– Я не знаю, о чем ты говоришь, – Том зло сжимает онемевшую вдруг ладонь, – будь добр, изъясняйся точнее.
Грубость никогда не была выходом. Но Хиддлстон просто не знает, что ему сейчас говорить и как поступать. Страх захлестывает с головой. Страх и вина.
Том вдруг четко осознает, что подставил Хемсворта. В тот самый момент, когда обернулся к нему на той злополучной парковке перед театром. И дальше, только дальше затягивал его во тьму. В свой кошмар...
– Я знаю... – Крис говорит непривычно тихо. – Про то, что ты болен... И про твои... – он чуть заминается, видимо подбирая слово, – способности.
– Прости, – дергает плечом Хиддлстон, – я не хотел, чтобы ты во все это вляпался.
Накатывает равнодушие. И Том почему-то очень четко фиксирует эти смены. Этапы безумия. Истерика, раздражение... и, наконец, равнодушие.
Так и должно быть?
– Он сказал, что если ты не согласишься, то умрешь, – Крис продолжает равнодушно и тихо, – у тебя ведь... рак мозга? Неоперабельная опухоль, так он сказал. Они вылечили тебя...
– Я не просил об этом! – резко перебивает его Том, – я никогда не хотел ничего подобного! Лучше бы я умер, поверь.
В ответ Крис делает глоток чая, и опускает голову. И Хиддлстон невежливо растягивает губы в издевательской усмешке. Хочется послать все и всех. Пойти наверх, лечь в постель и отключиться. Просто закрыть глаза и провалиться в сон. Но вместо этого он забирает у Хемсворта пустую чашку и предлагает ему пройти в гостиную. Зачем – Том и сам не знает. Но не выставлять же Криса на улицу?
***
Гостиная у Тома темная и пустая. Тьму разгоняют только неверные отблески от слабо светящегося искусственного камина. Кроме него здесь есть только диван и невысокий стол, на котором аккуратными стопками сложены какие-то папки и пачки листов.
– Зачем ты приехал, Крис? – устало спрашивает Хиддлстон, почти осторожно присаживаясь на край дивана. Словно это не Крис в гостях, а он сам пришел в чужой дом посреди ночи...
Хемсворт молчит, не зная, что ответить. Сказать правду? Вот так вот... вывалить это на Тома в половине четвертого утра?
А Хиддлстон каким-то нервным жестом убирает назад растрепанные отросшие волосы, и начинает барабанить пальцами по подлокотнику дивана. Звук получается глухим, раздражающим...
– Они ведь узнали, что ты меня... – Хиддлстон запинается, – да?
Голос англичанина звучит холодно. Из интонации исчез и испуг, и нервозность, и раздражение... Осталась только пустота и надломленность.
– Да, – Крис скомкано кивает, – я не знаю откуда.
– Они знают слишком многое, – Том слабо улыбается. В темноте этого не видно, но Хемсворт уверен, что на тонких губах именно такая грустная улыбка. А музыкант зачем-то встает, отходит к окну. И уже оттуда, чуть повернувшись, тихо спрашивает:
– Чем они подцепили тебя?
– Что?! – шокировано переспрашивает Крис.
В голове чередой рваных кадров проносятся обрывки мыслей, вопросов... Из которых самый главный: «Откуда он знает?!».
– Ничего, Крис, – раздраженно бросает Хиддлстон, – хватит играть. Это не так уж и интересно, как тебе кажется. Ты ведь приехал не просто так. Неужели ты бы сел в самолет до Лондона просто так, чтобы увидеть меня? Очевидно, что нет. Я ведь знаю их методы. Шантаж, запугивание...
А Хемсворт вспоминает мертвые глаза своей домработницы, через неделю после того, как он отказался от условий, поставленных безымянным посетителем, окровавленные пальцы секретарши... И испуганный голос матери в трубке, когда она едва ли не истерично рыдая, умоляла приехать к внезапно слегшему от инфаркта отцу. Вспоминает кошмарные сны, с почти реальной болью...
А Том смотрит долгим взглядом и вдруг понимающе кивает. И отворачивается.
– Родственники – это больно, – его голос звучит глухо, – прости.
– Я сказал все это вслух, да? – жалко спрашивает Крис у худой спины англичанина.
– Да, – Хиддлстон не оборачивается, – ты сказал все это вслух, – а потом вдруг добавляет, – оставайся здесь, Крис.
– Постелешь мне на диване? – нервно смеется Хемсворт. Почему-то это словосочетание: «постелить на диване», кажется ему очень смешным.
– Зачем? – равнодушно интересуется Том, которому шутка, похоже, смешной не показалась, – в этом доме полно пустых комнат. Выберешь любую.
– Твою? – глупо хихикает Крис.
– Если тебе хочется. – Музыканту явно плевать на все потуги Криса разрядить атмосферу.
И именно сейчас Крис почему-то понимает, что Хиддлстон сказал не «в моем доме», а «в этом». Мысль озадачивает Криса и он, меряя взглядом неподвижную спину Тома, зачем-то делится с ним своим наблюдением.
– Я не знаю, – сухо отвечает музыкант, – я так говорю всегда. Тебя что-то не устраивает?
Криса устраивает все, поэтому он говорит:
– Извини, это нервы.
Том кивает и отходит от окна. Щелкает выключателем камина, отключая, и идет к двери. И вдруг, будто что-то вспомнив, останавливается:
– Идем, Крис, – не глядя на Хемсворта, говорит он, – пора спать.
***
Потолок отвратительно белый. Он словно тяжелой плитой нависает над головой, грозя придавить такое беззащитное в темноте тело.
Хочется вскочить, сделать хоть что-нибудь... Включить свет, распахнуть дверь, закричать... Да хотя бы повернуться на живот, уткнуться лицом в пахнущую лекарствами и чистотой подушку...
Но сделать этого не получится. Руки и ноги прочно зафиксированы широкими лентами. Правое запястье глухо ноет, наверное, застежку перетянули... Но Том так и не сказал об этом сестре. Смысла в этом нет никакого. Что значит легкая боль в руке, когда от любого, даже самого легкого движения виски взрываются дикой, неконтролируемой болью? Нечеловеческой. Лишающей способности мыслить. Такой, что тело бесконтрольно выгибается на кровати, норовя соскользнуть на пол...
Эти приступы начались сравнительно недавно. Месяц назад. Первый раз это случилось дома. Тогда Том, помнится, здорово расшиб висок об угол стола... Его увезли на скорой. Ему сказали, что он сам позвонил... Но Том не помнил. В памяти остались только какие-то неясные вспышки, обрывки фраз... И боль. Боль, которая стала теперь его вечной спутницей.
Обезболивающее? Если бы... Врач только с сожалением покачал головой, когда Том буквально умолял его сделать хоть что-нибудь.
«Обезболивающее не поможет вам, Том, – так он сказал, – мы только зря увеличим нагрузку на сердце. Попытайтесь расслабиться».
А еще этот шум... непрекращающийся шум. Монотонный, лишающий покоя... Заставляющий кричать, чтобы заглушить его хотя бы немного. Но связки не выдерживают долгого напряжения, голос садится... А шум не уходит. Он только усиливается. Заполняет собой все. Вытесняет мысли, желания, оставляя только боль и одиночество.
Хоть бы кто-нибудь подошел!
Том облизывает сухие губы и прикрывает глаза. В кромешной темноте боль становится только ярче. Ощутимей... Словно в виски медленно ввинчивают раскаленные штыри. Вдавливают в податливую кожу, дробят кость... Добираются до мозга... И снова. И по кругу...
Господи!
Том выгибается, сжимает кулаки... рот кривится в беззвучном уже крике...
– Томас Хиддлстон? – голос врывается в мутный вакуум, разбивает тишину... И Том, сжимая зубы, приоткрывает опухшие веки.
– Да... – голос превратился в шелест. Том не узнает его. Будто его губами говорит кто-то незнакомый.
– Мы пришли помочь тебе, Том, – в поле зрения появляется высокая фигура в черном. – Ты ведь хочешь избавиться от боли?
И в воспаленном, изъеденном болезнью мозгу вспыхивает безумная надежда. Вдруг... Вдруг в этом человеке его спасение?!
– Как вы... сделаете... это? – предложения составлять сложно. Тому кажется, будто он играет в детскую игру, где из кубиков нужно складывать слова, а за ними и предложения.
– Тебе стоит лишь согласиться на все наши условия, – человек наклоняется совсем близко, обдавая холодом, – просто сказать, что ты согласен.
Том хочет спросить, на что он соглашается, какие условия... Это ведь важно. Он знает. Кто-то говорил ему, что нужно знать условия...
Но голову пронзает вдруг такая боль, что Том надорвано хрипит:
– Да... все, что хотите!
Холодная влажная рука, как-то грязно гладит открытую кожу груди. Пальцы задевают соски... Это Том отчего-то чувствует настолько отчетливо, что затуманенном болью сознании проскакивает вопрос... Но пальцы исчезают, и мысль уходит вместе с ними.
– Хорошо, что ты такой послушный мальчик, Томас, – липкий голос звучит над самым ухом. – Ты молодец.
И тьма, которая накрывает словно мягким одеялом. Сознание уходит, унося с собой и боль, и одиночество, и холод.
_________________________________________________________________
Попытка показать напряженную атмосферу, которая теперь еще долго не отпустит этих двоих.
Песня - Placebo – Song To Say Goodbye
Пожалуй, она будет относиться и ко второй части этой главы, которою я выложу завтра.
Глава 11. «Я обещаю».
Утро было действительно паршивым. Если бы Том был менее воспитан, он бы выругался в голос, но многолетняя привычка сдерживать себя сработала и сегодня.
Хиддлстон просто заставил себя встать и, вслепую нашарив рубашку, поплелся умываться. На часах, он знал это точно, было половина шестого утра.
Последнее время он просто не мог спать. Тот отрезок времени, что остался – не располагал к тому, чтобы тратить жизнь зря. Жизнь без боли. Без ремней на запястьях, без этого кошмарного запаха больницы...
От недосыпа темнеет в глазах, и Том безвольно прислоняется к стене, пытаясь совладать с головокружением. Виски ноют, в ушах шумит... Словно болезнь вернулась. Но Хиддлстон только кривит сухие со сна губы в улыбке, делает шаг... И едва не вскрикивает от неожиданности, утыкаясь в чужое тело.
– Крис? – голос звучит непозволительно хрипло, – почему ты не спишь?
Довольно глупый вопрос, если так посудить... Кто он такой, чтобы спрашивать подобное? Крис сам может решить, когда ему вставать. Но слов не вернешь. Поэтому Тому остается только отстраниться, отойти на безопасное расстояние и вопросительно посмотреть на Хемсворта. Если тот, конечно, в темноте это видел...
– Крис? – повторяет его вопрос неясная тень, – вот значит как. Он все же у тебя?
– Я не... – начинает было Том, пятясь назад. Но не успевает ничего. Потому что его горло перехватывает сильная цепкая ладонь, сжимает так, что перед глазами вспыхивает яркая тьма.
А тихий вкрадчивый голос шепчет в самое ухо:
– Трахался с ним, да, Том? И позволил остаться тоже для этого?
Хиддлстон только хрипит, извиваясь в сильных руках. И отчаянно дергается, чувствуя, как влажные холодные пальцы скользят по пояснице, забираются под резинку штанов, отвратительно медленно проскальзывают меж ягодиц, трут напряженное отверстие...
– Я знаю, кто послал его к тебе, Том. Они думают, что он сможет привести тебя ко мне, – пальцы резко врываются внутрь, заставляя выгнуться, захрипеть от боли, – но они не знают... Не знают, что ты можешь прийти только сам. Ты ведь придешь, Том. Тебе не нужен никто, кроме меня... Ты ведь знаешь это, да, Том?
А пальцы намеренно грубо растягивают несмазанные мышцы, сухо царапают нежную поверхность...
– Ты такой узкий, Том... – липкий шепот вызывает судорогу, кончающуюся сухим рвотным позывом, – такой мягкий там... Ты только мой. Ты будешь только моей шлюхой. Я сделаю тебя бессмертным, я дам тебе все... Лишь в обмен на то, что ты ляжешь под меня. Это ведь не так уж много, за подобную цену.
Том всхлипывает, дергается, пытаясь уйти от рвущих болью отвратительных прикосновений. Но хватка на шее только усиливается. Перекрывает доступ кислорода почти полностью...
– Ведь нам было хорошо... Помнишь? Ты так бился подо мной... Когда я входил в твое тело... Твоя дырочка так сжималась...
Сильные руки опрокидывают на пол, вздергивают таз... И хватка с шеи, наконец, исчезает.
Том захватывает воздух жадно. Забыв на мгновение о том, в каком положении находится. О липких руках...
Воздух. Такой свежий, легкий...
– Ты мой, Том. Мой целиком. И твоя душа – моя. Как бы ты ни брыкался.
Треск ткани – и истертая майка разодрана надвое.
– Нет! – надорвано выдыхает Хиддлстон, – я не принадлежу тебе! Я лучше умру, чем буду твоим!