Стеснительный Боцарелли разговаривал с Марией, розовея пятнами, то и дело бросал взгляд на ее ноги, прямые, длинные (ноги Софи Лорен?), а Мария, зная их неотразимость, ласково улыбалась, продолжала спрашивать его о поп-арте и коллаже в итальянском искусстве, и Боцарелли жадно всасывал яркими губами дым сигареты, почему-то заикался, лепетал, трудно выдавливая отрывистые фразы. При виде Васильева он вскочил, вежливо уступая место подле Марии, и тот сейчас же подумал, с попыткой настроиться на веселый лад: "Зачем она хочет понравиться незнакомому мальчику? Или это женский инстинкт - проверка оружия самонадеянной неотразимости опытной женщины?"
- Жал оч-чен, - сказал Боцарелли, изучавший самостоятельно русский язык благодаря любви к Достоевскому, Кандинскому и Малевичу, и указал сигаретой на окно в салоне, выражая лицом крайнее огорчение.
- Что жаль, синьор Боцарелли? - спросил Васильев заинтересованно. - Вам не нравится туман разве? Я думаю, осенняя Венеция - тоже неповторима.
- По-го-да, - выговорил по слогам Боцарелли и словно бы виновато извинился пожатием плеча.
- По-моему, великолепная погода, - возразил Васильев. - Посмотри, Мария, какие сатанинские космы вытянулись вокруг фонарей, видишь? Таких космогоний днем при солнце не бывает, пожалуй.
Он обращался к ней, чтобы попытаться заразить чувством приезда в особый, любимый им город, ему хотелось увидеть мягкий, переливающийся блеск в ее глазах, напоминавший ему летний солнечный день, ему хотелось возбудить ее любопытство и приятным ощущением ожидаемой новизны, таинственной и радостной неизвестности, и он договорил:
- Знаешь, Мария, мы попали в настоящую осень в Венеции. Где еще можно увидеть такой туман?
Мария замедленно посмотрела на стекло салона, мимо которого вблизи проплывали косматые световые пятна, ничего не ответила, и Васильеву показалось, что он увидел в ее ровном взгляде зиму и снег, и томительная зябкая волна окатила его, как бывало порой с ним в часы одиночества.
"Она скрывает, что раздражена против меня? - подумал он. - Что с ней происходит? Она молчит, а я не спрашиваю, и это мучительно..."
И он на миг ощутил душное беспокойство, какое-то опасное охлаждение ко всему, что манило и привлекало его, к чему необъяснимое равнодушие выказывала Мария, умевшая так больно молчать, хотя никаких причин для размолвки между ними не было.
...Минут через десять катер причалил к тускло высветленной в тумане каменной террасе, к ее заплесневелым ступеням, скользко поблескивающим под низкими фонарями, и вверху засветился - за террасой - старинный подъезд отеля, пробивающий сквозь толстые пласты белый прямоугольник электрического коридора.
После звука мотора, дрожания пола под ногами и едкой сырости, оседавшей каплями на рукавах плащей, маленький вестибюль маленького отеля был особенно тих, покоен, сух, пропитан теплом старого дерева, запахом сигар; и очень красивый, женственно-стройный портье в черном костюме, с плоско зачесанными глянцевитыми волосами, радужно улыбаясь ("боанасера, боанасера!"), взял паспорта, тотчас, подобно фокуснику, двумя пальцами выхватил из гнезд ключи, с неисчезающей улыбкой изящно бросил ключи в подставленную ладонь темноглазого мальчика в шапочке с красной кисточкой, и тот, так же приветливо улыбаясь, артистически плавно подхватил чемоданы и понес их, бесшумно побежал по узкой винтовой лестнице с ажурной чеканкой перил, застеленной алой ковровой дорожкой, растворяющей звуки шагов.
А когда на втором этаже вошли в номер, большой, обставленный под старину, повеявший плесенью от близости воды за окнами, пряной затхлостью, с просторной двухспальной кроватью, туалетным трельяжем, бархатным пуфом и потемневшими гравюрами на стенах, когда мальчик виртуозно разложил на деревянных подставках чемоданы и, весело получив чаевые, исчез в затемненном коридоре, Васильев закрыл за ним дверь и тотчас почувствовал ватную тишину комнаты, оставшись вдвоем с Марией. Она же небрежно повесила плащ, распахнула скрипучую створку шкафа, но почему-то не стала раскладывать вещи из чемодана, молча закурила, повернулась спиной к нему.
Васильев знал, что она будет молчать или сдержанно, равнодушно отвечать на его вопросы (так ему казалось, и что было в их отношениях нестерпимо), и он вдруг испугался холода неловкости, незаметно прокравшейся между ними, и, раздосадованный беспричинностью уже несколько дней продолжающейся муки, подумал с обидой: "Ну зачем же такое наказание нам обоим здесь, в Венеции? В конце концов, легче ссориться дома..."
Он подошел к ней сзади и с видом человека, предлагающего удобное решение, сказал мягко:
- Маша, у нас сегодня свободный вечер. Можно посидеть где-нибудь в ресторанчике около площади Святого Марка. Закажем что-нибудь сверхитальянское. Но можем сходить и в кино. Мне посоветовали в Риме ради любопытства посмотреть новый английский фильм. Какая-то невероятная сенсация. Кажется, "Двое" или "Трое". - Он заметил чуть насмешливое движение ее бровей и в нерешительности добавил: - И, может быть, все-таки - ресторан? Как ты?
- Я не хочу, - сказала она. - Мне уже страшно надоели, до ужаса надоели рестораны. И эти пиццы и спагетти. Я сыта надолго. Понимаешь?
Он слабо возразил:
- Но ужинать надо, Маша.
Она загасила сигарету в пепельнице, ответила безразлично:
- Я отлично обойдусь сегодня без ужина.
Она, видимо, понимала, как за последние дни стала трудна обоим эта возникшая между ними холодноватая недоговоренность, а Васильев не хотел ничего усугублять в разговоре с Марией, опасаясь, что не выдержит совершенно лишней сейчас размолвки, и мгновенно пропадет весь интерес их поездки в Венецию, уже наполовину испорченной горечью досады друг на друга.
И он сказал с шутливой покорностью:
- Я согласен на все, Маша.
- Согласен? На все? - переспросила Мария изумленно и посмотрела заблестевшим взглядом, который проник в него непонятной мучительной пронзительностью. - Согласен? И ты сказал - "на все"? Господи, боже мой, как дешево в наше время стоят слова!.. "Согласен на все". Да, да, пойдем в кино, если уж так, - сказала она торопливо и присела на пуф к трельяжу, мимолетно взглядывая на свое лицо в зеркале. - Что ж, пойдем в кино, на английскую сенсацию. И, если не трудно, позвони синьору Боцарелли, пригласи его. Нам с ним будет лучше. Он хорошо знает город.
- Я тоже немного знаю Венецию. И кинотеатр мы найдем, - сказал Васильев неуверенно. - Это так просто.
- Нет, нет, пригласи, пожалуйста, нашего милого критика.
В крошечном зале кинотеатра, призрачно озаренном экраном, терпко пахнущем синтетическими плащами, уже шел фильм, когда билетерша, посветив фонариком на билеты, поспешно повела их за собой, посадила в середине пятого ряда, перед которым до самого экрана простиралась свободная сумеречность, только впереди справа виднелись две лохматые головы, рдели там двумя точками огоньки сигарет, и слоились оттуда соединенные спирали дыма, пронизанные голубоватым свечением экрана.
То, что впереди было пустынно, создавало им некоторое удобство, но минут через пять Васильеву показалось, что Мария поглядывает на него непонимающе-вопросительно, ему захотелось найти на подлокотнике ее руку, ласково стиснуть тонкое запястье, сказать покаянно и миролюбиво: "И дернул же нас черт пойти на эту английскую сенсацию. Уходим отсюда, а?" - и еще сразу не решаясь подняться, почувствовал ее напряжение рядом с собой и осторожное посапывание сбоку синьора Боцарелли.
Она сидела слева от него, подперев рукой подбородок, и уже не смотрела на экран, а, насмешливо вытягивая нижнюю губу, наблюдала лохматоголовую парочку, которая со всхлипами, с протяжным стоном, с мычанием обнималась в четвертом ряду, жадно закуривая между затяжными поцелуями.
А там, на экране, где все было греховно, ядовито-роскошно, влюбленный молодой адвокат, великолепно воспитанный, из богатой семьи известной фамилии, женившись на кроткой хрупкой блондинке, озадачен, обеспокоен, никак не может взять в толк причину ее постоянной тоски, супружеского равнодушия, плохо скрытого отвращения к его близости в медовый месяц. Но однажды, придя домой неурочно, он застает молодую жену, счастливую, возбужденную, в обществе ее подруги по колледжу (что так безутешно рыдала в церкви в час венчания), занятых порочной игрой переодевания то в мужские, то в женские костюмы, и после бурного объяснения между ними герой, подавленный, растерянный, соглашается наконец с предложением находчивой подруги попробовать жить втроем, и подробности этой брачной жизни втроем - в городской спальне, на загородной вилле, в номере отеля, на берегу солнечного моря - постепенно становились для молодого адвоката его новой любовью, его страстью, раздираемой постоянной ревностью к обеим...
- Вы, пожалуйста, досматривайте фильм, а я подожду вас на улице, сказала Мария и встала, пошла к выходу, где над портьерой искоркой светил красный фонарик.
- Синьор Боцарелли, вы как? - спросил Васильев вполголоса и тоже поднялся следом. - Терпения моего нет.
- С вами, с вами, с вами, - закивал Боцарелли и тоже поспешно вскочил, выказывая готовность немедленно идти куда угодно за уважаемым синьором Васильевым.
В вечернем городе по-прежнему стоял, клубился туман, обволакивал огни, витрины закрытых магазинов, что горели и проступали неоном, напоминая пустые театральные подмостки, мимо которых изредка двигались фигуры прохожих. Узкие улочки, наполненные шевелящейся мглой до краев, глушили шаги, немного светлее было на площадях, где порой возникала размытая громада храма (в его решетчатых окнах багрово теплился над землей отблеск электрических свечей), и снова пронизанные неоном витрин туманные коридоры улиц, опять полукруглые и зыбкие тени мостиков через невидимые каналы, промозгло дующие снизу ветром, запахом обмываемого водой заплесневелого камня.
Долго шли молча.
- Не понимаю, - заговорила вдруг Мария, сунув руки в карманы плаща и ежась. - Весь мир сошел с ума. В отвратительных извращениях ищут правду и хотят внушить людям гадливость к самим себе. Для чего? Зачем? Вы можете объяснить, синьор Боцарелли? Знаете, после этого фильма не хочется смотреть ни на мужчин, ни на женщин.
Синьор Боцарелли предупредительно заулыбался, но по его лицу было видно, что вопрос недостаточно хорошо понят им, поэтому он смущенно попросил:
- Можно по-итальянски, синьора Мария?
- Попробую, - сказала она со вздохом. - Ну, хорошо, по-итальянски.
Она повторила вопрос, и Боцарелли по-русски ответил с некоторой запинкой:
- Я думаю, пансексуализм... появился как самоутверждение интеллектуалов, синьора Мария. Их... то есть интеллектуальных людей, считали абсолютно импотентами. Тогда они разозлились, сделали... как это называется... сексуальную революцию, но... как это сказать лучше?.. Сами по-старому остались импотентами. - И он как бы испуганно потрогал аккуратную бородку. - Так я думаю, синьора Мария.
- Странное объяснение, - сказала она и задумчиво свела брови. - Вы верите в свой иронический миф, и вам все ясно? Вы счастливый человек, если так легко соглашаетесь с самим собою.
- По-моему, этот самый сексуализм, синьор Боцарелли, придумал циничный торговец и он же - очень прожженный политик, - проговорил не в меру досадливо Васильев. - Своего рода товар, лейкопластырь и громоотвод...
- Почему ты сводишь все к политике? - спросила Мария с раздражением.
"Как я не хочу, чтобы она говорила об этом!.." - подумал Васильев, почему-то сейчас ревнуя ее к тому, что она по роду профессии своей не однажды узнавала и, по-видимому, больше, чем он, из современных итальянских и французских романов, читая их для перевода.
- Не только, Маша.
- Не все в политике, милый Володя. И фашизм, и всякие отклонения сидят в человеке, как палочка Коха, - сказала Мария. - Иначе бы не ходили и не глазели бы на всякую белиберду вроде этой.
- О, да, синьора Мария, о, да! - вскричал согласно Боцарелли, и бархатные глаза его сверкнули горячим восторгом. - Спрос рождает предложение. Если нет спроса, то-о... нет предложения. Я учил морал и знаю, что русские не очен любят "порно". Но хочу сказать, что оно... это "порно", все равно проявление творческой свободы, которой в абсолюте нет. Здесь начало трагедии...
- Начало? - проговорила Мария удивленно. - Но что общего между искусством и патологией?
- О, синьора Мария! - воскликнул голосом бесправного упрека Боцарелли. - Разве не патология современная цивилизация? Наркомания? Насилие? Эскалация секса? Движение из ниоткуда в никуда? Посмотрите на улицы Рима, Милана, Парижа! Куда движутся машины? И разные люди в них? Да, я думаю, что из ниоткуда в никуда. Мир очен устал. А этот английский "римейк" - монастыри молчания: английские интеллектуалы уходят в них и молчат месяцами, как немые. А "ретро" - возвращение в прошлое... А магеридж...