Кто сказал, что нельзя войти дважды в одну реку? Этот грек точно уже был европейцем и за прогрессом забыл индуистское учение о переселении душ.
Наслаждение, однако, скоро кончилось, несмотря на студенистые перекаты широкой и мелкой реки и величавое парение ястреба над полем.
Дорога вывела на зеленый береговой лужок под деревней Харино, которая стояла на противоположном высоком берегу далековато от воды. А здесь были хорошие подступы к воде, и я задержался на час, чтобы перекусить и полюбоваться рекой. Рыба здесь водилась – косяки ельцов и стремительные тени хариусов боролись с течением, но охоты рыбачить я уже не испытывал. Да и восторг притупился. Феокрит бы мог это дело полюбить, Вергилий бы мог (буколического много), Штифтер бы мог, я же, умывшись до пояса и напившись из горсти, почувствовал приступообразную досаду. Белая пыльная дорога взбиралась от бетонного моста к деревне на верхотуру лентообразно, и рыболов на том берегу был симпатичный, и коровы – целое стадо черно-пестрых и пегих, - и все-таки тяжесть бытия и весомость рельефа угнетали. Да и жратва была опять скудная: кильки в томате. «Чупино, Варнавино, Пожарище, Харино», - дразнил отец молодую свою невестку (кажется, жену брата так называют?). Чупино и Варнавино либо лежали в стороне, либо исчезли, потому что на карте не значились, а в Харино я сейчас подымусь.
Рыболов на том берегу вытащил мелкого ельца и, судя по лицу, очень обрадовался. Я почему-то подумал о Ельцине, а также о знакомом печенгском мужике, которого звали Елька (Елизар).
Взойдя на горку в деревню, я увидел оттуда на следующем голом холме и деревню Пожарище. Нечего было и спрашивать – это она и была: три десятка изб в ярком полуденном зное и солнечном блеске и приметная осыпавшаяся церковь без купола (один барабан). Вызывало недоумение, правда, что на карте река Илеза разделяла обе деревни, в действительности же они располагались на одном берегу. После Березовки ассоциации с тверской деревней прекратились. Здесь было гораздо холмистее, чем там: подступали Северные Увалы.
Расспрашивая, я выяснил, что из Пожарища в Нижнюю Печеньгу вообще не ходят: нет пути. Дорога завела меня в тупик и в Пожарище кончилась. Там ничего не было, в Пожарище: три десятка изб и церковь без креста, которая и на колокольню-то не тянула.
Предлежащий путь был неизвестен, но окончание его близко, и я решил в Пожарище хорошенько расслабиться: заночую, интрижку заведу с бабой. Что-то мне совсем расхотелось в Майклтаун, к родителям, тем более что и пути туда не было. (На карте была обозначена тропа). Положение было неопределенно бездеятельным, а времени – вагон. И правда: я действительно не помнил, чтобы кто-либо когда-либо из Пожарища ходил в Нижнюю Печеньгу и Майклтаун, иначе бы в Майклтауне об этом человеке говорили. И вообще: в этих местах колхозы, а там – лесопункты. И хотя здесь вроде проживали земледельцы, тверской родней напрочь не пахло. Пропал даже и запах тети Мили. Так что в Пожарище я уже засомневался, ходил ли отец этим путем, не придумал ли я. Местные жители были до того антипатичны, что тот, отрицавший связь Пожарища с Нижней Печеньгой, и был последним, с кем я советовался.
Пожарище стояло еще выше, чем Харино, и вид отсюда открывался восхитительный. Может. мне здесь поселиться? Никто вроде не возражает. Вот взять и поселиться, раз понравилось. Прожить всю оставшуюся жизнь в пятнадцати верстах от родных и даже не давать о себе знать. Можно, например, скотником устроиться, а пустая изба здесь найдется. Вот сейчас эту возможность и обдумать.
Я снял рюкзак и сел на солнцепеке лицом к дороге, откуда пришел.
Вот уж кто на всю катушку использовал статью 27 пункт 1 Конституции о свободе выбора места жительства, так это я. (Правда, к соседнему пункту 2 позволили лишь подступиться, а это, как хотите, ущемление конституционных прав. Ну, хрен с ними). Главное, что опять позволяют, как и в тверском Заповеднике, поселиться, и я сам опять не прочь. Главное, что соблюдена симметрия. Отец с матерью в пятнадцати километрах, а это придало бы моему укоренению устойчивость и безопасность. Я мог бы поселиться и в Лисине, и в Синцове, и в Черневе, и в Устье Кубенском, но здесь зато опять безопасно. В Заповеднике я вроде как жил бы на территории экс-супруги, но со всей майклтаунской родней, со всеми лесозаготовителями.
А здесь я вроде как на своей исконной территории, но зато со всей жениной родней – с колхозниками. Я всюду принят, изгнан отовсюду. Пилигрим. А ведь сказать, что они бездушны, эгоистичны, ненавидят меня, все эти шофера – домохозяйки – сдатчики стеклопосуды, - обидятся. Они действительно принимают во мне участие, но как рантье, как пайщики в акционерном обществе: я – мальчик для битья, шестерка, козел отпущения, бедный Макар, на которого валятся все шишки, пока его акционеры-вкладчики копят деньжата и обзаводятся дачами, машинами, воспитывают и обучают детей. «Мы не можем тебя принять: у нас полная семья», - сказала одна из двоюродных сестер. Вы думаете, я жить у нее собирался? Нет, познакомиться.
Истинная правда, кузина! У вас полная, крепкая русская семья – родители и двое детей, но это потому, что тетя Лидия Брязгина не вылезает из психиатрических лечебниц, отец с матерью живут врозь, сестра вынуждена выйти замуж за человека вдвое себя старше, а я сам четверть века получаю только колотушки. А у вас - п о л н а я семья, и какой-нибудь апологет крепкосемейности из новых, вроде отца Павла Флоренского, стоит за вас горой: давайте жить дружно, давайте – кодлой, давайте – воровской шайкой.
А я, может, хочу в Данию? Зачем вы мне предлагаете Пожарище? А и где тутот-ка, скажем, печатный стан? Пока вы живете церковной общиной и дружным православным муравейником, кое-кто за вас отдувается. Пока вы шти хлебаете деревянными расписными ложками, пока ваши семеро по лавкам радуют сторонний глаз первобытными своими коммунистическими инстинктами, кое-кто вынужден выбирать узкую тропу одиночества, потому что нищая ваша необеспеченная голытьба широкую и торную дорогу заняла. Плодитесь и размножайтесь! Да здравствует крольчатник! Вилы на скотном дворе для всех найдутся.
- Слушай, у вас тут скотный двор, ферма есть? – спросил я парнишку, который неподалеку катался на велосипеде.
- Не-а.
- А самую удойную корову кто держит? – проорал я опять.
Но парнишка вильнул в сторону, скрытный, как все деревенские.
В это время к крыльцу сельской лавки подъехал пикап, и водитель начал заносить внутрь хлеб и шипучку. Он внес десять буханок черного хлеба и двадцать батонов белого, две связки лимонада в пластиковых бутылках и связку луку (лук был хороший, крупный, в янтарной шелухе). «Спрошу сейчас у этих. Если дадут напиться молока, попрошусь и на ночлег».
- У кого здесь самая удойная корова? – спросил я то же, зайдя в магазин. Кроме продавщицы в толстой зеленой вязаной кофте (на улице было градусов двадцать тепла), в магазине был еще только изможденный старик лет семидесяти: мятый черный костюм, заправленный в резиновые сапоги.
- А вон у Федора.
- Который дом? – заинтересовался я. Мне нисколько не льстило, что о таинственном бродяге тут потом станут неделю судачить.
- А с зелеными наличниками который, тот. Там еще дрова лежат на зауке неколоты, - охотно сказал старик.
«Чего он-то за меня радуется?» - с тревогой подумал я и пошел к Федору.
- Кто дома есть? – заорал я еще в сенях, потому что дверь в избу не мог открыть. «Странно, от меня, что ли, заперлись?»
- Кого надо? – Дальше по коридору отворилась другая дверь, и я понял, что та, в которую ломился, заколочена. Выглянула баба моего возраста.
Я по-наглому вошел в отворенную горницу и спросил развязно:
- Мне сказали, у вас самая удойная корова. Слушай, хозяйка, вынеси поллитру молока, я заплачу.
- Не доили еще.
- А утрешнего?
- А нету. Поросенку все скармливаем.
- Чё, нету совсем? По ведру надаивает – и все поросенку?
- Поросенку, - подтвердила баба.
- Дайте тогда воды хоть.
Вода была хорошая, но желтый ковш очень грязный, захватанный. Проситься на ночлег я не стал, но заночевать здесь по-прежнему хотелось. Я это понял, как только снова оказался на улице.
Ну что, напиться тебе дали, от жажды над ручьем ты теперь не умираешь. Не того дали? Молока хотел? Обойдешься: на тебе, убоже, что нам не гоже. Что, уже расхотелось здесь оседать?
Действительно, напившись у Федора, я ощутил опять ту тревогу, которая понуждает к бдительности. С одной стороны, конечно, времени вагон, родители рядом, через лесок, и надо бы здесь обосноваться. Почитай отца и мать, да продлятся дни твои на земле. Законы Моисея, скрижаль четвертая, гора Синай на другом берегу Чермного моря, принято единогласно в скинии собрания при всенародном одобрении. Но, с другой стороны, фермы нет, не возьмут даже скотником, а много ли нарыбачишь в реке Илезе? – вон какие там мелкие ельцы, костоватые да худые. Телушку тоже даром никто не даст. А поселишься где? Вот разве в часовне, и то ведь прискачет писарь из сельсовета выяснять, что ты за тип. Зато дни продлились бы, и до возраста этого старика дотянул бы. Да, но с другой стороны, сколько угодно столетних москвичей, и даже не коренных, а приезжих, и дни им продлились, хотя отца с матерью они покинули. Пойду-ка я за околицу и еще раз хорошенько все обдумаю. Потому что тут опять тот же выбор, что и в заповеднике.
Наезженная автомобильная дорога обрывалась возле лавки, а за околицу вдоль поломанного огорода полого вниз, к лесу, вела уже тропа, на которой слабо отпечатывался след мотоциклетной шины: у кого-то из местных там была поженка, накашивал по кустам на полкоровы овсяницы и белоуса. Я с азартом и с детским удовольствием рухнул возле огорода где было побольше белых ромашек, перевернулся на живот и от удовольствия поболтал ногами в воздухе. «Не понимаю я этих русских! – подумал я, притворяясь англосаксом и смотря на себя и на деревню Пожарище со стороны. – Ведут себя точно дети, безответственно, беспечно». Я лежал среди ромашек, обрывал одну из них и болтал ногами в воздухе, потому что они от усталости гудели. Было очень хорошо. Действительно, англосакс это поле обработал бы. И маковку к часовне приделал бы. И низину, где этот мужик сенокосит, осушил бы. И телефонный автомат установил бы, чтобы отсюда можно было дозвониться хоть до Сьюдад-Трухильо. А вот сохранился ли бы вокруг такой полный блаженный покой, так же ли плыли бы, растаивая по пути на блюдце голубого неба, как кремовое пирожное во рту, кучевые облака, так же ли звенели-мурлыкали бы полевые кузнечики, навевая мирный сон? Навряд ли.
Истекли еще четверть часа. Кузнечики вопили так, что весь солнечный пригорок искрил и потрескивал, как линия высоковольтных передач в сырую погоду. Если я сейчас же не пущусь в путь, надо доставать единственную банку рыбных консервов и располагаться здесь к ужину. Но если отужинаю здесь, завтракать мне будет нечем. И тогда вряд ли даже тот приветливый старик мне поможет, разве что советом. Советом у нас часто помогают, советы бесплатны, у нас советская страна. Высокоудойную молочную корову он, скорее всего. сам не держит. Да какая там корова, у него и палисадник-от завалился, скорее всего. Ждет, когда принесут пенсию, чтобы бежать в лавку купить водки. Ему и невдомек, что он живет в раю: он думает, что в аду, а жизнь – это в Москве, откуда я пришел.
Лучи солнца приобретали уже красноватый оттенок перед закатом, когда я наконец решился. Мне здесь было хорошо. Поддержанный отцом, тетей Милей, троими Антоновичами, я бы мог здесь укорениться, я бы работал в колхозе по наряду, куда бригадир пошлет, я бы силосовал, заготавливал веточный корм, я бы посылал заметки в районную газету и подписывался «внешт. корр.» Но в тот самый момент, когда это произошло бы, я бы понял, что это тверская деревня, где проживают тесть и шурин, а вот эта околица определенно схожа с той, которая в деревне Алферьевская Тарногского района. Теща и мать дали бы мне почувствовать, что отец и тетя Миля не правы. Это было проклятием. Одни давали выбор, а другие с него тотчас сталкивали. Просто здесь, как и в Заповеднике, о н и в с е наличествовали, присутствовали, имели пай наиболее для меня приемлемо. С тем лишь одним непременным условием: мне предлагалось забыть о литературе. А это было единственное, что я умел делать и делал хорошо.
Даже по впечатлению от топографической карты этот отрезок пути наводил трепет: такой он был длинный, настолько в глухом лесу. Как бы ни был отважен, но я боялся и оттягивал. Спускаясь с холма в низину, я настропалял себя, как большой трус ходит в атаку. Мотоциклетный след в грязи и в лужах стал отчетлив, тропа крутилась прихотливо меж куртин, на полянах и прогалинах качались метелки двухметрового пырея. Никакой косарь, понятно, здесь годами не появлялся, и скорее всего, не по лености крестьян, а потому что место было низинное, трава жирная и в тени от кустов сохла худо. А метать недосохлое сено, хотя бы и метлицу, - зря только пластаться: сгниет, затохнется. А вот и пожня. Здесь действительно просторнее, хватает ветра и солнечного света и стоит стог, уже огороженный от коров и лосей, дождями оглаженный. Тут мотоциклетный след исчез, и дальше, как ни присматривался в тревоге, не обнаружил ни одного отпечатка человеческого сапога. Это меня так обескуражило, что через сотню метров я снова подверг тропу тщательному обследованию. Нет, ни одного отпечатка человеческого следа, только коровьи, но и они вроде как с каждым витком тропы редеют. Колеи здесь были еще запущеннее, чем по берегу Илезы, и здесь уж точно никто не езживал даже на телеге. Неужели тот мужик не соврал и здесь действительно н е х о д я т?
Я внутренне напрягся и нащупал нож в кармане. Как это бывает, когда с холма спускаешься в низину, разведывательный импульс удавалось посылать лишь на несколько метров, куда достигал взор. Покой был не только м е с т н ы й, вокруг меня, но и абсолютный – покой огромного пространства леса, замирающего на закате каждой веткой своего нескончаемого тела, каждым листком; когда с разгону, сам себя нагнетая, я вдруг застыл на тропе и чуткими ушами-локаторами навострился услышать хоть какой-нибудь шум (шорох мыши в палой листве, перепархивание пташки), то наткнулся именно на обвальную тишину, насыщенно густую, безбрежную, отнесшуюся ко мне, живому и пылкому, не внимательнее, чем к мыши. Я был здесь всего лишь одним из малых сих, всего лишь животным. Но я-то был иной, чем эти пышные неподвижные декорации, чем эти сквозистые осины, чем эти траурные ели, под которыми темно и влажно. Цивилизованный человек, читавший Джойса без комментариев, прытко шел по лесной тропе, точно в сводчатой зале, и беспощадно подавлял нескончаемый страх: а вдруг сейчас встречу медведицу – куда я с перочинным-то ножиком? И при виде каждого муравейника, - а их встретилось несколько, и преогромные, - я чуть ли не садился от страха на копчик. Даже вырубки, разреженные пространства, на которых отдохнул бы запертый взгляд, не встречались, а только с каждой минутой тускнели краски осин и усугублялась мертвая тишина. Потом вдруг пошел очень мелкий, очень густой березняк и так решительно стемнело, что я ощутил себя в лабиринте, утратившим ариаднину нить: на каком-то повороте я именно ее выпустил. Уже тогда доверявший интуиции, я немного вернулся назад и, когда чувство безопасности и внутреннего благополучия, преобладающего над страхом, возвратилось в сердце, продолжил путь в этой сводчатой анфиладе. Похоже, этот двадцатилетний березняк, густой как гребенка, вырос на месте еще тех первых, предвоенных, сталинских лесозаготовок. Это еще не было тайгой и станет ею дай бог через полвека, но это уже вновь становилось возобновленным лесом, хотя и сорным по качеству древесины. Вскоре самые низкие дремные места остались позади, дорога заметно пошла на подъем. За каждым поворотом я старался предполагать знакомые места: лежневку и ручьи, по которым наша семья когда-то косила сено: Лога, Ковбенка. Но версту за верстой развивалась лесная тропа, и все ее перспективы были незнаемы. Создалось на миг антинаучное убеждение, что, с тех пор как тут проходил отец, я первый, кто этим путем идет. Я н а с л е д о в а л, не духовно, а как бы генетически. Я не хотел походить на инвалида, пьяницу и шизофреника, я прочитывал Джойса без комментариев, и мне не светило жить в хижине с завалившейся печью, потому что домовые муравьи источили стояки, на которые печь опиралась. Да я и путешествие-то это предпринял, возможно, с той целью, чтобы такого наследования не случилось, чтобы, как и большинство из них, зажить наконец обеспеченно, с деньжатами, подмосковной дачей, семейным транспортом – автомобилем «жигули». Не хотел я быть на него похожим. Я больше не хотел страдать и отдуваться за всех этих бесчисленных паскудников, за всех этих кармических умалишенных. Помоги только, Господи, выбраться живым из этого леса, пройти этим нехоженым, - в прямом смысле, - тридцать лет никем не хоженым путем, и будь я проклят, если еще куплюсь на эту прикладную геодезию с этнографией.