– Скажи «двойке», чтобы оставили «ивана» в покое. – Приказал он. – Я хочу поговорить с ним тет-а-тет.
Если бы его спросили, как он сумел выжить в эти минуты – ответить бы лейтенант не смог. В памяти остались лишь разрозненные обрывки. Тень справа, тень слева, красные лампочки на панели, черт, только бы не запороть движок, еще один заходит сверху – и доли секунды на решение. Отвернуть? Или, наоборот, принять немца в лоб? Он бил короткими, экономя патроны, но все равно, шесть стволов – это шесть стволов, и когда алые нити трасс завязываются в смертельный клубок точки схождения прямо перед твоим капотом, поневоле задумаешься о бренности всего сущего. В «сто девятых» сидели далеко не новички – просто глупо нарываться на пулеметы, четверо против одного, и рано или поздно «иван» не выдержит взятый ими темп и ошибется, подставится. А до тех пор… до тех пор они отворачивали, даря лейтенанту драгоценные мгновения жизни. Остальное он выгрызал у них сам, сквозь стиснутые зубы подвывая в такт стонущему на перегрузках металлу. Левый вираж, полупетля, правый вираж… «китти» был крепкой машиной, недаром их так любили гонять на штурмовку, и пока у них вдвоем получалось когтями и зубами держаться за небо. И они держались, он и самолет, даже мотор пока держался, что было уж вовсе форменным чудом.
А потом вдруг все кончилось, резко, так, что в первый момент он даже не понял, что именно случилось? Свои? Надежда вспыхнула и тут же погасла, вокруг по-прежнему были только самолеты с крестами, да впереди тянулась дымная нить с темной точкой на конце – Танина «пешка».
Тогда что же?
Запрокинув голову, он смотрел, как четверка немцев набирает высоту. Затем сзади-справа появился еще один «мессер», который шел как-то непонятно – для атаки слишком уж медленно и в стороне. Но в любом случае, это были лишние секунды, причем – отдыха. Пашка отер концом шарфа липкие потеки со лба, перехватил поудобнее ручку и принялся следить за подлетающим немцем.
Тот, выйдя на параллель справа от «киттихаука», уравнял скорость и принялся сближаться. Хочет поговорить, догадался лейтенант, ну ладно. Посмотрим, что ты имеешь мне сказать… все равно спешить некуда.
«Мессер» был уже в двух десятках метров, по меркам самолетов, считай, вплотную. Так близко лейтенант видел его впервые – целым, а не в виде разбросанных на десятки метров перекрученных кусков алюминия. Черный кок винта, желтый снизу капот, серая, с зелеными пятнами, обшивка, под пилотской кабиной в желтом ромбе тактический значок – то ли зверушка, то ли человечек, за крестом – белый номер. Лицо пилота толком было не разобрать, в черном шлемофоне и очках он вообще был похож на негра, но движения рук «читались» вполне отчетливо.
– Деремся один на один, – шептал Павел, «переводя» жесты немецкого летчика. – Если собьешь меня, уйдешь вместе с бомбером.
Закончив жестикулировать, летчик уставился на него, лупоглазо блестя стеклами очков. Лейтенант нехотя кивнул. Немец зубасто улыбнулся и, коротко махнув около виска затянутой в перчатку ладонью, накренил самолет, уходя влево-вверх. Секунду-другую поколебавшись, Павел тоже взялся за рукоятку газа – пока не началось, стоило забраться как можно выше, в таком бою каждый метр запаса высоты мог оказаться решающим.
Вдвоем они быстро вылезли на шесть с половиной, при этом почти догнав «пешку». Вообще-то здесь было вольготнее фрицу с его высотным двиглом, ну да ничего, утешил себя Пашка, начнем виражить, сразу просядем. А там, на четырех и ниже, мы еще посмотрим, кто кого схарчит.
Он посмотрел на немца – тот был метров на триста-четыреста выше и как раз начал широкий вираж для выхода в заднюю полусферу. Надо бы его удивить эдаким чем-нибудь, решил Павел. Ты ведь, зараза фашистская, наверняка ждешь, что я и с тобой на горизонталях буду крутиться? А вот хрена…
«Сто девятый» был уже точно позади, он шел в атаку. Пашка спокойно – хотя какое на самом деле тут спокойствие, сердце чуть изо рта не выпрыгивает – ждал. И только когда на крыльях замигали огоньки пулеметов, рывком убрал газ. Самолет резко просел, немец попытался довернуть, пушечная трасса прошла буквально в сантиметрах над кабиной, но дистанция и скорость не оставили ему времени. «Мессер» проскочил вперед, наклонился – а Пашка уже дал полный газ, одновременно затяжеляя винт, машина рванулась вперед, прорубаясь сквозь уплотнившийся от скорости воздух, немец пошел вниз, пытаясь уйти на пикировании, но «китти» не отставал, наоборот, отыграл еще полсотни метров, и лейтенант вдавил гашетку. Красные нити трассеров спеленали вражеский самолет, но фриц почти сразу боевым разворотом ушел из-под огня. Если его и задело, то несерьезно.
Через минуту Павел понял, что из этого боя ему не выйти. Немец был опытнее, ловчее, он умело навязывал свой рисунок боя, чуть ли не заранее угадывая маневры противника. Если с четверкой лейтенант крутил виражи практически на равных, то сейчас проигрывал на круге секунды по 3–4. Пока удавалось спасаться уходом на вертикаль, раскручивая винт на запредельные обороты, но это была игра на грани фола – малейшее промедление, и хана, движок ловит клина.
Вот опять трассы прошли совсем рядом. Пашка бросил самолет в сторону, «мессер» пролетел мимо, сбавил скорость, закрутил бочку… на миг лейтенанту показалось, что сквозь фонарь он различает белозубую улыбку немецкого аса. Да он же дразнит меня, сука! Ах ты ж… н-на! Лейтенант вздернул самолет, ловя «сто девятый» в прицел, ударил из всех стволов, но чертов фашист ушел вверх, даром что был в этот момент в положении кверху брюхом. Павел попытался достать его… и сорвался в штопор.
Он вывел машину почти сразу, через два витка, но было поздно – немец уже заходил справа, пулеметная очередь жутким кнутом хлестнула по капоту и кабине, приборная доска и фонарь взорвались брызгами осколков под ударами крупнокалиберных пуль. Пашка успел вскинуть руки, но все равно щеку и лоб ожгло болью. Самолет вильнул вбок, начал крениться, лейтенант схватил ручку, выводя его в подобие горизонтали – приборы в кашу, да и один черт их не видно, кровь залила глаза.
Шипя от боли, он зубами стянул перчатку, нащупал впившийся в бровь осколок, выдернул… зажал рану концом шарфа, второй рукой протер, наконец, глаз и оглянулся.
Немец уже успел развернуться, и лейтенант с тоскливым отчаяньем понял, что выйти ему навстречу – без шансов. Слишком опытен гад, наверняка понимает, что терять ему сейчас нечего, кроме возможности сойтись в лобовой, и, проорав напоследок «Сдохни, сука!», разменять свою жизнь на чужую в ослепительной вспышке встречного тарана.
Кровь сочилась из-под шарфа, заливая глаз, он утирал ее и смотрел, как вражеский истребитель выравнивается… начинает увеличиваться в размерах… все ближе, ближе… вот сейчас он откроет огонь… и тут «сто девятый» взорвался! Не вспыхнул, не начал падать, а именно взорвался, разом превратившись в огненно-дымный шар, из которого брызнули в стороны черные точки обломков.
Четверка спикировавших от солнца «кобр» размытыми из-за скорости силуэтами проскочила мимо и почти сразу вновь ушла вверх.
– Гвардия, н-на… – пробормотал Павел. – Тоже мне, кавалерия из-за холмов.
Немцев, как и следовало ждать, простыл и след: разогнавшись в пологом пике, они ушли на запад. Четверка «аэрокобр» из 16-го ГИАПа, сделав пару кругов над упрямо тянувшей к линии фронта «пешкой» и ее эскортом, тоже ушла. У них уже заканчивалось топливо, немцев поблизости не видать, всех распугали, а на горизонте – рукой подать – вырастали белые громады облаков. Нырнуть в них – и, считай, все, уже дома.
Павел тоже подумал именно так и даже нашел в себе силы улыбнуться, и тут же мотор сбился с привычно-уверенного тона на прерывисто-стучащий. «Киттихаук» тряхнуло, словно истребитель налетел на невидимое препятствие, он разом провалился на пару десятков метров.
– З-зараза…
Лейтенант лишь сейчас обратил внимание на черные потеки – с каждой секундой их на остатках фонаря становилось все больше. Маслопровод пробит или вообще разнесло к чертям… брызжет-то как… значит, пошла стружка…
– Жаль… – выдохнул он. – Мы ведь с тобой хорошо полетали, верно, «китти»? Мы были хорошей парой, ты и я. И знаешь, чертовски обидно будет гибнуть сейчас – когда осталось ну совсем уже чуть-чуть. Мы ведь почти смогли.
Рана уже почти не болела – повязку штурман положила умело, и сейчас лишь изредка из-под ребер, куда угодил осколок, поднималась тупая ноющая волна. Правда, стоять все равно было тяжело – кровопотеря, но Таня все равно стояла, из последних сил цепляясь за края блистера. Ей надо было видеть…
…видеть, как истребитель Павла отставал от них, теряя скорость и высоту. Он становился все меньше и меньше…
…а потом их «пешка» вошла в облако, и все осталось там, позади, за белой стеной.
45-й истребительный авиаполк впервые попал на фронт в январе 1942 года (из ПВО Баку). Был оснащен самолетами Як-1. В сентябре полк сдал немногие оставшиеся «яки» соседним частям и убыл на переформирование. Зимой 42—43-го проходило переучивание на полученные по ленд-лизу истребители Р-39 «Аэрокобра» и Р-40 «Киттихаук». На фронт полк вернулся в марте 1943-го. На тот момент из летного состава 18 человек имели боевой опыт, 13 шли в бой впервые. За боевые успехи в воздушном сражении над Кубанью Приказом НКО СССР № 234 от 18.06.43 г и Директивой Генштаба № 513389 от 18.06.43 г. 45-й ИАП был преобразован в 100-й гвардейский. Четырем летчикам полка за эти бои были присвоены звания Героев Советского Союза. Из них двое получили это звание посмертно.
Александр Гордиан
Сотый
Михаил добрался до Вилькештадта только к вечеру, как ни пришпоривал служебный «Хорьх» по Северному автобану. От шоссе к городку вела ухоженная подъездная дорога. Михаил даже подивился типично немецкой аккуратности, нечастой в пределах генерал-губернаторства.
Все, впрочем, разъяснилось. Городок оказался непрост; не обычная русская Камышовка, именованная по рейхс-закону пятьдесят пятого года пышным тевтонским именем. Тогда, к слову, пришлось поработать чинушам из имперского департамента – названий до двадцати тысяч, а фантазия у чиновника известно какая. Сколько теперь по восточным территориям Герингштадтов с центральной Гитлерштрассе?!
Нет, Вилькештадт, оказалось, имел историю. Михаил притормозил на центральной площади, у монументального бронзового памятника в лучших традициях империи: улыбчивый парень, белокурый рыцарь рейха в летной тужурке и шлемофоном в поднятой руке. Не то смотрит в небо, прикрываясь от солнца, не то взмахнул рукой в прощальном жесте – не забывайте меня! Карл Вильке, один из прославленных асов люфтваффе, ломавших хребет большевистской крылатой орде. Здесь он вершил подвиги в неравных боях со стаями красных шакалов и здесь жил после победы.
Несмотря на позднее время, городская жизнь пыталась бурлить в силу провинциальных возможностей. По улицам фланировали парочки, где-то играл оркестр, в парке сверкала огнями дискотека.
Михаил выбрал у кого спросить и убрал стекло:
– Мадам, где я могу найти городскую больницу?
Молодая женщина перестала покачивать коляску и глянула с испугом. Обознался, с досадой понял Михаил. Унтердойч. А не скажешь, по виду чистокровная гражданка. Да и коляска эта… совсем не частое зрелище. К унтерменам закон строг, одна семья – один ребенок.
– Больница где, спрашиваю? – не без раздражения повторил он по-русски.
Пейзанка начала торопливо объяснять на ужасном имперском. – Как же ты гражданство получишь, – изумился Михаил, – с таким-то языком? Тебе, может, и не нужно, а ребенку твоему? Дикость, право слово, врожденная. Даже настроение испортилось.
Больницу Михаил нашел без труда, благо городок небольшой. Деревня, если употребить славянский архаизм. Миновал парадный подъезд для граждан империи и отыскал неприметный вход для остальных.
Дежурил доктор Перофф – на удачу. Михаил представился:
– Шнайдер, Михаил, предпочитаю без отчества. Сотрудник Восточного Имперского Университета, кафедра новейшей русской истории.
Доктор поперхнулся.
– Да вы что, голубчик? – начал он по-русски, но тут же поправился, перешел на имперский. – Какой, говорите, истории, герр Шнайдер? Какая же у русских теперь история?
Михаил внимательно посмотрел на доктора. Чеховский типаж. Невысок, крепенек, средних лет. Бородка клинышком, и даже очки в тонкой оправе, все под Доктора.
– Вы считаете, что у русских нет истории? – мягко спросил Михаил.
– Думаю, герр Шнайдер, история есть, но на чужом языке она не пишется. Сказка получится или, того хуже, музей этнографический. Маски, луки, стрелы… Впрочем, что это я! – доктор спохватился. – Матвей Геннадьевич Перов, здешний врачеватель. Чайку не желаете? Местный рецепт, рекомендую.
– Спасибо, откажусь, – сухо поблагодарил Михаил.
Он обиделся. Умрут старики, и слово такое исчезнет – «русский». Останется унтердойч для тех, кто не может выучить имперский и пройти расовый тест. История так распорядилась, и бессмысленно протестовать против цивилизации, против кофе по утрам и ежедневного душа. И благодарность к рейху нужно иметь за избавление от большевистского ига: чуть не извели красные русскую нацию. ГУЛАГом в иных местах по сию пору детей пугают. Тем паче времена меняются, вот и восточным генерал-губернаторствам вышло послабление, разрешили открыть кафедру истории коренных народов. Музей? Да, музей! Хотя бы в музее, но пусть останется память о народе и стране предков.
– Я к вам, собственно, по делу. Человек, которого здесь нашли?..
– А-а, вот вы что… – протянул доктор. – Темная история. Днями нашли человека в Соловьиных болотах. Огнестрельное ранение, переломы, воспаление легких. В сознание не приходил, выживет ли – не скажу, не знаю. Как господь управит.
– А вещи его?
– Вещи у нас, – доктор остро посмотрел на Михаила. – Если вы по линии полицай-президиума, то они уже смотрели. Думают, он в Пустошь ходил, да не поделил чего с сообщниками.
– Я по линии университета, – напомнил Михаил. – Пустошь – это вы Питерcбург имеете в виду?
– Его, – подтвердил доктор, – многие, что греха таить, живут походами. С заработками у нас не очень, а это, считай, под боком. Большой, говорят, город… был. Если за столько лет не растащили.
Доктор проводил Михаила в тесную каптерку, там достал со стеллажа картонный ящик.
– Вот-с, что при неизвестном было, все здесь. Только пистолет изъяли.
Михаил осторожно, кончиками пальцев перебирал обожженные, неимоверно грязные обноски непонятного цвета, но попусту, полиция успела до него. И все же, с той поры как местный конфидент поднял его звонком с постели, не покидала уверенность, что ему выпал счастливый билет. Личный шанс на научный успех, на карьеру. Попалась ему птица удачи, и теперь следует это бьющееся в руках чудо не упустить.
Доктор придерживал низко висящую лампу, светил Михаилу в руки и тоже казался заинтересованным.
– Летные очки? – удивлялся Михаил странному выбору мародера. – Планшет, нагрудный знак… смотрите, большевистский! А это петлицы с кубиками, их не перепутаешь. Неужели и впрямь Пустошь?
– Отчего же нет?
– Посудите сами, вымерший город, крысы, частичное затопление и шесть десятков лет разграбления. А здесь даже ткань сохранилась, видите? Нет-нет, исключено! Думаю, преступник нашел это неподалеку.
– Может, и так, – покивал доктор. – Старики говорят, что Соловьиные болота – странное место. Бесовское, простите за термин. Люди там пропадают. Оно, конечно, на то и болото, но кто его знает…