— Полис и права? «Визу» и «Мастер-кард»? Хм. — Тонтон-макут опустил резиновый жезл и задумался. Человек на вокзальной скамейке знал умные слова и был неплохо одет, то есть в целом на вокзального проходимца не очень тянул. Баба, однако, затараторила с новой силой:
— Да он это, Петечка, он! Украл тогда два ящика коньяку, три упаковки «Хольстена» и пять килограммов окорочков! — Запнулась на мгновение, видимо сообразив, что столько напраслины на одного человека возвести не позволял простой здравый смысл, но тут же поправилась: — И у него ещё сообщник был. Чернявый такой, жилистый, на морду — лицо кавказской национальности! А вдруг они каких террористов кормили?
— Террористов? — Петечка явно вспомнил о близости Волховской ГЭС и глянул на Мгави уже по-другому. — А ну, пошли! И молись своему Богу!
Ладно, пошли. Через зал, вдоль по платформе и наконец — в белую дверь с надписью «Милиция». Шагнув через порог, Мгави по одну сторону увидел прозрачную стену с красными буквами: «Дежурная часть», по другую — решётчатый куток. Рядом виднелась ещё дверь с надписью охрой по фанере: «Оперуполномоченные. Вход запрещён». Народу во всех отсеках было немного, и все спали. И помдеж в кресле за пультом, и вихрастый сержант на стуле за столом, и какой-то россиянин, угодивший за решётку, и, кажется, даже гарант Конституции в рамочке на стене. Что делалось за глухой дверью, у оперуполномоченных, видно не было.
— Палыч, не спи, замёрзнешь, — разбудил Петечка помдежа. — Вот клиент, принимай.
А сам с завистью покосился на сержанта, расплющившего щёку о стол. Эх, и везёт же некоторым…
— А? — Помдеж разлепил один глаз, с ненавистью посмотрел на Петечку. — Клиент?
— Клиент, Василий Палыч, да ещё какой, — встряла баба. — Он у меня два места «Аиста» упёр и три упаковки «Хольстена». А подельник у него — чистый террорист…
— А, Людмила Батьковна, ты, — подобрел помдеж. Подумал ещё немного и открыл второй глаз. — Значит, говоришь, два места «Аиста»? И подельник террорист? Интересно, очень интересно… — Сонный взгляд ощупал Мгави, помдеж постепенно выпрямился в кресле, и хриплый голос ударил как хлыстом: — Фамилия! Документы! А ну, живо у меня!
— Стой, стрелять буду! — рявкнул потревоженный вихрастый, вскочил и, ничего ещё не понимая, схватился за кобуру.
Бабища же вдруг заторопилась, попятилась, часто закивала головой:
— Ну, я пойду, пойду, не буду мешать. Соскучитесь, заходите, дорожка знакомая…
И бочком, бочком убралась из оплота правопорядка.
— Штемберг, Борис Мокеевич Штемберг, — вспомнил Мгави данные своей легенды. — А документов нет, увели. В электричке, вместе с бумажником. На перроне хватился… Я уже вот докладывал. — И он, словно старому знакомому, улыбнулся Петечке. — Да, товарищ начальник?
— Гусь свинье не товарищ, — рассердился тот. — Понял, урка? Или объяснить?..
— Значит, говорите, Борис Мокеевич? — оценивающе посмотрел на Мгави помдеж. — Да ещё Штемберг?.. Хм. Ладно, вот прибудет уполномоченный, пусть он с вами и разбирается… — Кондрат Фокич, а Кондрат Фокич, — закричал он куда-то в направлении двери. — Шлыков не говорил, когда вернётся с задания? А то тут для него сюрприз…
Повисла недолгая пауза, затем из недр оплота донеслось:
— Ну ты, Палыч, как маленький. С этих заданий раньше утра не возвращаются. Кому не спится в ночь глухую…
— Ясно, — хмыкнул помдеж, завистливо вздохнул и посмотрел на яростно зевающего сержанта. — Славон, ты рот-то закрой… А потом закрой этого Штемберга. Пусть посидит в тигрятнике до утра.
Вот это в планы Мгави совсем не входило. До утра может многое произойти. Например, кто-нибудь приберёт к рукам нагубник. Или вообще возьмёт Мгави тёпленьким, запертым в вонючей тесной клетке. Эй-е, кто же тогда, спрашивается, будет развлекать музыкой нагов?
— Вынимай всё из карманов и ложи на стол, — мрачно распорядился вихрастый. Посмотрел, потом ловко обыскал Мгави. — Так, молодец. Теперь марш в клетку. Давай, давай, шевелись…
На Востоке говорят, что шакал, загнанный в угол, становится тигром. А Мгави по своей тотемной сути был отнюдь не шакал. Его предки атси возводили свой род к чёрному буйволу.
Раз — и вихрастый Слава, скрючившись, упал на колени. Страшный проникающий удар повредил ему внутренние органы. Два — и рыжеусый Петечка спланировал головой на пол, лицо его как бы съехало на сторону, из носа хлынула кровь. Три — помдеж лапнул было кобуру, напрягся, потянулся к «Макарову», но стремительный выпад ноги впечатал его в стену… Это было тайное боевое искусство гудаби, от которого произошла всем известная капоэйра. Мгави, действительно в эти минуты похожий на бешеного быка, фыркнул, топнул, тряхнул головой…
— Что за бардак?.. — высунулся на шум Кондрат Фокич, заспанный, в мундире капитана. Ему показалось, что посреди дежурной части стоял Минотавр. Вот он повернулся, глянул налитыми кровью глазами… что-то мелькнуло — и Кондрата Фокича накрыла кромешная темнота.
— У, шакалы, — с отвращением сплюнул Мгави. — Гамадрилы, павианы… — Пройдясь — на войне, как на войне! — по карманам побеждённых, он направился к «тигрятнику» и, повинуясь чувству солидарности, рванул задвижку. — Выходи, камрад, ты свободен.
— Не, не, не, не, — вжался в угол клетки россиянин. — Не надо! Я лучше здесь!..
— Пёс, белая вонючка, — непонятно выразился освободитель и скрылся за дверью.
Варенцова. Билет в детство
Ей снилось детство. Далёкое и не очень-то счастливое. Наверное, это запах трав из подушки проник в подсознание, перенеся Оксану сквозь пространство и время. Она явственно ощутила свежее дыхание рассветного ветерка, тяжесть оттянувшей руку корзинки… Услышала голос бабушки, ласковый, добрый, полный заботы:
— Ты постой-ка, Окся, постой… Давай малость передохнём. Хоть своя ноша и не тянет, а тише едешь, будешь дальше. Ишь как мы рыжичков-то с тобой… Хороший рыжик нынче, крепкий, настоящий горловой…
Они стояли на опушке леса под могучей густой елью. Над травой волнами стлался готовый подняться туман, пробовали голоса птицы, рядом мягкими волнами уходило во мглу большое хлебное поле. Там по колено в тумане расхаживали аисты, степенные, голенастые. Ох, с каким бы удовольствием погоняла их Окся!.. Ан никак. Ну, во-первых, устала, а во-вторых, бабуля заругает. Будет ругать и приговаривать, мол, живую тварь обижать без причины — самое распоследнее дело. И грибочку поклонись с благодарностью и уважением, и птице Божией почёт окажи. «И по совести оно так-то, а коль совести нет, запомни — как аукнется, так потом и откликнется…»
— Ну что, девонька, пойдём? — пожевала губами бабуля.
Окся улыбнулась ей в ответ. И тут они одновременно увидели в поле женщину, медленно шедшую между полос. Женщина была боса, простоволоса и одета весьма странно — в одну лишь белую исподнюю рубаху, разорванную на груди. И вела она себя тоже чудно, непонятно, неуловимо зловеще. С силой пригибала к земле колоски, словно бы отлучая их от неба, от солнца…
— Ой, бабуля, а это кто? — невольно понизила голос Оксана. — Чего это она?..
— Это, Окся, плохая тётя, — зорко и пристально глядя на незнакомку, отозвалась бабуля. — Очень плохая. Ей что рожь погубить, что у коров молоко отнять — всё едино, лишь бы властью потешиться…
«Плохая тётя» прозвучало у неё как «конкурирующая фирма».
— И у нашей Зорьки отберёт? — не на шутку забеспокоилась Оксана. — Навсегда?
Ей до слёз стало жаль Зорьку, добрую, ласковую, величавую, со звёздочкой на лбу. А каким вкусным было парное Зорькино молоко!..
— Не отберёт, — заверила бабуля. Сплюнула, нахмурилась, начала пальцами плести что-то в воздухе. — Мы ей сейчас подложим свинью. Ты, деточка, здесь постой, нечего тебе пока на это смотреть… — Тут бабуля улыбнулась так, как никогда при Оксане раньше не улыбалась, — страшно и жёстко. Оставив оторопевшую внучку, она пошла за ель странной раскачивающейся походкой, словно уже приступая к какому-то непонятному танцу. Скоро оттуда послышался треск сучьев, сопровождаемый размеренным топотом, слишком тяжеловесным для сухонькой бабки, и негромкое, но жуткое уханье. Словно где-то проснулся не ко времени разбуженный филин…
По счастью, продолжалось это недолго. Старуха вышла из-за ели, и Оксана с облегчением увидела свою прежнюю бабулю. В руке она держала сухую ветку.
— Ну всё, девонька, сделано дело, пошли-ка, милая, домой. Иди, иди, не оглядывайся…
Как это — не оглядывайся? Оксана тут же обернулась через плечо. И увидела, как из подлеска выскочил громадный дикий секач и, свирепо урча, кинулся к женщине. Удар подбросил её, только мелькнули босые ноги и влажно-белый подол, а когда барахтающееся тело ударилось оземь, кабан, не марая клыков, пустил в ход копыта. Длинная рубашка стала быстро покрываться пятнами грязи и крови…
— Не надо, не надо! — закричала женщина и, не пытаясь подняться, сжалась в комок на земле, спасая грудь и живот. — Прости!.. Отпусти!.. Не буду больше!.. Зарок дам…
— Ага, как же, каялась ворона навоз клевать. — Бабушка остановилась, сплюнула, покачала головой. — Эту песню мы уже слышали. Не-ет, чёрного кобеля не отмоешь добела, а горбатую ведьму, видать, могила исправит…
И бросив под ноги ветку, она принялась топтать её, что-то бормоча себе под нос.
Кабан откликнулся страшным рёвом. С поля улетали последние аисты.
— Не надо, ба! Не надо, пожалей её!.. — внезапно разревелась Оксана. Схватила бабушку за рукав… и тут же забыла про слёзы, изумленно распахнула глаза: — Ой…
Вместо женщины в расхристанной рубахе под Васиными копытами корчился куратор Пётр Петрович — в танковом шлеме, крагах и законченных очках. Голова его бешено моталась, руки судорожно хватали чернозём, он напоминал куклу-марионетку, которую сдуру дёргают за все нитки разом. Смотреть на него было жалко и противно, хотелось не то убежать, не то помочь мстителю-кабану.
— И его, и его тоже прости… — порывисто закричала Оксана, крепче схватила бабушку за рукав, вздрогнула и проснулась.
Мерно постукивали ходики, в комнате было светло, на ногах безмятежно спал нагулявшийся Тихон, за окном разгоралось солнце нового летнего дня. Лес с рыжиками, туман, поле, аисты, секач-терминатор… Некоторое время Оксана смотрела в потолок, силясь понять, хотелось ей туда или не хотелось.
Часы показывали без двадцати семь — вроде рановато для завтрака. Варенцова прислушалась и поняла, что хозяева были уже на ногах. Она оделась и выглянула на балкон.
Небо было ясным, грядки и трава искрились росой.
«И кто только его выдумал, этот город? — неуважительно подумала Оксана о царственном Питере. — Как там вообще жить можно?.. Вот возьму и насовсем сюда перееду. По соседству домик куплю…»
Вчерашняя мистическая бредятина с потусторонними кознями и чтением мыслей плавала в том же подпространстве, что и бабушка, топчущая ногами сухую ветвь. Проснёшься — и скоро забудешь, особенно если никому не рассказывать…
Пока она силилась очистить свою личную реальность от ирреального, внизу во дворе появился Васечка. Сверху он напоминал атомную бомбу, какой её изображали на плакатах «Империализму — нет!». И обводами, и несомненной разрушительной мощью. Хрюкнув что-то приветственное Забелину, катившему через двор тачку, кабан неспешно приблизился к свинарнику, рылом открыл дверь и с достоинством вошёл.
Вот и рассуждай тут, что действительно приснилось, а что нет.
Оксана вздрогнула на утреннем ветерке, вернулась в комнату, подхватила на руки сонного Тишку, зарылась носом в родную рыжую шёрстку.
В это время в дверь постучали, и на пороге появилась Марьяна.
— Доброе утро, Оксана Викторовна, а я будить вас, завтрак через полчаса. Не опаздывайте, а то яишенка опадёт.
— Спасибо, Марьяна, спасибо, — кивнула, улыбаясь, Варенцова. — Не опоздаю.
Яишенка была какую ещё надо суметь сготовить: омлет в три пальца толщиной. С луком, ветчиной, зеленью и жареными молодыми помидорами. А ещё… ещё на столе стояла плошка с рыжиками. С отборными, горловыми, вкуснейшими рыжиками из далёкого Оксаниного детства. Приготовленными, как порох, при посредстве селитры. Случайно?.. Или пора было напрочь отвыкать от веры в случайности?..
— Да не торопитесь вы, Оксана Викторовна, — заметив, как она поглядывала на стенные часы, усмехнулась Марьяна. — Лучше ещё пирожок скушайте. Пётр Петрович сегодня не позвонит, не до вас ему.
Зелёные глаза женщины сверкнули презрительным торжеством.
— Ага, не до вас, — веско подтвердил Забелин. — Было принято решение подложить ему свинью. — Кашлянул, хмыкнул, помолчал, выдержал Оксанин взгляд. — И теперь всем легче. И в первую очередь ему самому. После того как тебе дадут сыворотку страха, делается легче принять решение и уйти…
— Сыворотку страха? — вяло переспросила Варенцова. «А что, если есть сыворотка правды, почему не быть и такой? Наука умеет много гитик.»
Стыдно сказать, но Петра Петровича ей было совершенно не жалко. Жалко было другого — что не довелось самой заехать ему в морду. А потом и Максиму Максимовичу. Да так, чтобы морда — сразу вдрызг.
— Фармакология тут ни при чём, — налила себе заварки Марьяна. — Дело в душе, в человеческой сути. В наших душах всегда присутствует страх, он полезен и даже жизненно необходим. Вопрос только в том, насколько человек может его контролировать. Все чего-то боятся, только ведут себя очень по-разному, один как герой, другой — как мокрица.
Оксана кивнула. Ей ли было не знать!
— Так вот, — Марьяна со вкусом отпила чаю, — сыворотка страха существует, конечно, не для героев. Она, скажем так, вытаскивает наружу сущность мокрицы. В смысле, делает смутные фобии реальными и ощутимыми. На животе у человека вырастает прозрачный пузырь, в котором плавает червячок. Жрёт, растёт, норовит прогрызть дырку вовнутрь… И прогрызёт, если человек не будет во всём слушаться тех, кто ему сыворотку приготовил.
— И, по сути, нет большой разницы, воображаемый этот червячок или настоящий, — примирила Варенцова реальное с ирреальным. — И все-таки, кто это «они»? Нельзя ли поподробней?
В сухом остатке услышанное означало: бить морду Петру Петровичу стало неактуально. Ушёл себе и ушёл. А вот Максиму бы Максимовичу…
— Подробней нельзя, — сказал на полном серьёзе Забелин. — Слишком много информации сразу — плохо, играть неинтересно. И потом, главное вы уже знаете. Ни под каким видом не входить и не брать ничего из вашего номера. — Он посмотрел на часы и поднялся из-за стола. — Могу подвезти вас до площади. В ногах правды нет. Ещё успеете их по колено стоптать…
Дождавшись, пока он уйдёт раскочегаривать «Ниву», Марьяна вытащила из уха серёжку:
— Вот, Оксана Викторовна, цепляйте. Мало ли что в жизни бывает, вдруг пригодится…
Серёжка была невзрачная, с блёклым камушком. Брось такую на улице, не всякий и нагнётся поднять.
— Ой, а у меня уши не проколоты, — смутилась Варенцова.
Серёжка была, ясен пень, не простая. «Небось потрёшь её и… И что будет? Васечка на выручку прибежит?..» Почему-то она стеснялась спросить.
— Дырявить вас, Оксана Викторовна, в наши планы вовсе не входит… — Марьяна подошла, с улыбкой поднесла руку и чёрт его знает как вдела серёжку в ухо. Ни боли, ни крови.
— Ну, Маря, ты даёшь, — непроизвольно вырвалось у Оксаны. — Спасибо.
— Счастливо тебе, Окся, в добрый путь, — откликнулась та. — Иди собирайся.
Это не заняло особого времени. «Нищему собраться — только подпоясаться». Оксана подхватила свой рюкзачок, проверила, на месте ли «куликовка», водворила сверху ленивого разоспавшегося кота… Поклонилась на прощание — то ли иконам, то ли самой избе…
— Ну, счастливо оставаться, Оксана Викторовна, — остановился у площади Забелин. — И вообще — счастливо…
Варенцовой вдруг показалось, что ему было стыдно. С другого стола, не с другого — а всё одно вот так уезжать… Мужик как-никак. Однополчанин к тому же.
— Спасибо на добром слове, — поблагодарила Оксана и, смиряя гордость, спросила: — Посоветуйте хотя бы, что мне теперь делать?