времени вы получите распутное соитие, не говоря уж о безумии, похищении и насильственной смерти.
Пока же Рэкхэма насильственно отрывает от размышлений звук его собственного имени.
– Билл!
– Боже милостивый, это он, Билл!
Уильям поднимает глаза, голова его еще полна мутного тумана, отчего он способен лишь тупо взирать на внезапно явившееся ему видение – на двух его ближайших друзей, неразлучимых кембриджских наперсников, на Бодли и Эшвелла.
– Ну, теперь уж недолго, Билл, – восклицает Бодли, – и самое время начать праздновать!
– Праздновать что? – спрашивает Уильям.
– Да все, Билл! Всю благословенную вакханалию Рождества! Чудотворный малютка уже поглядывает из девственного лона на ясли! Горы пудинга, окутанные парком! Галлоны порта! И оглянуться не успеешь, а тебя уложит в постель новый год!
– Тысяча восемьсот семьдесят четвертый на славу укутан и похрапывает, – ухмыляется Эшвелл, – а полный юных соков тысяча восемьсот семьдесят пятый стоит на пороге, желая, чтобы и с ним поступили подобным же образом.
(Они очень похожи, Бодли и Эшвелл, с их лишенными возраста обличьями «старых однокашников». Безупречно одетые, возбудимые и вялые сразу, гладколицые, в шляпах, превосходящих все, что сыщется в «Биллингтон-энд-Джой». Собственно говоря, похожи настолько, что Уильяму, когда он, бывало, выпивал лишнего, случалось называть их «Бэшли» и «Одвелл». Впрочем, Эшвелла отличают от Бодли несколько более редкие бакенбарды, чуть менее багровые щечки и отчасти меньшее брюшко.)
– Тысячу лет не виделись, Билл. Чем ты занимался? Не считая стрижки волос? – Бодли и Эшвелл грузно оседают рядом с Уильямом на скамью, затем наклоняются вперед, укладывая ладони и подбородки на набалдашники тростей, принимая позы гротескного внимания. Теперь они походят на двух горгулий, изваянных для одной и той же колокольни.
– Агнес нездорова, – отвечает Рэкхэм, – а тут еще проклятое отцовское дело, которое мне предстоит перенять.
Ну вот и сказал. Бодли и Эшвелл норовят соблазнить его веселым загулом – пусть знают, что он пребывает не в лучшем для этого настроении. Или хотя бы пусть соблазняют с пущим усердием.
– Будь осторожен с делом, к которому не лежит твоя душа, – предостерегает его Эшвелл. – Так можно обратиться в прескучнейшего человека, погруженного в хлопоты о… не знаю… об урожайности и приплоде.
– Этого мне опасаться не приходится, – отвечает Уильям, который именно этого и опасается.
– Не лучше ль оставить хлопоты о приплоде трепетной юной красотке? – театрально ворчит Бодли, а затем вглядывается, ожидая похвалы, в лица Рэкхэма и Эшвелла.
– Это не лучший из твоих каламбуров, Бодли, – произносит Эшвелл.
– Может быть, – фыркает Бодли. – Однако тебе случалось платить по фунту и за худшие.
– Так или иначе, Билл, – возвращается к прежней теме Эшвелл, – оставим пока в стороне порнографию – ты не должен позволять Агнес удерживать тебя в стороне от великого потока Жизни. Ты относишься к Агнес с чрезмерной заботливостью, а ведь она всего-навсего женщина… это опасно. Так недолго докатиться и до… э-э… какое тут требуется слово, Бодли?
– Любовь, Эшвелл. Сам я к ней и близко не подойду.
На лице Уильяма появляется бледная улыбка. Уговаривайте меня, старые товарищи, уговаривайте.
– Нет, серьезно, Билл, не стоит обращать затруднения Агнес в проклятие всей семьи. Знаешь, как в тех пугающих старомодных романах, в которых из каждого шкафа выскакивает по обезумевшей женщине. Пойми, ты не единственный попавший в подобное положение мужчина: нас окружают орды безумных жен – да половина женщин Лондона положительно пребывает в бреду. Проклятье, Билл: ты же свободный человек! Что толку сидеть у себя в норе на манер престарелого барсука?
– Лондон вне Сезона и сам по себе достаточно скучен, – встревает Эшвелл. – Так лучше уж растрачивать это время со вкусом.
– И как же, – спрашивает Уильям, – растрачивали его вы?
– О, мы усердно трудились, – с энтузиазмом сообщает Эшвелл, – над попросту великолепной новой книгой – трудился по преимуществу я, – (тут Бодли громко фыркает), – Бодли лишь слегка шлифовал слог, – а называется эта книга «Действенность молитвы».
– Пришлось, знаешь ли, основательно попотеть. Мы опросили орды благочестивых верующих, добиваясь от них честного ответа на вопрос – приносила ль когда-либо их молитва желаемый результат.
– Под таковым мы разумеем не расплывчатый вздор наподобие «отваги» или «уюта», нет, мы разумеем осязаемый результат – новый дом, избавление матушки от глухоты, убитого молнией врага et cetera.
– Мы были доскональны до крайности, если я вправе сказать это сам. Помимо сотен индивидуальных случаев, мы изучили и общие, шаблонные молитвы, которые годами читают на ночь тысячи людей. Ты знаешь, о чем я: избавление от лукавого, мир на Земле, обращение евреев в истинную веру и тому подобное. И пришли к отчетливому заключению – числом и настойчивостью ничего добиться тоже нельзя.
– А записав все это, мы надумали побеседовать с представителями высшего духовенства – или, по крайности, попытаться вступить с ними в переписку – и выяснить их мнение на сей счет. Нам необходимо, чтобы всякий ясно понимал: наша книга – это беспристрастное научное исследование, полностью открытое для критики со стороны ее… э-э… жертв.
– Мы намерены разбить Христа наголову, – вставляет Бодли, вгоняя свою трость в сырую землю.
– Находки у нас имеются упоительные, – сообщает Эшвелл. – Люди, помешавшиеся настолько, что любо-дорого смотреть. Мы беседовали со священником из Бата (приятно было снова заглянуть в этот город, превосходное пиво), так он, по его словам, молится о том, чтобы сгорела тамошняя пивная.
– «Или сокрушилась как-нибудь еще».
– Он полагает, что Бог сам выберет подходящее для этого время.
– И совершенно уверен, что в конечном счете молитвы его возымеют успех.
– Он возносит их вот уж три года – еженощно!
И оба в саркастическом восторге ударяют тростями о землю.
– И вы полагаете, – спрашивает Уильям, – что у вас есть хотя бы малейший шанс отыскать издателя?
Настроение его улучшилось, он почти поддался соблазну и все же считает необходимым напомнить друзьям о прискорбных реальностях нашего мира. Но Бодли и Эшвелл лишь обмениваются знающими ухмылками.
– О да. Спрос на книги, подрывающие самые основы нашего общества, ныне попросту циклопичен.
– Что относится и к романам, – говорит, многозначительно подмигивая Уильяму, Эшвелл. – Не забывай об этом, если ты все еще собираешься произвести на свет нечто по сей части.
– Но право же, Билл, – ты должен чаще показываться на люди. Мы уж сто лет как не видели тебя в наших старых пристанищах.
– Следует, знаешь ли, заботиться о сохранении своего дурного имени.
– Держать себя в форме.
– Не позволять ходу времени сбивать тебя с пути.
– Вы, собственно, о чем? – с тревогой осведомляется Уильям. Повергшая его в угнетенное состояние духа стрижка еще и обнаружила среди золотистых волос поседевшие раньше срока пряди, и теперь он чувствительно относится к любым упоминаниям о времени и возрасте.
– О созревающих девах, Уильям. Время вечно наступает им на пятки. Сам знаешь, они не навек остаются спелыми и сочными. Полгода – и пиши пропало. А ты ведь уже упустил нескольких, вошедших в легенду, Билл, – в легенду.
– Всего один пример: Люси Фицрой.
– О да – боже всесильный, да!
Двое мужчин вскакивают со скамьи, словно заслышав условленный сигнал.
– Люси Фицрой, – начинает Эшвилл в манере мюзик-холльного декламатора, – была новой девицей в доме мадам Джорджины, что на Финчли-роуд, доме, славном пристрастием к истязанию плоти. – В виде иллюстрации Эшвелл несколько раз с силой бьет себя тростью по икре. – Поникни, плоть! Восстань! Поникни!
– Полегче, Эшвилл. – И Бодли предостерегающе кладет ладонь на держащую трость руку друга. – Не забывай, хромота сообщает достойный вид одним лишь лордам.
– Ну-с, как тебе, вероятно, известно, мы с Бодли временами навещали мадам Джорджину, дабы выяснить, какого достоинства девы помавают там хлыстами. И под конец прошлого года свели знакомство с блудницей, которую Мадам представила нам как Люси Фицрой, внебрачную дочь лорда Фицроя, напитавшего ее жилы наезднической кровью.
– Это, разумеется, вздор, однако девица в него, похоже, верила! Четырнадцать лет, тугая и гладкая, как младенец, полная великолепной гордыни. Она носила костюм для верховой езды – и прекрасно носила – и даже по лестнице сходила бочком, вот так, одна нога, следом другая, как будто не сходила, но спешивалась. И при этом сжимала в руке очень короткий, зловещего вида хлыст, а на щечках ее различались ярко горящие пятна румянца – подлинного, я готов в этом поклясться. Мадам Джорджина рассказывала, что всякий раз, как мужчина посылал за этой девицей, она выходила на верх лестницы и просто стояла там, поджидая его; когда же бедный дурень подбирался к ней достаточно близко – щщщух! – ударяла его хлыстом по щеке, а затем, указывая на кровать, говорила…
– Боже милостивый! – восклицает Эшвелл, ненароком бросивший взгляд в направлении, указанном поднятой Бодли тростью. – Господь всемогущий! Кто это там, как по-твоему?
Эшвелл затеняет щитком ладони глаза и пристально вглядывается в дальний конец Сент-Джеймсского парка. Бодли, подступив поближе к другу, вглядывается тоже.
– Это же Генри! – упоенно восклицает он.
– Да, да, это он – и миссис Фокс!
– Разумеется.
Оба поворачиваются к Уильяму и отвешивают ему по серьезному поклону.
– Тебе придется извинить нас, Билл!
– Да, нам нужно нагнать Генри и растерзать его.
– Благословляю вас на это, – с ухмылкой отвечает Уильям.
– Он, видишь ли, сторонится нас – бежит как от чумы – с тех самых пор… э-э… как бы это выразить?..
– С тех самых пор, как к нему в постель снизлетел его личный ангел.
– Вот именно. Так или иначе, нам необходимо догнать его, пока он не ударился в бегство.
– О, с миссис Фокс на буксире ему это не удастся: она упадет замертво! Уверяю тебя, у него нет шансов на спасение.
– Будь здоров, Билли!
И с этим они, набирая великую скорость, устремляются к своей жертве. Да, эти двое мчат с такой бешеной быстротой, что, несмотря на облегающие их фраки, им приходится размахивать, дабы удержать равновесие, руками, – с полным безразличием к впечатлению, которое они могут произвести на тех, кто наблюдает за ними, – на деле они даже утрируют, собственной потехи ради, развитый ими задышливый аллюр. За спинами их остаются две длинные, влажные полосы в темно-зеленой траве – и немного ошарашенный Уильям Рэкхэм.
Манера врываться в разговор и вырываться из него всегда была присуща Бодли и Эшвеллу, и тем, кто хотел уютно чувствовать себя в их обществе, приходилось совершать такие рывки вместе с ними. Уильям смотрит им, несущимся по парку, вслед, а между тем тягость уныния вновь наваливается на его плечи. Он утратил, за отсутствием практики, дерзость и живость, потребные для таких вот шутливых бесед, для такого выставления себя напоказ. Смог ли бы он даже бежать так же быстро, как бегут друзья его? Он словно смотрит вслед собственному, стремительно пересекающему парк телу, собственной, поспешающей прочь от него молодости.
Быть может, ему надлежит скачками пуститься вдогон за ними? Нет, слишком поздно. Их уже не нагнать. Они обратились в темные, летучие фигуры на ярком горизонте. Уильям тяжело опускается на скамью, и мысли его, ненадолго взбаламученные Бодли и Эшвеллом, обретают прежнюю застойную косность.
Что огорчает Уильяма пуще всего, так это ненужность его лишений – особенно в рассуждении размеров семейного капитала. Когда бы отец всего лишь продал свою компанию…
Впрочем, это вы уже слышали. Самое для вас лучшее – минут на десять с небольшим оставить Уильяма в одиночестве. За этот срок, пока мозг Уильяма будет затягиваться мыслительной ряской, все прочее его существо начнет ощущать воздействие впечатлений нынешнего утра: предложения, полученного им в проулке от шлюхи, наблюдения за девочками-француженками на Трафальгарской площади, болтовни Бодли и Эшвелла о борделях, их назойливой заботливости о нем, сменившейся неожиданным бегством, и появлением в Сент-Джеймсском парке (за последний час с небольшим) множества красивых молодых дам.
Смесь, ничего не скажешь, пьянящая. И когда Уильям вдосталь одурманится ею, поднимется со скамьи и последует за своими желаниями, он вступит на путь, который ведет в конечном счете к Конфетке.
Глава четвертая
Вам вовсе нет нужды неотрывно вглядываться, ожидая, когда Уильям зашевелится, в его пах. Почему бы вместо этого не присмотреться к некоторым из объектов его желаний? В конце концов, для того они в Сент-Джеймсский парк и приходят.
Если вы питаете хоть какой-то интерес к моде, вы попали не в самый неудачный год. Одевая своих женщин, история порой позволяет себе странные выходки: по временам она избирает моделью лебедя, по временам, извращаясь, индюшку. В этом году повсеместно распространились – во всяком случае, среди тех, кто может себе их позволить, – на редкость изысканные стили женских одежд и причесок, стили, имеющие истоки в ранних семидесятых. Им предстоит долгая жизнь, за срок которой Уильям Рэкхэм успеет очень и очень состариться, устать от красоты настолько, что он проникнется равнодушием к ее увяданию.
Сильно меняться между нынешним годом и концом столетия у дам, проплывающих в этот солнечный ноябрьский день по Сент-Джеймсскому парку, особой нужды не будет. Их мог бы хоть сейчас использовать для своих полотен Тиссо, эта сенсация семидесятых, однако и двадцать лет спустя они все еще будут пригодны и для Мунка (хотя кое-какие изменения он в них, возможно, и произведет). Окончательно же с ними покончит лишь Первая мировая война.
Облик этих дам определяется не только нарядами и фасонами причесок. Важна и манера держаться, осанка, выражение сдержанной рассудительности, отрешенной надменности и загадочной грусти. Даже в эти блестящие, ранние дни утверждения нового стиля женщины, скользящие, точно дриады, в своих осенних одеждах по влажным лужайкам, отзываются чем-то призрачно-жутковатым – кажется, будто они накликают преждевременный приход fin de siècle. Здесь уже культивируется образ прелестного демона, полупризрака, явившегося из загробного мира, – даром, что большинство этих дам суть просто развеселые светские красавицы и ни единой демонической мысли в головах их не водится. Облекающий этих дам ореол затравленности есть всего только следствие чрезмерной тесноты корсетов. Слишком стиснутые в груди, отчего им вечно недостает кислорода, создания эти возвышенны лишь в том смысле, что дышат они так, точно уже добрались до вершины Эвереста.
Говоря по чести, некоторые из этих дам куда как удобнее чувствовали себя в кринолинах. По крайней мере, когда они были заперты в те железные клетки, потребность дам в том, чтобы к ним относились как к забалованным детям, была более очевидной, нынешнее же деланое пристрастие к la ligne и сопутствующая ему континентальная самоуверенность подразумевают наличие чувственности, дамам этим нисколько не свойственной.