Рация... Какие-то шрифты... И вдруг я как бы разом прозрела, Семен. Будто какие-то разрозненные, ничего мне не говорившие слова, которые я иногда слышала, слились в целую фразу. И этот патент с гитлеровским орлом, и почему старик не пригласил к себе жить ни меня, ни внуков, почему вообще держался подальше от нас. Все, все стало ясно, кроме разве одного, почему я была так недогадлива...
— Снаряды ложатся близко,— задумчиво произнес Сухохлебов.
— Уж куда ближе, можно сказать, в нашем квадрате, товарищ полковник,— ответил Мудрик.— Я ведь едва через огороды утек. Весь арсенал оставил,— ух, и гранатки у меня были. И костылик мой — трофей немецко-фашистской армии.
Костылик! Ну да, я вспомнила, в прихожей у вешалки стоял костыль. Так, стало быть, и тогда... Дура ты, дура, Верка! Где ж это были твои глаза?
— Вы все были связаны? Да?
Василий Харитонович ласково похлопал меня по спине.
— Идите-ка вы спать, доктор Вера! Нам тут с Мудриком потолковать нужно по сугубо мужским делам.
Ну что ж, я ушла. Ушла даже без обиды. Да и до обиды ли мне сегодня!.. Мне стыдно перед твоим отцом, Семен. Стыдно и страшно за него. А Иван Аристархович? Неужели они были связаны? Нет, нет, этого не может быть. С чего бы это им тогда чураться друг друга? И вдруг мне отчетливо вспомнился их давний спор на порожке баньки. Мы с Татьяной ждали, когда вынесет жар после их банных неистовств, а они сидели возле бидончика с квасом и спорили:
— Ты, Аристархович, из тех людей, что всегда ищут истину, но более всего боятся ее найти,— сердито бросал твой отец.
— А ты, Петр Павлович, когда-то свою истину нашел, вцепился в нее обеими руками, глаза зажмурил и на белый свет глянуть боишься. А вдруг она, твоя истина, полиняла? Вдруг чем другим обернулась? — кхекая, парировал Наседкин, попыхивая махорочным дымком.
— Все умствуешь, Аристархыч, все в словечки играешь.
— А ты без своего ума жить хочешь, за тебя уж все вперед на сто лет обдумали.
А потом побранились, и Наседкин ушел, даже не простившись. Но через неделю уж вместе отправились по грибы. А у нас тут «здравствуй» да «прощай» — и весь разговор. Нет, не только я, но и Иван Аристархович ошибался, это ясно.
И вот теперь оба они в этом здании, где во дворе по ночам рычат на холостом ходу моторы, заглушая выстрелы. В здании, откуда по утрам еще затемно уходят за город машины со страшным грузом. Не знаю уж, говорить ребятам, что с их дедом произошло, или помолчать? Нет, лучше, пожалуй, помолчу. Зачем горчить их и без того уж не сладкую жизнь...
Вдруг кто-то в шкаф — тук-тук.
— Да, войдите.
Ланская! Удивительно, как это на ней все заживает. Ходит. Правда, ранения пустяковые, царапины. С такими бойцы и в медсанбат не ложатся, но ведь она не красноармеец, актриса и не девочка годами. Зашла. Присела. Положила на стол какой-то сверток.
— Еда. Вам и ребятам.
— Нет, вам самой поправляться нужно.
— Мне хватает. Поклонники не забывают. Сегодня еще натащили.
— Возьмите назад... Вы, может, слышали, у Богдановой был голодный обморок.
— Милый доктор, ну научитесь же вы реально мыслить! Я не Иисус Христос и не могу накормить всех пятью хлебами, тем более что у меня всего три булки, но с вами я охотно делюсь... Кстати, ваши ребята такие же фанатики, как вы. Я предложила вашему сыну отличный бутерброд с ветчиной, и, представьте, сделал вид, что не заметил, прошел мимо. Даже спасибо не сказал. А эта ваша девчурка схватила конфету, мерсикнула и убежала, будто боялась чем-то от меня заразиться... Ешьте, это они называют «апфелькухен» — яблочный пирог. — Она развернула бумагу, и от запаха сдобного теста у меня закружилась голова. Невольно, как маленькая, с шумом подобрала слюну. Она, понятно, заметила это.— Да ешьте же, чудачка! Ну ладно, вы не хотите, чтобы я с вами делилась моими трофеями, так возьмите это как гонорар за лечение. Вы лечите меня? Ну вот, а я вам плачу, за неимением денег, натурой. Ну давайте есть вместе.
Она разложила пирог, проворно стала уплетать свою долю. Стыдно вспомнить, но я не выдержала. Тоже начала есть, ела, испытывая наслаждение и даже, честно говоря, жалея, что другая половина пирога досталась ей. Потом, когда пирога не стало, не удержалась, стряхнула с промасленной бумаги лохматые крошки и отправила их в рот.
— Ну вот и молодец, учитесь жить не по канонам,— покровительственно произнесла Ланская.— А теперь, когда доктор получил гонорар и подобрел, пусть он скажет, скоро ли он меня выпустит. Здесь я просто чахну. Не могу, нет сил.
Пригнулась, приблизила ко мне свою увенчанную золотой короной волос голову, зашептала:
— Нет, я с вами начистоту. Мне оставаться нельзя... Мой благоверный опять побывал. Не видели? Он сюда шмыгает тихо, как хорек. Выглядит прескверно, совсем облысел, небритый... Под страшным секретом сообщил: наши их, видимо, под Москвой расколошматили и жмут по всему фронту. Эти сверхчеловеки готовятся к драпу. А тут опять этот
таинственный Конев с какими-то новыми, не то уральскими, не то сибирскими, частями... Словом, немцы обещали Винокурову большую машину...— И вдруг спросила: — Хотите с нами? Места для вас и для детей, видимо, хватит.
Я даже отпрянула. Она как-то нервно, истерически хохотнула:
— Что, струсили?.. Нас же никто не подслушивает. Мы можем все хладнокровно обсудить.
И вдруг спросила небрежным тоном:
— Знаете, что я ему ответила? Сказать? Нипочем не угадаете. Я сказала: «Никуда не поеду...» Куда ехать? От судьбы разве убежишь? А может быть, все-таки попытаться убежать? Зашла вот посоветоваться: две красивые бабы — это ведь стоит целого наркомата... Бежать или не бежать, вот в чем вопрос.
— Не понимаю, как можно об этом даже думать...
— Ну, милая, это уже безвкусица. Это ответ героини из плохой молодежной пьесы. Давайте порассуждаем реально. Мы с вами, две интеллигентки, по разным причинам остались у немцев. Желали мы того или не желали, вольно или невольно, мы вели с гитлеровцами дела. Сограждане это знают. Так? Что нас ждет? Арест? Вероятно. Тюрьма? Вряд ли,— ведь многие миллионы живут на оккупированной территории, всех не пересажаешь. Но презрение, всеобщее презрение,— это гарантировано... Обсуждаю другой вариант. Мы уезжаем с ними. Ну, вы врач и, вероятно, найдете себе работу. А я? Стоять где-нибудь у станка с остарбайтер? Благодарю покорно! Или петь в каком-нибудь офицерском кабаке? — И тотчас же, дивно преобразившись в уличную девку, хриплым, вызывающим голосом она запела:
Перед казармой, перед большими воротами,
Стоял фонарь, стоит и до сих пор.
Нет, карьера Лили Марлен не для меня. Так что же делать? А? Какие рекомендации даст доктор Вера заслуженной истеричке республики?
Подбородок Ланской съежился, она закусила губу, опустила голову, сжала ее руками. Мне стало даже жаль ее. Вдруг она вскочила, вышла, вернулась с початой бутылкой коньяку. Выплеснула из двух мензурок заготовленные тетей Феней для кого-то лекарства.
— Без бутылки не разберешься. Знаете, какой-то поэт написал: «Гаснут звезды Зодиака, спит собака Водолей, выпьем рюмку кониака, сердцу будет веселей».— Лихо выпив, налила себе еще.— Ну чего же вы, Верочка Николаевна?
Я выпила.
— Кстати, учтите: за нами в щель между шкафами следят глаза двух девчонок, и в ваше досье где-то запишут: «Распивала французский коньяк с немецкой овчаркой».
Она заметно хмелела, мысли мрачнели, становились несвязными.
— Совсем недавно он говорил: «Разве не видишь — советская власть рушится...» Апокрифическая картина: летают железные птицы, терзают человеческие тела. Грядет архангел с огненным мечом... Красная Армия бежит и неизвестно где остановится. За Окой? За Волгой? За Уральским хребтом? Зачем нам, будто осенним листьям, сорванным с ветки, нестись по ветру неизвестно куда... Ах, как он просчитался, этот лауреат, орденоносец, депутат... Думаете, не вижу, как смотрят на меня ваши огромные глаза? Презираете? Да? Ну и презирайте, черт с вами... Разрешаю. Знаете, кого вы мне напоминаете? Катерину из «Грозы». Только вы даже мужу не решитесь изменить и делаете вид, что не замечаете, как этот ваш агроном Карлов ест вас глазами... Впрочем, он такой же агроном и такой же Карлов, как я непорочная дева Мария, и вы, голубушка, это знаете не хуже меня. Но... ваша любимая реплика: «Но я другому отдана и буду век ему верна». Что, не так? Я вас насквозь вижу. Ну ладно. Выпьем, Вера, выпьем тут, на том свете не дадут. Ну, а если и дадут, выпьем там и выпьем тут.
Что она болтает? С двух рюмок совсем пьяна. А если услышат там, в палате?
— Ага, испугалась! Не бойтесь, не выдам, доносчица — это не мое амплуа.
— Вы лучше скажите подробнее, что слышали о наших. Вы говорили что-то о Коневе? Ведь на фронте под городом тихо.
— Тихо? Верно. Красная Армия наступает от Москвы и лупит их в хвост и в гриву. А части этого Конева где-то тут недалеко. Они висят как дамоклов меч, и когда он на них обрушится, не знают. Из-за этого нервничают. За русских «языков» кресты дают. Оплата сдельная: за «языка» — железный крест. Тысячелетняя империя до Урала, а сами трясутся, как овечий хвост... Ха-ха ха! Скорее бы их уже по...
Она смачно, со вкусом произнесла солдатское ругательство. Простыня в это мгновение взметнулась. За ней стоял Домка, очень внушительный в своем больничном одеянии. Из-за его спины торчали Сталькины лохмы.
— Мама, нам пора спать,— твердо произнес он и даже не попросил, а просто приказал Ланской: — Забирайте вашу бутылку и уходите.
Гостья убралась. Мы легли. Ой, не надо мне было все- таки пить этот коньяк! Такая тоска, такой страх вдруг овладели мной. Страх — это понятно. Это чувство физиологическое... Как мысли путаются... О чем я?.. Ах, да, о страхе... Когда какой-нибудь там автор, желая возвысить своего героя, пишет: «Он не знал, что такое страх»,— он же безбожно врет, этот автор. Это мы, медики, знаем. Страх, так же как и боль, естественная защитная функция человека. Это сигнал о грозящей опасности. Человек без страха — калека, урод...
...Ой, как стучит в висках, и кровать будто хочет из-под меня выскользнуть. Нет, нет, не выскользнешь, хотя пить, конечно, натощак не надо. Ну ничего, выпила и выпила. Хирург должен быть немножко пьяница. Кто это сказал? Да конечно, Кайранский. Вот был хирург... Так о чем же я?.. Ах, да, о страхе. Вот Василий сказал сегодня: «Снаряды ложатся близко». Сказал спокойно, но я-то знаю его. Только у него воля, и он виду не подает. А я? Чего мне скрывать, мне сегодня страшно. Я трусиха, я даже мышей боюсь... Ой, как мне сейчас страшно и за себя, и за ребят, и за весь наш госпиталь! За всех я отвечаю... И почему именно на меня, на слабую, неопытную женщину, все это навалилось? Всю жизнь терпеть не могла и не умела чем-нибудь руководить. Даже детьми... Эта Кира что-то там болтала о Василии. Неужели она что-нибудь заметила? А что можно было заметить? Фу, какая мура лезет в голову... Так о чем же я? Ах, да, о страхе. Так вот, мне сегодня очень страшно, дорогие товарищи.
6
Утром, еще до обхода, Мария Григорьевна решительно взяла меня за руку и отвела в свои «каменные пещеры». Так называют у нас бетонную каморку с железной дверью, построенную для хранения противопожарных инструментов и приспособленную теперь под кладовую. На металлической этой двери с некоторых пор висит у нее огромный замок, но «алмазов» за этой дверью в пещере оказалось так мало, что не было смысла их пересчитывать: четыре ящика слежавшихся комьями макарон, куль крупы, полкуля траченного мышами гороху да еще мешок горелого зерна, который наши женщины приволокли на санках с уничтоженной немцами мельницы.
Все это у Марии Григорьевны взвешено, проверено, разложено по дням из расчета на наличный состав едоков.
— Хватит на неделю. Как будем, Вера Николаевна?
Как она постарела! Сухое лицо совсем осунулось. Великомученица со старой иконы. Мелкие, незаметные морщинки углубились. Теперь они как трещины. Только глаза те же — строгие, блестящие. Ну что ты на меня смотришь, умница? Ты же во много раз расчетливее, опытнее меня.
— С Василием Харитоновичем советовались?
— А как же! Он и сказал, что надо на неделю растянуть.
— На неделю?
— Он сказал — на семь дней.
— А дальше?
— Говорит, наши придут — выручат.
— Ну, ему лучше знать.
— «А если не придут?» — спросила я его, а он улыбнулся и говорит: «Тогда раскиньте карты, погадайте, что вам карты скажут...»
— Зачем же вы меня сюда привели, Мария Григорьевна?
— Тяжко ж, Вера Николаевна. Люди на глазах тают, ропщут. Чирьи-то пошли! Вон Васька Власов как гриб мухомор красный был, а сейчас ни сесть, ни лечь не может, на крик кричит.
— Может быть, пойти все-таки попросить у немцев? — неуверенно сказала я.— Мы ж у них на учете в комендатуре. Сама на карте у коменданта наш госпиталь видела. Может, все-таки что-то дадут, а?
— С ума ты сошла, Вера Николаевна! — вскрикнула собеседница, в первый раз употребив в разговоре со мной «ты».— Не пустим мы тебя. К ним идти... Сейчас, когда наши их бьют... Они ж каждый день теперь расстрелянных машинами, как дрова, за город возят. — Встала и даже руки раскинула. — Не пустим, думать не смей...
— А наши-то подоспеют? Как вы полагаете, Мария Григорьевна?
— Василий Харитонович говорит — выручат. Он военный, ему лучше знать.
— Ну, а если не выручат?
— Ох, об этом, Вера Николаевна, лучше и не думать. Не придут — что ж, кликнем клич: «Спасайтесь, кто может». Ходячие расползутся, лежачих на закорках понесем. Ну, а которые тяжелые, те что ж, те останутся.
— Одни?
Мария Григорьевна даже отпрянула от меня.
— Как одни? А мы? Нас с ними, Вера Николаевна, одна веревочка связала. Считаю я, эту веревку никому не разорвать.— И добавила: — Детишков ваших да Раиску добрые люди по общежитиям разберут, спрячут.
И как все это у нее, у старой отбельщицы с «Большевички», просто, естественно. «Одна веревочка связала». Да, да, наверно, и я бы пришла к такому выводу. Но сколько бы у меня было при этом сомнений, колебаний, опасений, терзаний. А тут все ясно. «Детишков добрые люди разберут» — и устранена сама возможность малодушия или подлости.
— Так что ж, на семь дней поделю? Ведь и так в супе горошина горошине кукиш кажет.— Очевидно, только этот вопрос и оставался у нее нерешенным.
— Хорошо, делите на неделю,— подтвердила я и стала убеждать себя: придут, придут, не могут не прийти.
Вышла из кладовой в палату, и сразу шибанул в нос густой и холодный воздух, в котором кислороду так мало, что крохотное пламя коптит в плошках. Увидела всех — и сжалось сердце. На семь дней... Выдержат ли они, больные и истощенные? Они вон и сейчас движутся вяло, медленно, как сонные мухи. Только светятся в полутьме огромные округлившиеся глаза.
Бреду к Василию Харитоновичу. Присаживаюсь на его койку.
— Ну, что, доктор Вера, нос повесила?
— Вы откуда взяли, что нас освободят через семь дней?
— Как откуда? Мария Григорьевна вчера гадала. Говорит, скорые хлопоты, исполнение желаний. Говорит, пиковому королю приходится плохо, а мне вышла дальняя дорога и трефовый интерес.— Он говорил серьезно, а глаза его, тоже ставшие из узких круглыми, смеются. Смеются и очень напоминают в это мгновение твои, Семен, всегда насмешливые глаза. Впрочем, какие у тебя сейчас глаза, сохранил ли ты свой юмор — не знаю. Вряд ли. Иногда вот так задумываюсь о тебе, и родится страшное сомнение: жив ли ты? Может быть, тебя уже и нет, а я вот по привычке разговариваю с тобой как с живым, советуюсь, надоедаю тебе своей болтовней... Эта мысль последнее время приходит все чаще. Но я ее гоню, я не даю себе об этом думать,— нервы-то, они у меня и так в лохмотья истрепаны. А они, нервы мои, нужны и не только мне...
Так бот, Семен, я, кажется, тебе еще не рассказывала, гадание на картах — маленькая слабость нашей суровой Марии Григорьевны. Мне она старается с картами не попадаться, но от клиентуры у нее отбою нет. Я смотрела на это сквозь пальцы, чем бы дитя ни тешилось, и карты эти незаметно вошли в наш лечебный обиход. Стоит мне скрыться в свой «зашкафник», только и слышишь: «Мария Григорьевна, раскинь колоду...», «Начальник, гадани на счастье...», «Товарищ Фельдъегерева, какое у него счастье, гадай на меня!»
— А как же тебя определить? — серьезно спрашивает Мария Григорьевна, надевая очки и смотря на просителя.
— Что ж, не видишь,— бубновый король. Я ведь человек казенный.