- Да, но…
- Мы всегда хотим, чтобы те кого мы любим, были счастливы. Это главное для нас. Если он не может быть счастлив с тобой, ты не вправе его держать. Потому что он всё равно уйдёт рано или поздно. Лучше рано. А ты подумай о себе. Смени обстановку, выбрось всё, что напоминает о нём. Встреться с друзьями. И проводи с ними как можно больше времени. Тебе нужны люди сейчас. Люди всегда спасают нас. Когда умер дедушка, со мной были вы с Машенькой. Со мной были мои дети, мои подруги-бабули. И как видишь, я до сих пор жива и держусь очень даже бодро, - и бабушка улыбнулась.
И я вдруг улыбнулась тоже. Слёзы уже не текли, я только тихонько всхлипывала и улыбалась, глядя на свою любимую бабушку. И боль понемногу отпускала.
- Всё проходит в конце концов, - сказала она. – И пусть не сразу, но ты обязательно полюбишь снова.
- Правда? – спросила я, и собственный голос показался мне совсем детским.
- Конечно. Ты только не замыкайся. Одержимость одним человеком ни к чему хорошему не приводит.
- Угу, - я снова всхлипнула, но уже не так судорожно. В груди разливался какой-то неведомый ранее покой. Не апатия, которая иногда наваливалась на меня во время последней недели, когда хотелось закрыть глаза и не просыпаться, а именно покой. Что-то во мне успокоилось. Мне просто стало легче дышать. Просто легче.
- Спасибо, бабуль, - сказала я уже почти твердым, почти своим голосом.
- На здоровье, милая. Налить тебе ещё чаю?
И мы ещё какое-то время посидели за столом. И больше уже не говорили об этом. Я уже не помню, о чём шла речь, помню только, что мы смеялись. Как будто и не было всех этих слёз, дрожащих рук, отчаянных вопросов и чего-то шевелящегося, острого, разрывающегося в самом сердце.
А когда я уходила, бабушка подарила мне новый свитер. На этот раз светло-сиреневый с большим белым цветком на груди и цветами на рукавах.
- Пусть самые красивые цветы распустятся у тебя в сердце, милая, - говорила она, обнимая меня. – Пусть Новый год станет счастливым для тебя. И передавай привет Маше. Я уверена, скоро вы все вместе придете ко мне.
- Да, обязательно. А ты береги себя.
И было легко. И было спокойно. И я не знала, как выразить благодарность, что переполняла меня.
- Я ещё завернула тебе блинчиков, - сказала она, закрывая за мной дверь. – Когда придёшь, разогрей. Попьете чай с друзьями.
- Хорошо. Спасибо, - я улыбнулась и помахала ей рукой, совсем как в детстве.
И снова я почувствовала себя маленькой. И мне казалось тогда, что бабушка будет всегда. Всегда будет кормить меня блинчиками и вытирать мои слёзы, наливать мне чай и смеяться над моими детскими заботами. Бабушка всегда была и будет, думала я в тот день, когда она закрывала за мной дверь в своём старом зелёном халате в горошек и пушистых клетчатых тапочках, с волосами, завязанными в пучок.
С того дня она прожила всего четыре года, и сейчас я уже с трудом могу вспомнить её лицо.
3
Я не любила свою пустую квартиру. Я так привыкла возвращаться по вечерам и видеть прочерчивающую коридор тусклую полоску света из Машиной комнаты. Моя сестра всегда была дома, учила уроки с таким милым упорством и никогда не просила моей помощи. Она всегда была. Её присутствие ощущалось, даже если мы вообще не пересекались за день. Я просто знала, что она в своей комнате. Я слышала её шаги и скрип половиц, слышала, как она раздвигает шторки по утрам. Она всегда сама раздвигала шторки. Когда мы были маленькими и спали в одной комнате, моя сестра всегда вставала первой. Она просыпалась, чтобы помолиться, а я делала вид, что сплю и слушала её робкий сбивчивый шёпот.
Сегодня дома было тихо. И я тоже старалась не шуметь, медленно разуваясь, медленно вешая пальто, и на цыпочках пройдя по коридору, остановилась перед дверью её комнаты. С тех пор, как Маша попала в больницу, я не заходила туда ни разу.
Я приоткрыла дверь, и мне казалось, что я сейчас увижу её сидящей на кровати или стоящей у окна с книгой. Я вдруг подумала, что очень давно не слышала её голоса, не видела, как она протирает запотевшие с мороза стёкла очков и щурится. У неё всегда было плохое зрение.
Остановилась я перед письменным столом. Тетради были сложены в аккуратную стопку, на каждой - прозрачная обложка. Ручки одна к одной стояли в пластмассовом оранжевом стаканчике. Моя рука невольно потянулась к ним, но замерла и снова опустилась. Маша запретила мне прикасаться к её вещам. Сказала, что пальцы у меня в грязи.
И впервые это воспоминание вызвало во мне не приступ жгучей обиды, когда слёзы ненависти колют глаза, а сожаление. Я чувствовала сожаление за себя. За то, что я была такой. Мне впервые захотелось попросить за это прощения у Маши. Как будто я в самом деле была виновата, как будто это из-за меня она лежит сейчас в больнице. Мне казалось, что я действительно смогу сказать «прости», только если она очнётся. Я смогу извиниться, только, пожалуйста, пусть она будет жить.
Я в самом деле верила в это, когда выходила из её комнаты, плотно закрывая за собой дверь. Так плотно, как будто хотела запечатать там какой-то секрет. Но ведь секретов не было. Только не у нас с Машей. Она всегда знала обо мне всё то, о чём я молчала.
Когда раздался звонок домофона, для меня это стало полной неожиданностью. На часах десять минут четвертого. Ну конечно. Аня. Я кинулась к двери, споткнулась, ухватилась за стену и, сорвав трубку едва ли не с проводами, выдохнула:
- Да!
- Это я, - услышала я её тоненький неуверенный голос. – Аня.
- Заходи, - я нажала кнопку, повесила трубку и беглым взглядом окинула сумрачную квартиру. Вроде бы нигде ничего не валялось. Вроде всё как обычно, только тихо.
И я посмотрела на себя в зеркало прихожей. Улыбнулась своему взволнованному отражению. Сейчас уже не будет тихо. Сейчас мой дом наполнится её голосом, её смехом и тихими шагами. Она пришла. Просто пришла, потому что я её попросила.
И я открыла дверь и ждала, когда Аня выйдет из лифта, прислонившись к бетонной стене. Я подумала, что она наверное замёрзла и нужно напоить её чаем с домашними бабушкиными блинчиками, и улыбнулась снова. В те дни Аня была единственным человеком, который мог вызвать мою искреннюю улыбку.
- Привет, - Аня тоже заулыбалась, увидев меня. Она была в голубом полосатом шарфике, который доставал ей чуть ли не до носа и покрылся легким инеем от её тёплого дыхания.
- Привет, - отозвалась я и больше почему-то ничего не могла сказать. Мне очень нравились выбившиеся из под шапки с помпоном пряди её волос, намокшие от снега. Нравился румянец на её щеках и блеск в глазах, затенённых сенью длинных ресниц. Нравились её руки в пушистых перчатках, и мне хотелось смотреть, как она дует на замёрзшие пальцы. А ещё очень хотелось обнять её. Но я только сделала шаг назад, пропуская её в прихожую.
- Нормально доехала? – спросила я, немного не своим голосом, и потому что надо было что-то спросить, а не смотреть на неё этим странным взглядом, который пугал её. А я знала, что пугал.
- Да, только народу много было…
- Замёрзла?
- Чуть-чуть.
- Я очень рада, что ты приехала, - прошептала я, и мне ещё много чего хотелось прошептать. Я подумала вдруг, как это здорово было бы – шептать ей на ухо что-нибудь милое. Но я не могла себе этого позволить. Я и так слишком часто смущала её. Чаще, чем следовало.
Вот как сейчас, например. Смотрит в пол, теребит свои пушистые перчатки, дышит часто и прерывисто, не зная, что ответить мне. А я смотрю на её покрасневшие пальчики и схожу с ума от совершенно дикого желания обхватить их своими ладонями и согреть тёплым дыханием.
- Раздевайся пока. Я включу чайник, - сказала я и прошла на кухню.
Со мной всё нормально, говорила я себе. Просто нервы немного расшатались. Сначала у бабушки, потом мне стало плохо в Машиной пустой комнате. Я просто соскучилась по человеческому теплу. Мне просто нужен кто-то рядом в тяжёлый для меня период, убеждала я себя. Мне нужна она рядом. Только Аню я могу сейчас видеть. Почему?
- Любишь домашние блинчики? – спросила я, когда её тоненькая фигурка показалась в кухонном проёме.
- Люблю. Но мама чаще покупает, чем сама готовит.
- Тогда садись. Сейчас я буду тебя кормить. Моя бабушка печёт изумительные блинчики.
- Твоя бабушка? – удивилась Аня, усаживаясь за стол.
- Ага. Я вообще-то только что от неё. И не с пустыми руками, - я поставила тарелку с блинчиками в микроволновку.
- А мы… Мы сегодня будем совсем одни? – её голос дрогнул, и у меня внутри тоже что-то дрогнуло и покачнулось. Я стояла к ней спиной и думала, что лучше мне не поворачиваться.
- Да, - я запустила руку в волосы, как всегда делала, когда нервничала. – Родители сразу с работы уйдут к бабушке. Они всегда встречают Новый год вместе.
На какой-то миг мне показалось, что она боится меня. Боится, что если мы останемся совсем одни на ночь, я могу сделать ей что-то плохое. От одной мысли об этом у меня в груди похолодело, но потом я поняла, что Аню волнует другое.
- И точно больше никто не придёт? – спросила она.
- Нет, а кто ещё может… - я запнулась. Так вот оно. Мне всё-таки не удалось избежать этих оправданий.
И тогда я повернулась к Ане, потому что есть вещи, которые лучше говорить в глаза. Она ждёт, в глазах застыл вопрос. Она ведь имеет на это право. Она должна доверять мне, потому что если этого не будет… Если доверие между нами иссякнет, то… Я так и не смогла закончить эту мысль и сказала настолько твердо, насколько могла:
- Она не придёт. Вика не придёт.
И она тут же покраснела, испугавшись моей прямоты. Опустила взгляд и снова подняла, как будто хотела спросить что-то ещё, но не решалась.
- А это ничего… Ничего, что мы, - она выдохнула и продолжила. – Ничего, что мы вместе будем встречать? Она не рассердится?
Неприятно. Как же неприятно получилось. Меньше всего мне хотелось впутывать Аню в наши с Викой разборки.
- Не рассердится. У нас с ней всё кончено, Ань. Так что пусть тебя это не беспокоит.
И она успокоилась от этого. Я видела, что успокоилась. Даже повеселела, и мы обе смеялись за чаем, и Аня хвалила блинчики и уплетала сгущенку ложкой, облизывая сладкие перепачканные губы.
И в тот вечер имя Вики больше ни разу не прозвучало. Но я не могла забыть его. Оно висело надо мной, как грозовая туча, и изредка я слышала раскаты грома. Я гнала от себя любые мысли о ней, но всё равно ловила себя на том, что вспоминаю её хрипловатый смех, её колени и ключицы, её спокойный бархатный голос и пальцы, чиркающие колёсиком зажигалки.
Она была далеко. В далёкой Швейцарии, и сотни километров разделяли нас. Но мне казалось, что она здесь. Где-то между мной и Аней, где-то в глубине, где темно и тихо. Мне казалось, что я сплю наяву и вижу её во сне.
4
Мы вместе собирали и наряжали маленькую искусственную ёлку. Если бы не Аня, я ни за что не стала бы доставать эту пыльную картонную коробку из под кровати. Но мне хотелось создать ощущение праздника хотя бы для неё. И Аня с таким детским восторгом возилась с игрушками и гирляндой, что понемногу это ощущение начало приходить и ко мне.
- Что это? – спросила вдруг Аня.
Я повернулась к ней и чуть не выронила ёлочный шарик, спасло только то, что нитка зацепилась за палец. Всё-таки с нервами у меня совсем плохо стало.
Аня держала в руке и с любопытством разглядывала диск с фильмом «Детский час» с Одри Хепберн, который я когда-то закинула под кровать. Аня смахнула с него пыль и сказала:
- Такой фильм я не видела. На моём диске его вообще нет.
- Вот и хорошо, что не видела. Дай-ка его мне, - я протянула руку, но Аня как будто и не слышала. Она перевернула коробку, собираясь прочитать аннотацию.
- Хороший фильм? – спросила она.
- Тебе не понравится. Давай сюда, - я подумала, что, пожалуй, слишком резковата с ней, но в голосе непроизвольно появились истерические нотки, и мне хотелось вырвать диск у неё из рук.
- Почему не понравится?
- Потому что… Потому что… - я пыталась вспомнить, что написано в аннотации, но в голове всплывала только фраза «классика лесбийского кино».
Аня читала, а у меня так и не хватило наглости вырвать у неё диск. Да и было уже поздно, потому что на её щеках расплылись капли румянца, а губы приоткрылись. Кто вообще изобрел эти дурацкие аннотации на дисках?!
- Я же говорю, это плохой фильм. Тебе не стоит его смотреть, - я нервно усмехнулась.
- Он… про двух девушек? – она подняла на меня взгляд, от которого у меня сразу перехватило дыхание.
- Э-э-э… ну, не совсем так, - я замялась и вдруг сказала: - Да, про двух девушек. Но это старый фильм, черно-белый, так что ничего такого.
- Тогда, может быть, посмотрим его вместе? Я никогда не смотрела таких фильмов.
А вот тут я совсем растерялась. Мне становилось, мягко говоря, не по себе от мысли, что мы будем смотреть с Аней одни дома фильм «про девушек». Мне вообще не хотелось, чтобы она смотрела такие фильмы, да ещё и с такой, как я. Двусмысленная ситуация какая-то. По крайней мере, так говорила разумная часть меня.
- Это грустный фильм, - моя разумная часть заговорила в голос. – Драма. С плохим концом. Не очень здорово смотреть такое в праздник, как думаешь? Только настроение себе испортишь.
Я закусила губу. Потому что была во мне ещё одна часть, которая уже готова была сунуть диск в плеер и нажать на «play». Была во мне часть, которая почему-то очень хотела, чтобы Аня посмотрела этот фильм, и ещё много фильмов на подобную тему, коих у меня было достаточно. Причём, не все из них можно было смотреть детям до восемнадцати и даже до шестнадцати. Но мне хотелось, чтобы она смотрела. Это было похоже на невыносимый зуд.
- А мы потом комедию посмотрим, - она обезоруживающе улыбнулась. – Мне обычно помогает. Тем более что мне начинают нравиться драмы.
Я вздохнула. Разумная часть уже не знала, что возразить, а неразумная ликовала и манила меня к лежащему на диване пульту. Конечно, я как и всегда, послушалась свою неразумную часть. Я была слабой. Но в тот момент мне показалось, что во всем этом действительно нет ничего плохого.
- Хорошо. Давай посмотрим, - сказала я с невольным облегчением, что удалось прекратить наконец эту внутреннюю борьбу.
- Ура! – воскликнула Аня, открывая коробку.
Я улыбнулась. Ради этого восторженного «ура» определенно стоило согласиться.
Мы устроились на диване среди мягких маленьких подушек, и я подумала вдруг, что наблюдать за реакцией Ани будет куда интереснее, чем пересматривать кино. Я смотрела «Детский час» всего один раз. Вместе с Викой. Три года назад. Она подарила его мне на какой-то праздник (уж не на Новый год ли?!). И с этого кино началось мое сознательное увлечение Одри Хепберн и фильмами тех лет. Почему-то с тех пор я больше не пересматривала этот фильм ни разу. Не только потому, что он был очень тяжёлым, но и потому, что подобных трагедий хватает и в реальной жизни. В какой-то степени я жила в одной из них.
Сначала Аня сидела, расслабленно привалившись к спинке дивана, потом завертелась, и поза её стала напряжённой, а взгляд не отрывался от экрана. Точно так же, как мой взгляд не отрывался от неё. Она этого не замечала, всё более погружаясь в сложную, противоречивую и мучительную, как непроходящая боль, атмосферу фильма.
Я невольно вспоминала поведение Вики в те или иные моменты. Внешне она как всегда была спокойной и никак не показывала своих эмоций, но выкуренная полностью пачка сигарет красноречиво говорила всё за неё.
Когда дошло до признания одной из героинь в своих чувствах к другой, слёзы уже стояли в глазах Ани. И я была поражена до глубины души и смотрела на эту девочку, обхватившую подушку обеими руками, во все глаза. Потом, когда Карен ворвалась в комнату Марты и обнаружила, что та повесилась, Аня уже плакала. Плечи её вздрагивали, и она не могла остановиться.
Я молчала. И сердце моё неумолимо наполнялось безудержной нежностью.
Я даже представить не могла, что фильм так заденет Аню. Что она сможет так прочувствовать его и понять. Я помнила, как Вика на финальных титрах сделала ровным голосом какое-то очередное критическое замечание, повернулась ко мне с улыбкой и через секунду уже повисла у меня на шее. Она никогда не плакала. Она не любила долго ходить под впечатлением, предпочитая побыстрее выбросить из головы всё, что способно было выбить её из равновесия. В этом мы всегда были с ней непохожи.