— Все будет хорошо, — утешил Тони.
— Конечно… когда перестану выглядеть так, будто меня избил муж.
— Никто все равно не поверит, что тебя избил муж.
— Почему это?
— Потому что ты крупнее меня.
Я невольно рассмеялась. Тони — я снова отметила это — всегда удавалось меня рассмешить, если только наш разговор начинал переходить в спор или если ему казалось, что я чем-то слишком обеспокоена У меня была уйма причин для беспокойства, но я слишком устала, чтобы все это обсуждать: свое физическое состояние, страх, что я потеряю ребенка, мысли о том, как отреагируют в «Пост» на известие о моем неопределенно долгом больничном, не говоря уже о таких будничных домашних вещах, как неоконченный ремонт. Усталость накрыла меня, как волной, и я сказала Тони, что буду спать. В ответ он с прохладцей поцеловал меня в голову и пообещал заскочить завтра утром до работы.
— Захвати побольше книжек, — попросила я. — Я ведь здесь на три недели, а это долго.
Потом я выключилась на целых десять часов и проснулась, когда забрезжил рассвет, одновременно обрадовавшись к удивившись тому, что спала так долго. Я встала и отправилась в туалет, расположенный здесь же, при палате. Рассмотрела в зеркале свою искалеченную физиономию. И ощутила что-то весьма близкое к отчаянию. Я пописала, и зуд снова начался. Я вернулась в постель и позвонила сестре. Она задрала мне рубашку и намазала живот каламиновой мазью. Я выпила две таблетки пиритона и спросила сестру, не может ли она принести мне чашку чаю с парой тостов.
— Нет проблем. — И она вышла.
В ожидании завтрака я смотрела в окно. Дождя нет, но темнота непроглядная — а чего вы хотели в 6:03 утра? Я вдруг поймала себя на мысли о том, до чего, в сущности, от нас ничего не зависит в этой жизни, старайся не старайся. Можно обманывать себя, считая, что мы — хозяева своей судьбы… и вдруг случай забрасывает нас в такие места или такие обстоятельства, в которых мы и не помышляли оказаться.
Как, например, эта больница.
Тони появился у меня в девять, с утренними газетами, тремя книгами и моим ноутбуком. Мы побыли вместе всего двадцать минут, потому что он торопился в редакцию. Несмотря на спешку, он был мил и, что меня порадовало, даже не заикнулся о вчерашних разногласиях по поводу палаты. Тони сидел на краю кровати и держал меня за руку. Он засыпал меня вопросами о моем самочувствии и настроении. Он явно был рад меня видеть. А когда я попросила его быть построже с рабочими (я даже думать боялась о том, что вернусь в разруху и разгром с младенцем на руках), он уверил меня, что за всем проследит и не позволит им расслабляться.
После его ухода я ощутила легкий укол ревности. Он отправился в большой мир, а я вынуждена валяться здесь. Постельный режим и полный покой. Никакой физической активности. Никаких волнений, чтобы давление не подскочило до верхних слоев стратосферы. Впервые в моей взрослой жизни я оказалась на казарменном положении. И мне уже было безумно тоскливо, словно я была в тюрьме.
И все же кое-чем я теперь могла заняться. Тем же утром я написала и отправила по электронной почте письмо своему боссу, Томасу Ричардсону, главному редактору «Пост». В нем я объясняла, что со мной стряслось и почему я, возможно, выбываю из строя до рождения ребенка. Я уверяла его, что все это произошло не по моей воле, что я ничего не могу поделать, но что сразу же по окончании родового отпуска готова выйти на работу. Я пожаловалась, как сложно быть заточенной в стенах больничной палаты, ведь за свою профессиональную жизнь я так привыкла гоняться за сюжетами.
Перечитав письмо нисколько раз, я убедилась, что оно написано в верной тональности и что в нем ясно выражена мысль о моей готовности незамедлительно вернуться к работе. К этому я добавила номер телефона в палате, на случай если шеф захочет со мной связаться. Потом я черкнула короткое письмецо Сэнди, в котором поведала, что в плавное течение моей беременности только что вмешался закон подлости, и описала все, что произошло за последние сорок восемь часов. Ей я тоже дала номер телефона в Мэттингли. «Телефонные звонки принимаются с благодарностью, — писала я, — тем более что меня приговорили к трем неделям постельного режима».
Я отправила сообщение. Через три часа телефон зазвонил, и я обнаружила на другом конце линии свою сестру.
— Господи боже, — заявила Сэнди. — Умеешь же ты осложнить себе жизнь.
— Можешь мне поверить, я это не нарочно устроила.
— Похоже, ты даже утратила свое знаменитое чувство юмора.
— Сама удивляюсь.
— Но вообще-то, ты с этими делами не шути. Преэклампсия — это очень серьезно.
— У меня только рискпреэклампсии.
— И все-таки это довольно опасно. Так что раз в жизни выйди из роли девчонки-боевика и слушайся доктора. А как Тони, переживает?
— Держится неплохо.
— Что-то я не слышу уверенности в твоем голосе. Я права?
— Сама не знаю. Вообще-то, он очень занят.
— В каком смысле?..
— Да так, забудь. Кажется, я сейчас просто слишком чувствительна к любым мелочам.
В тот же день мне позвонила секретарша Томаса Ричардсона Она объяснила, что босс на несколько дней выехал по делам в Нью-Йорк. Но она прочитала ему мое письмо, и он просил передать, что его беспокоит мое здоровье и что я не должна ни о чем волноваться и думать о работе, пока мне не станет лучше. Я спросила, смогу ли поговорить с мистером Ричардсоном после его возвращения. После короткой паузы она ответила; «Я уверена, что он с вами свяжется».
Этот ответ не выходил у меня из головы весь день. Когда вечером пришел Тони, я спросила, не кажется ли ему этот ответ зловещим знаком. Он улыбнулся:
— Тебя волнует, почему она прямо не сказала тебе — мол, я знаю, он собирается вас уволить?
— Что-то в этом роде.
— Возможно, причина в том, что он не собирается увольнять тебя.
— Но то, как она это сказала: « Я уверена, что он с вами свяжется». Это прозвучало так многозначительно.
— Разве она не передала тебе, что Ричардсон велел ни о чем не волноваться?
— Да, но…
— Так он прав. Выбрось все это из головы. Потому что волноваться тебе вредно, а главное, даже если происходит что-то неприятное, ты сейчас все равно никак не можешь повлиять на ситуацию.
По сути, Тони был совершенно прав. Я абсолютно ничего не могла поделать, оставалось только лежать и ждать, когда же мой ребенок появится на свет. Какое же это было странное, нелепое чувство — будто тебя остановили на бегу, выключили и насильно заставляют бездельничать. Я всю жизнь работала, каждый час каждого дня был заполнен. Я никогда не позволяла себе простоя, не говоря уже о недельке-другой полной расслабухи. Мне всегда требовалось чем-то себя занять, и дела всегда находились — я не только была трудоголиком, но еще и боялась потерять темп. И не думаю, чтобы эта потребность в постоянном движении объяснялась какой-то психологической ерундой типа «бегства от себя» или «попыткой самопознания». Просто мне нравилось заниматься делом. Чувство цели меня бодрило — придавало форму и осмысленность каждому дню.
И вот теперь время неожиданно растянулось. Без забот и дел по работе, по дому каждый больничный день казался мне непомерно долгим. Ни заданий, ни спешки. Просто одна неделя неспешно перетекала в другую. Мне предстояло перечитать целую груду книг. Я получила возможность наверстать упущенное и прочитать выпуски «Нью-Иоркера» за четыре месяца, до которых никак не доходили руки. Вдобавок я заделалась настоящим фанатом третьего и четвертого радиоканалов, по которым шли то программы, посвященные таинствам садоводства, то едкие дискуссии эрудитов-музыковедов обо всех мыслимых аранжировках исполнения Одиннадцатой симфонии Шостаковича. Сэнди звонила ежедневно. Маргарет — просто умница — умудрилась навестить меня целых четыре раза за неделю. А Тони приходил каждый вечер после работы. Я ждала его появления, как праздника, озарявшего мое прозаическое и унылое больничное житье. Он всегда старался провести у меня не меньше часа, но часто от меня торопился назад в офис или на какой-нибудь ужин, тоже связанный с его профессиональными делами. Иногда, конечно, он казался озабоченным, но по большей части был оживлен и даже нежен. Я понимала, что беднягу Тони сильно грузят в газете. И знала, что на дорогу от Уоппинга до Фулхэма он тратит не меньше часа. И хотя он не произносил этого вслух, я была уверена, что он задает себе вопрос, как же это он вляпался в такую чертовщину. И года не прошло, а его вольная и независимая жизнь превратилась в какой-то ужас приходится каждый день тянуть лямку в кабинете и дома, как большинству обычных людей. Но он же сам этого хотел, ведь так?. Это именно он начал разговоры и о переезде в Лондон, и о нашей совместной жизни. Он убеждал меня, пока я не отбросила сомнения и не поддалась на его уговоры. Потому что и мне этого хотелось.
Но теперь…
Теперь мне, как ни странно, тоже всего этого хотелось. Но еще я хотела почувствовать больше участия своего супруга — почувствовать, что заботы у нас с ним общие. А между тем на мой вопрос, как у него дела, он всякий раз отвечал лаконичным «Все прекрасно». И тут же менял тему разговора.
Несмотря на все это, Тони, особенно в хорошем настроении, был для меня лучшей и самой желанной компанией. До тех пор, пока мы не начинали разговоров о доме или о чем-то серьезном. Например, о моей ситуации с «Бостон пост».
Прошло дней десять после того, как было отправлено первое письмо Томасу Ричардсону, и я все больше дергалась и нервничала оттого, что он не перезванивает. Правда, и Сэнди, и Маргарет меня успокаивали, убеждая, что босс просто не хочет нервировать меня, пока я выздоравливаю.
— Почему бы тебе просто не сосредоточиться на собственном здоровье, — убеждала Сэнди.
— Но мне ужелучше, — отвечала я, и это правда было так. Наконец, пропал мерзкий зуд, мое душевное равновесие восстанавливалось (кстати, без помощи валиума).
— Да и бета-блокаторы делали свое дело, давление постепенно падало — к концу второй недели оно уже почти нормализовалось. Это очень радовало Хьюза. Подойдя ко мне во время очередного обхода (он совершал их дважды в неделю), он взглянул на новые показатели давления в моей карте и провозгласил, что я «демонстрирую блестящие результаты».
— Заметно, что вы проявили волю к выздоровлению, — сказал он.
— Я думаю, лучше назвать это типично американской упертостью — ответила я, вызвав на губах строгого Хьюза еле заметный намек на улыбку.
— Как ни назови, прогресс налицо.
— Так вы полагаете, что беременность удалось вывести из опасной зоны?
— Не вполне точная интерпретация моих слов, не так ли? Факт остается фактом: вы подвержены гипертензии. Поэтому нам нельзя расслабляться и терять бдительность, тем более что рожать вам совсем скоро. И вы должны избегать любых стрессов.
— Стараюсь изо всех сил.
Но через два дня после этого мне позвонил Ричардсон.
— Нас всех тут очень волнует твое состояние, — начал он своим обычным отеческим тоном.
— Спасибо, все идет хорошо, я смогу приступить к работе самое большее через шесть месяцев, это включая три месяца официального родового отпуска.
На трансатлантической телефонной линии повисла пауза — и я поняла, что обречена.
— Боюсь, мы вынуждены произвести кое-какие изменения в штате своих зарубежных представительств. Наши финансисты требуют, чтобы мы потуже затянули ремни. Поэтому было решено, что мы можем оставить в Лондоне только одного сотрудника А поскольку ты по здоровью выбыла на неопределенный срок».
— Я же говорю, что вернусьчерез полгода, не больше.
— Э. Д. сейчасстарший корреспондент. Что еще важнее, он сейчас реально работает.
И я поняла, что Э. Д. плел против меня интриги с того самого дня, как я заболела.
— Значит ли это, что вы меня увольняете, мистер Ричардсон? — спросила я.
— Салли, прошутебя. Мы же «Бостон пост», а не какой-нибудь транснациональный гигант. Приходится заботиться о выживании. Мы будем Платить тебе полную зарплату в ближайшие три месяца. А потом, если ты захочешь к нам вернуться, будем рады взять тебя на должность, которая будет свободна.
— В Лондоне?
Снова томительная трансатлантическая пауза.
— Я ведь уже сказал: мы сокращаем лондонский штат до одной единицы.
— Это означает, что если я хочу работать, то должна вернуться в Бостон?
— Да, именно так.
— Но вы же знаете, что именно сейчас это невозможно. Я хочу сказать, я только несколько месяцев назад вышла замуж, а сейчас жду ребенка..
— Салли, я понимаю твое положение. Но пойми и ты мое. Переезд в Лондон был твоим решением — и мы постарались под него подстроиться. Теперь тебе нужен длительный отпуск по здоровью и родам, и мы не просто оплачиваем тебе три месяца, но и гарантируем работу, если, ты к нам решишь вернуться. Тот факт, что работа будет не в Лондоне. На это я могу сказать только одно: обстоятельства меняются.
Я вежливо закончила разговор, поблагодарила Ричардсона за трехмесячное жалованье и обещала, что подумаю над его предложением, хотя мы оба знали, что принять его я никак не смогу. А это, в свою очередь, означало, что мой работодатель, на которого я трудилась шестнадцать лет, дает мне отставку.
Тони порадовало, что деньги «Пост», по крайней мере, помогут решить в ближайшие месяцы вопрос с выплатой ипотечного кредита. Но меня, что и говорить, беспокоило, как после этого мы сумеем прожить на одну его зарплату, учитывая все наши обстоятельства.
— Мы что-нибудь придумаем, — неуверенно отвечал на мои сомнения Тони.
Маргарет велела мне прекратить думать о деньгах.
В этом городе столько газет, уверена, что ты пристроишься где-нибудь внештатником. Тони прав — у вас есть трехмесячная отсрочка. А сейчас думать тебе нужно только об одном — чтобы нормально провести эту неделю, как следует отдохнуть и набраться сил. Когда появится малыш, забот у тебя прибавится. Кстати, тебе не нужна отличная уборщица? Ее зовут Ча, она работала у нас все время, что мы жили в Лондоне. Замечательная помощница, все делает просто блестяще, и сейчас ищет приработок. Так что…
— Дай мне ее номер, я поговорю с Тони. Нужно сначала подсчитать наш бюджет и решить, по карману ли нам…
— Давай я заплачу.
— Это невозможно. Ты уже оплатила мне эту роскошную палату, и я начинаю себя чувствовать какой-то побирушкой.
— Но мне доставляет удовольствие помогать тебе.
— Прости, не могу принять.
— Но тебе придется. Потому что это будет моим подарком. Услуги Ча на шесть месяцев, по два раза в неделю. И ты ничего не можешь с этим поделать.
— Полгода? Ты сумасшедшая.
— He-а, просто богатая, — сказала она со смешком.
— Ты меня смутила.
— А вот это глупо.
— Мне нужно обсудить это с Тони.
— Ему не обязательно знать, что это подарок.
— Я предпочитаю быть с ним честной. Особенно в таких вопросах. Я хочу сказать, его не особо порадовало, что ты оплатила палату.
— Знаешь, мне кажется, что «быть честной» — не самая удачная и не самая умная линия поведения в браке. Особенно, когда речь идет о мужском самолюбии.
— Согласится он принять твой подарок или нет, ты все равно — лучшая подруга, какую можно представить. Ох, как жалко, что ты уезжаешь.
— В этом смысле плохо быть замужем за членом корпорации. Те, кто платит большие деньги, вертят тобой, как хотят, никакой личной жизни. Я думаю, это отчасти сродни сделке Фауста.
— Ты у меня здесь единственная подружка.
— Я уже тебе говорила, это изменится… со временем. И главное, есть же телефон! Как только тебе захочется поплакать мне в жилетку, я всегда буду на связи. Хотя, учитывая, как я буду скучать по ванильному мороженому графства Уэстчестер, пожалуй, плач через Атлантику придется выслушивать тебе.
Через два дня она уехала. В тот вечер я наконец набралась храбрости сообщить Тони о прощальном подарке Маргарет.
— Не верю, что ты это серьезно, — пробормотал он с досадой.
— Говорю же тебе, это была ее идея.
— Хотелось бы верить.
— Ты в самом деле считаешь, что я способна на нечто настолько вульгарное?
— Просто странное совпадение, особенно после…
— Знаю, знаю — она заплатила за эту проклятую палату. И ты не можешь смириться с мыслью, что она просто хочет немного облегчить мне жизнь…
— Суть не в этом — и ты это знаешь.
— А в чем тогда суть, Тони?
— Мы отлично можем и сами платить этой чертовой уборщице, вот и все.
— А ты думаешь, Маргарет этого не знает? Я же и говорю, это просто подарок. Да, согласна, подарок очень щедрый — потому я ей и твердила, что не могу его принять, не переговорив с тобой. Потому что было у меня легкое подозрение, что ты отреагируешь именно так.
Пауза. Тони избегал моего сердитого взгляда.
— Как ее зовут… эту помощницу? — спросил он наконец.