Он перевернул стол — вполне подойдет для временной позиции, положил винтовку цевьем на стол и. Подтащил ее к окну. Здесь, на уровне второго этажа задымление было не столь сильным, дым был тяжелее воздуха, он стелился по земле — и Олли опасался, что снайпер раскроет его позицию и выстрелит первым.
— Олли, ну что там, черт тебя дери…
— Сэр, готово. Начинайте.
— Ты уверен?
— Так точно…
— Окей. Обратный отсчет от десяти… Десять…
На счет «один» — сержант вышел из-за укрытия, которым он избрал небольшой грузовичок с самосвальным кузовом — по его расчетам легированная сталь самосвального кузова должна была хоть как-то защитить его от пули пятидесятого калибра, если дойдет до этого…
Сознательно играя роль приманки — он дал очередь вдоль улицы. Ушел за машину. Он знал, что громовая очередь триста тридцать восьмого не может не привлечь внимания снайпера, потому что это один из немногих типов оружия, которое реально могло ему угрожать. В Афганистане моджахеды боялись и как огня — этот пулемет мог залить позицию моджахедов относительно точным и действенным огнем с полутора тысяч — вдвое, а то и втрое больше того расстояния, на котором предпочитали работать снайперы моджахедов…
— Видишь его?
— Нет, сэр.
— Окей еще раз…
В эту секунду — у него было четкое понимание, что пристрелят либо его, либо того снайпера…
Мексиканский снайпер проиграл. В этой жестокой и честной игре, где каждый ставил на кон свою жизнь, он проиграл. Польстившись на пулеметчика — он не заметил снайпера, вышедшего на позицию в отеле.
Выстрела не прозвучало — он отстрелялся и убрался обратно за грузовик, прежде чем мексиканцы сумели попасть в него из своих винтовок. Зато в наушниках — плеснулся ликующий крик Олли.
— Я в него попал! Есть, сэр. В яблочко!
— Где он был?
— В одной из квартир, сэр. Я убрал сукина сына.
Сержант перевел дух.
— Окей, Олли. Теперь убирайся из отеля и пусть кто-нибудь вытащить меня из этой задницы. Угроза ликвидирована…
Дальнейшее… спрессовалось в череду вспышек, грохота, сосущего страха и звериной ярости. У них в Стане был парень… он сделал себе татуировку Stay calm and return fire, оставайся спокойным и продолжай стрелять. Этот парень был… словно каким-то ледяным королем… даже в самой страшной перестрелке, когда башка трещит от свежеполученной контузии, ни хрена не видно из-за поднятой взрывом пыли и в этой пыльной тьме летят пули, он оставался спокойным, стрелял, перезаряжал, снова стрелял, оттаскивал раненых под защиту укрытий… и все то делал с каким-то выражением отсутствующего спокойствия на лице, с таким, с каким бы он, к примеру, сидел на веранде французского особняка девятнадцатого века в Луизиане и потягивал плантаторский пунш… чертов южанин, он просто наслаждался всей этой хренью, огненными трассами и летящей во все стороны сталью. Нолан так не мог, он все же был живым человеком, за несколько туров в зону боевых действий он стал как раз тем профессионалом, который боится смерти только потому, что не раз ее видел и знает, как она выглядит. Но сейчас… все спрессовалось в этих минутах, минутах прорыва по улицам Сьюдад-Хуареса, и мысль была только одна. Выжить. Выжить не вообще — а сейчас, сию секунду, в следующую минуту, в следующие пять часов. Не пропустить гранатометчика, стрелка, еще какую-нибудь хрень, угрожающую твоим сослуживцам и лично тебе. Просто выжить…
Вместе с отрядом мексиканских морских пехотинцев — до них дошло, что творится что-то неладное, и другого выхода у них нет, на разномастном караване из мексиканских армейских грузовиков и пикапов и реквизированных у отеля подходящих внедорожников — они рванули в сторону Патриот Стрит, прорываясь к международному аэропорту. Замыкающим шел грузовик, покрашенный в серо-стальной цвет, как военные корабли и с самодельным бронированием, которое поставили сами же мексиканские морские пехотинцы. Грузовик был русским, такие у мексиканцев были — чертова машина судного дня, она даже выглядела страшно [72]. Сбросив тент, они все время стреляли, во все стороны — это было впервые за много лет, когда они послали нахрен все правила ведения огня и стреляли не в ответ, а на упреждение. Таранный бампер грузовика, предназначенный для прорыва баррикад — сметал в сторону машины, как поставленные специально, так и брошенные на дорогу. Они были как адская колесница, сметающая все на пути к цели…
Целей было много — казалось, на них вышел весь этот хренов город. Это не были исламские экстремисты, те намного опаснее — но когда по тебе палят со всех сторон, одна из пуль рано или поздно попадет в тебя по закону подлости. Город был почти что на осадном положении, полицию здесь распустили нахрен, потому что она вся целиком продалась наркомафии и Зетас — а тех, кто не продался, тупо убили. В них стреляли из ружей из подворотен — один, два выстрела и ходу, хорошо что самопальная броня держала эти выстрелы. Но хватало и автоматчиков. Особую опасность представляли подростки с коктейлем Молотова, они кидали их из подворотен и с крыш, один такой коктейль мог вывести из строя целую машину, а если конвой остановится — тогда их просто сожгут. Сержант видел собственными глазами, как пуля попала в бутылку одного из таких босоногих метателей коктейлей — и его мгновенно охватило пламя, всего, с ног до головы. Сержант понял, что именно это — он увидит перед глазами за секунду за своей смерти, и именно за это — с него спросится на страшном суде…
Какое-то время — он был за их основным огневым средством М340, пока не кончились патроны. С ним он пробивал огнем коридор — он стрелял по всему, что видел впереди и что, по его мнению, представляло угрозу конвою. Он видел, как пули триста тридцать восьмого калибра выламывают куски из стен, пробивают стены, уничтожая тех, кто укрылся за ними — пулемет был просто убойным. Но к нему кончились боеприпасы — и сержант перешел на свой припасенный Калашников, переведя его на одиночный огонь. Магазинов к нему было немного — всего пять, сто пятьдесят патронов — но и с ним он наделал дел. Он любил эту грубую, но убойную, простую как скамейка в саду железяку, в правильных руках намного более убойную, чем легкая и изящная М4 — и русский автомат его не подводил…
О том, что они прорвались — они поняли, когда вышли к перекрытой баррикадами пограничной дороге имени Цезаря Чавеса. С той стороны — был техасский Эль-Пасо, фактически тоже мексиканский — но пропускные пункты и основные дороги перекрывали танки национальной гвардии.
Не разобравшись, один из танков едва не выстрелил по ним… он дал предупредительный из пулемета и нацелил на них свое орудие. Опознались с большим трудом, но без крови. Танк выдвинулся вперед и одним выстрелом — заставил преследователей конвоя отказаться от своих намерений…
Эти танкисты национальной гвардии и сообщили им — примерно полтора часа в Вашингтоне произошел ядерный взрыв, и командование обороной страны нарушено…
Республика Ичкерия. Дорога на Назрань
Граница контролируемой территории
Район Самашки. Федеральная трасса Кавказ
28 июля 2015 года
Преддверие беды
— Капитан! Капитан!
Капитан полиции Борис Берестянский спал и видел сон. Только не тот, который он видел в детстве и не тот, который он хотел бы видеть. Собственно говоря, он многое бы дал за то, чтобы этот сон никогда не видеть. Потому что в этом сне — была изнасилованная девочка лет пяти, лежавшая на полу в грязной, разгромленной, растоптанной сапогами комнате. Она лежала последи разгрома, выбитых стекол, кровавых отпечатков сапогов, смотрела на капитана и что-то говорила ему. Губы ее шевелились, но звука не было — и капитан не мог понять, что она говорит.
— Капитан! Старшой, е!
Он вынырнул из сна рывком, как пловец из воды. Видимо с криком, потому что трясший его за рукав Колек отшатнулся.
— Что…
— Там… вас…
Чтобы струхнул сам Колек — должно было произойти что-то совсем экстраординарное.
— Сильно орал? — спросил капитан, ставя на землю ноги в пропыленных прыжковых ботинках.
— Ну… есть.
Судя по тому, что обернулся и Борисыч — орал он сильно.
— Дай глотнуть…
Вода была теплой, невкусной… но сейчас ему нужна была хоть какая. Во рту как насрали — хоть и не пил вовсе.
— Где… меня.
— Там. По рации долбят — Колек показал глазами наверх — орут сильно. Нецензурным матом изъясняться изволят.
— Нецензурным матом, говоришь. Нецензурным то и я мастак…
Он хлебнул еще, вернул флягу владельцу.
— Ладно, пошли…
На горизонте — курились дымы. С той стороны — табором обустраивались беженцы…
Далеко не все в Чеченской Республике — приняли «на ура» вооруженный исламистский мятеж — многие бросились бежать, причем не только из Чечни, но и из соседней Ингушетии. За последнее время — в республики вернулись русские, часть — из-за неплохих заработков, часть из-за жилья, часть еще почему… в том числе, например, ехали бабы. У чеченцев же с этим строго, а молодая кровь играет… с русскими же все можно, они долго не ломаются. Вот только — четырнадцать лет замирения обернулись ничем. Пшиком. Стоило только бросить клич «Аллах Акбар» — и многие схватились за оружие. И покатилось по земле… кровавое колесо.
Русских вроде пропускали — по собственной инициативе. Остальных — оставляли на чеченской территории, по стране катился вал террора. А здесь — мирных не было…
Двое сотрудников ОМОН неспешно шли по обочине дороги, ведущей на христианский Моздок, где местное ополчение уже готовилось встречать исламистов, попирая армейскими ботинками иссушенную неспокойным, тяжелым солнцем землю. Их глаза — привычно находились в движении, замечая все и в то же время ни на чем не останавливаясь. Вереница машин на въезде, у каждого пропуск или там брат президента или удостоверение ФСБ или еще чего. Стало машин на той стороне, дымы костров, кое-где палатки — на всех не хватало. Милицейский Патриот и рядом с ним — черная, тонированная до черноты «Приора» — это местный угрозыск, то ли их прислали на усиление, то ли сами приперлись, чтобы не упустить, чтобы омыть руки в денежной реке, катящейся через пост. И чуть в стороне — их машины. ОМОНовский Тигр и Федерал — то, на чем приехали они. И БТР-82 маневренной группы Национальной гвардии — они должны были пресекать прорывы, выставлять заслоны на десятках троп и дорог, работать по данным с беспилотников, поднятых по всей границе — но сейчас они сидели у костра с бодрствующей сменой и потребляли харч с приварком. Приварком к крупе, тушняку и хлебу был баран, которого нацгвардейцам удалось где-то спереть.
Берестянский сунулся в тесное, раскаленное под солнцем, провонявшее потом чрево Тигра, взял гарнитуру рации.
— Контроль семнадцать, на приеме.
— Контроль семнадцать, это Алмаз — дежурный Временного оперативного штаба назвал свой позывной — Калибр шестьдесят шесть хочет говорить. Даю связь.
Берестянский одними губами прошептал ругательство. Калибр шестьдесят шесть — позывной генерала Городецкого, большого чина из Москвы, который считал себя настоящим спецом в борьбе с терроризмом — при том, что его пузо достигло совсем уже угрожающих размеров. Как и всех непрофессионалов — его снедал зуд действия: вместо того, чтобы сделать все, что нужно и дать специалистам на местах свободу действий — он постоянно названивал и раздавал всякие ЦУ. И считал, что без его руководящей роли с терроризмом ну никак не сдюжить.
— Контроль семнадцать, это Калибр шестьдесят шесть. Доложите обстановку, прием.
— Калибр шестьдесят шесть, это Контроль семнадцать. У нас все штатно. Местные оказывают практическую помощь, мы контролируем ситуацию с беженцами. Попыток силового прорыва, огневых контактов не было, прием.
— Контроль семнадцать, приказ из Москвы — усилить бдительность. Возможны провокации, в том числе с участием представителей иностранной прессы. На провокации не поддаваться, как понял, прием…
И не лень на связи сидеть. Козел!
— Вас понял, товарищ генерал.
— И еще… В течение следующего часа через пост проследует колонна. Грузовые фуры, номера записывай, капитан — генерал продиктовал три номера — приказываю пропустить без досмотра, и не задерживая. Как понял?
Вот с…ка!
— Вас понял, калибр шестьдесят шесть.
— Контроль семнадцать, не терять бдительность. Конец связи.
Берестянский стащил с головы гарнитуру рации. Пахло резиной, дымом… дерьмом. Сейчас кругом дерьмо.
— Что…
— В течение следующего часа через пост проследует колонна, три грузовые фуры. Приказано пропустить без досмотра.
— Вот с…ка!
— Интересно, откуда эти твари все знают… — сидевший за рулем Тигра водила хлебнул из фляжки — из штаба не вылазят, а все знают.
— А ты думаешь, вот этот козел зачем сюда приперся, а? Да он для этого сюда, с…ка, приперся. Проконтролировать, чтобы все эти фуры — и дальше через границу без контроля перли. Ты думаешь, с каких грабежей у них сынки на Х-пятых [73]ездят и в Лондоне учатся, а?
— Твари…
— Да, б…дь, выстроить бы всех у стенки, и…
— Кто тогда нами командовать то будет? — мрачно сказал капитан.
— Не, ну что же — все скурвились?
— А что — нет?
ОМОНовцы помолчали.
— Пойду, местных предупрежу.
Капитан — положил своему сослуживцу руку на плечо.
— А ты думаешь, они не знают, а?
— Да… все чудесатее и чудесатее.
Сержант вздохнул.
— Пойду, у президентских [74]тоже взятку возьму. Шашлыком.
— И мне тоже.
— И мне! — возник водила.
— А рожа не треснет? — вызверился на водилу сержант — сам сходишь и возьмешь… припух совсем.
Сержант ушел за взяткой — а капитан сел в дверном проеме Тигра и задумался. Мысли кружились в голове как стая воронья… и все до одной были черными…
Из оцепенения — его вывел протяжный гудок. Он посмотрел в сторону блока — по обочине, один за другим перли два «Хаммера»…
Ублюдки…
Местные даже не попытались их остановить — отступили в сторону. Берестянский нащупал в держателе Сайгу [75], рванул на себя, выскакивая из машины.
Ружье сильно ударило в плечо, картечь ударила по радиатору головного «Хаммера», разбила его, во все стороны брызнул белый пар. Второй заряд пришелся в покрышку, изуродовав ее так, что ехать дальше было невозможно. ОМОН и нацгвардейцы — бросились на дорогу, похватав оружие.
— Из машины! На землю! На землю!
ОМОНовцы привычно провели захват, чеченцы, выхваченные из машин, и брошенные на землю орали и матерились.
— Чисто!
Берестянский — бросил в машину карабин, подошел ближе. Один из бойцов показал ему изъятый Стечкин — позолоченный и с рукоятью из дорогого чеченского горного бука. На кожухе — шла какая-то надпись, по-арабски. Оружие считалось наградным — и его носили очень непростые люди…
— Так… кто старший. Кто старший!?
Один из задержанных задергался и по знаку Берестянского его подняли. Пацан совсем, тридцати еще нет — но понтов.
— Ты кто такой, русский? — он говорил совсем без акцента — ты кто такой, чтобы меня на землю класть? Ты на своей земле так распоряжайся!
— Это и есть моя земля. Двух раз не хватило — и в третий научим. Ты почему такой невежливый, а?
— Слушай, русский, да ты знаешь, кто я такой. Да мне только один звонок сделать, да, и тебя свои же раком отхарят!
Берестянский протянул свой телефон.
— Звони.
Чеченец недоверчиво посмотрел на него. Потом — схватил телефон, натыкал номер. Заговорил с невидимым абонентом с большой долей почтительности в голосе. Потом — протянул трубку назад.
— Тебя, русский.
Берестянский взял трубку, отошел подальше, прикрылся ладонью.