Сам я почти не разминался. Вот ночью, на постое, выйду я тихо во дворик и погляжу всерьез, как жить мне в новой одежке да за какой конец меч держать. А сейчас – пустое это дело, баловство и больше ничего. Ночью, ночью подойдем к коню неизведанного с уздечкой умения – тут спешить ни к чему, мы теперь ученые...
...Кос встал напротив – и мы поклонились друг другу, тщательно соблюдая этикет. За нами никто не наблюдал, но ритуал – это для себя, а не для других.
Повинуясь подсказке Единорога и полностью с ним согласный, я положил левую руку на рукоять Дзюттэ.
– Не возражаете? – спросили мы с Дан Гьеном одновременно у Коса и Заррахида.
– Пожалуйста, – вежливо улыбнулся ан-Танья и сверкнул на солнце эсток.
Улыбки и блеск – вещь хорошая, а добрый выпад – лучше. Посмеиваясь над собственным пафосом, я ушел от рванувшегося вперед Заррахида (или Коса?), Единорог проводил со-Беседника чуть дальше, чем тот намеревался пройти, и я попытался пустить в ход Дзюттэ – ну а он, соответственно, попытался задействовать мою левую руку.
Нет, зря я все-таки считал раньше, что работать двумя клинками – это то же самое, что спать с двумя женщинами.
Это гораздо хуже.
И с первого раза вообще не выходит.
– Твоему болвану-Придатку надо и вторую руку отрубить, а вместо нее железную приделать, – огрызнулся Обломок. – Я его веду, а он...
Я ничего не ответил, потому что Кос резко шагнул ко мне, и острие Заррахида замерло на волосок от зерцала моего доспеха.
– Ну и колол бы, – заметил я ан-Танье. – Чего испугался?
И выпятил бронированную грудь.
Бывший дворецкий немного смутился.
– Непривычно как-то... попробовать надо, – пробормотал он, пряча глаза.
– Пробуй!
Мы сошлись, я специально открылся, но острие эстока и на этот раз замерло на том же расстоянии.
– Не могу, – дрогнул эсток, а на лбу у Коса выступили мелкие капельки пота.
– Ладно, хватит на этот раз, – смилостивились мы с Единорогом, и даже Обломок не сообразил, что все встало с ног на голову, и Беседа превратилась чуть ли не в экзамен для Коса и Заррахида.
– Вот на постое повешу я доспехи на стенку, – властно бросил я, закрепляя успех, – там и поучишься. Авось, пригодится...
Кос неуверенно кивнул.
– ...На кого это ты во время Беседы отвлекался? – мрачно осведомился Дзю, когда мы снова выехали на тракт. – И вообще, Единорог – у тебя что, второй клинок вырос?!
– Сказать ему, Чэн?
– Скажи, – согласился я. – Все равно ведь придется, рано или поздно.
– С Чэном.
– С этим косоруким Придатком?! – удивлению Дзю не было предела.
– Точно, косорукий, – проворчал из-за пояса Сай. – И вообще вы тут все Грозовым Клинком ударенные. Меня бы тому Придатку, что с эстоком, во вторую руку – мы б с Заррахидом вам всем...
– А тебя, Вилорогий, никто не спрашивает, – перебил его Дзюттэ. – Во вторую руку его... Твое место – сам знаешь где! Я б тебе этого места целую кучу навалил бы – да жаль, не умею...
2
...И был день, и был вечер, и был очередной караван-сарай, как две капли воды похожий на первый; и были мы, подъехавшие к нему и привязавшие коней у коновязи.
Первым в харчевню, из которой неслись запахи, способные поднять мертвого из могилы, вошел Кос. Он с порога неспешно оглядел собравшихся, немного подождал, пока к нему подбежит хозяин – обладатель хитрющей длинноносой физиономии – и затем провозгласил с барственной ленцой:
– Ужин на двоих!.. Ну, и келью получше!
После чего Кос слегка посторонился, и вошел я. Глазки хозяина широко раскрылись и полезли даже не на лоб, а куда-то к оттопыренным ушам, отчего нос вытянулся еще на локоть, словно желая обнюхать меня с головы до ног.
Похоже, хозяин и впрямь решил, что я весь железный.
А путников в харчевне оказалось всего двое – ужинавший в углу пожилой крестьянин, чье двузубое копье в полтора роста стояло прислоненным к стене, и высушенная временем старуха с морщинистым крохотным личиком, и видом и цветом напоминающим передержанный в кладовке урюк. Правда, на этой урючине при моем появлении остро сверкнули неожиданно внимательные и любопытные глаза. Сверкнули – и погасли. Словно пеплом подернулись.
Рядом с глазастой бабкой стояло нечто, длиной почти с копье крестьянина, но расширяющееся с обоих концов и аккуратно замотанное в тряпки.
Что это было за оружие и оружие ли вообще – этого я так и не смог угадать.
Мы с ан-Таньей уселись за стол по соседству со старухой, который показался нам наиболее удобным. Почему – не знаю. Остальные столы на вид были точно такими же.
Пока удравший на кухню хозяин поспешно собирал нам ужин, старуха исподтишка разглядывала нас с неослабевающим интересом. Еще бы! Небось, у дряхлой сплетницы уже чесался закаленный в словесных боях язычок... Собственно, я бы и сам – месяца этак с три назад – увидев в харчевне человека в железном наряде, стоял бы столбом и пялился бы на него, забывая даже жевать.
А старушка жевать не забывала.
– Далеко путь держите, молодые господа? – осведомилась наконец она. Голос у бабки оказался под стать глазам – низкий и чистый, без старческой хрипотцы.
И чем-то неуловимым похож на голос эмира Дауда. Бред, конечно, но – чего в жизни не бывает?!
Я со скрежетом неопределенно пожал плечами. А Кос, которому явно понравилось чувствовать себя молодым господином в его сорок пять лет, бодро сообщил:
– В Мэйлань едем. Из Кабира.
– Попутчики, значит! – возрадовалась словоохотливая бабка. – Это хорошо, это чудесно... только я из Дурбана еду, по делам там была, а в Кабир не заезжала, нет, хоть и мечталось на столицу хоть одним глазком взглянуть, а вот не довелось, дела не пустили...
Какие такие у нее в Дурбане были дела и почему они не пустили ее в Кабир – об этом старуха умолчала. Или забыла сказать. Или попросту сочла свои дела недостойными внимания двух замечательных молодых господ. Или двух замечательных молодых господ сочла недостойными посвящения в свои замечательные дела. Или...
А, пошла она в Шулму вместе со своими делами! Не больно-то и интересно...
– Матушка Ци, – представилась между тем старуха, намекая тем самым на необходимость ответных действий с нашей стороны.
– Весьма рады знакомству, – вежливо улыбнулся Кос. – Кос ан-Танья из Кабира.
Я тоже улыбнулся, следуя примеру Коса, но улыбка вышла довольно кислой.
– Э-э-э... Чэн.
– Чэн Анкор, – машинально добавил обстоятельный Кос, а я мысленно пожелал ему убраться под седалище к Желтому богу Мо.
– Уж не из тех ли Анкоров вы, молодой господин, что зовутся Анкорами Вэйскими? Или вы из Анкор-Кунов? – аж прослезилась бабка, одновременно заглатывая здоровенный кусок лепешки с сыром. Я б таким куском сразу подавился бы и умер в мучениях. – Вот уж не ждала, не чаяла...
Тут, на наше счастье, появился хозяин с долгожданным ужином, прервав болтовню любопытной Матушки Ци, и мы с Косом принялись за еду – причем Кос принялся с завидным рвением и скоростью. Хозяин уважительно поглядел на ан-Танью и отошел, позвякивая висевшим на боку длинным кинжалом без гарды, вложенным в ножны багряного сафьяна с бронзовыми накладками.
Остаток ужина прошел в молчании. Потом мы поднялись в выделенную нам келью – родную сестру вчерашней – еще позже вышли проследить за обращением служителей с нашими лошадьми, выяснили, что лошади давным-давно распряжены и усердно хрупают овсом, и с чистой совестью вернулись в келью и сели играть в нарды.
Я выиграл у Коса восемь динаров.
А он мне их не отдал.
К этому времени успело стемнеть.
Совсем.
3
...Мы спустились во внутренний дворик караван-сарая, где было очень темно. Интересно, а чего я ожидал ночью и в неосвещенном дворе? Луна спряталась за случайное облако, лишь слегка присыпав светящейся пудрой верхний край своего временного убежища, и какие-то две нервные звезды подмигивали нам из-за глинобитного дувала.
Впрочем, особого освещения нам и не требовалось. Кос сразу же отошел к дувалу и сел спиной к нему, скрестив ноги и укрывшись плащом – темное на темном, недвижный валун у подножия сгустившейся ночи с двумя моргающими глазами-звездами.
Я свистнул ан-Танье и плавно бросил ему Сая Второго рукоятью вперед. Еще недавно я сказал бы: «Бросил сай», но теперь-то я знал, что Сай живой и говорить о нем следует, как о живом. Я бросил, услышал шорох Косова плаща – и все. Раз не было звука падения, значит, ан-Танья поймал Сая и положил рядом с собой.
Вот и пускай полежит.
Для начала я просто походил по дворику туда-сюда, поднимая и опуская руки, наклоняясь в разные стороны, передвигаясь то боком, то вприпрыжку – короче, привыкая к новому ощущению тела, заключенного в доспех
Затем я упал. Полежал. Встал. Снова упал. Перекатился на левый бок... на правый... показал язык любопытным звездам и вскочил.
Неплохо, если для начала. Падаю шумно, но вполне прилично.
Я высоко подпрыгнул, приземлившись на колени, кувырком ушел вперед, застывая в позиции низкого выпада – и обнаружил обнаженного Единорога у себя в правой руке.
Мы ничего не сказали друг другу. Что значат слова для тех, кто способен слиться воедино теснее объятий влюбленных, ближе матери и ребенка в ее чреве, неразрывнее двух смертельных врагов, сцепившихся в решающей схватке?! Язык Единорога – язык Блистающих – был ближе к тому, что переполняло нас обоих, но и он не годился для выражения очищенных от рассудочной шелухи чувств и спрессованных в мгновенный взрыв движений.
Вот мы и не говорили.
Мы двигались. Словом можно обмануть, и я не хочу никого обманывать, описывая это словами; движением обмануть нельзя. Настоящий удар не бывает неискренним.
...Я не думал о том, что делаю. Сознание мое было свободно, и я почему-то вспомнил сперва своего отца, Янга Анкора, а потом и деда Лю. В роду Анкоров существовало две главные родовые ветви – Анкоры Вэйские и Анкор-Куны, южане и северяне, но за столетия смешанных браков эти ветви срослись почти намертво. Мой дед Лю – как и я – по внешнему виду был чистым южанином: невысокий, стройный, жилистый, с буйным, но отходчивым характером и способностью моментально вспыхивать по любому поводу и без повода. В его старшем сыне и моем отце, спокойном и неторопливом Янге, волею судеб повторились в основном северные черты: мощное телосложение и уравновешенный нрав, ленивая грация крупного зверя и умение незаметно избегать любых столкновений. Впрочем, отец в последние годы жизни с Единорогом в руках выигрывал у деда, вооруженного Большим Да-дао, одну Беседу из двух.
Это было немало. Это было даже очень много. Могучий Янг с легким Единорогом и маленький Лю с огромным Да-дао. На их Беседы сходился посмотреть чуть ли не весь Кабир.
Мой отец погиб, когда мне было семнадцать лет. Погиб нелепо, по-глупому: взбесившаяся лошадь понесла по краю обрыва, случайная осыпь и... и все. Дед пережил его на восемь лет и тихо умер в своей постели пять лет тому назад. Но к Единорогу дедушка Лю с тех пор ни разу не прикасался, отдав его в мое безраздельное пользование (до того я брал Единорога лишь во время обучения – вернее, мне его давали – а так я носил точно такой же прямой меч Дан Гьен, только чуть-чуть худшей проковки.)
Дед забрал мой первый меч себе, отдав Большого Да нашему родственнику, который прошлым летом и уехал с ним в Мэйлань – и будь проклята черная лихорадка, что за неделю свела в могилу нестареющего Лю Анкора!
В нашей семье бытовало одно предание – о том, как наш божественный предок Хэн в великую засуху спас первую виноградную лозу бога виноделия Юя, и в благодарность получил от божества бочонок вина и дар «пьяного меча». Каким образом Хэн спасал эту лозу и чем он ее поливал и удобрял – об этом Анкоры предпочитали не рассказывать посторонним во избежание кривотолков. Но дальше в предании говорилось, что предок Хэн, не очень-то доверяя лукавому богу, сперва отхлебнул из бочонка один-два глотка и сразу после этого взял в руки «пьяный меч». Но погода стояла жаркая, и вспотевший Хэн вскоре выпил целую пиалу, потом перелил часть бочонка в жбан и осушил его единым глотком (ох, здоровы пить были предки!), а вскоре и в самом бочонке показалось дно.
С тех пор и делятся мастера «пьяного меча» на «пьяниц одного глотка», «пьяниц с пиалой», «пьяниц со жбаном» и «пьяниц с бочонком».