– Как некого? А мы? Мы же этих гадов… Придет подмога, придет!
– Вряд ли.
– Ледяной, ты что ж – помирать?
– Все помрем. А знаешь, мне сны снятся, – брякаю абсолютно невпопад.
– Кому они не снятся? Я уже понимать перестал, когда во сне отстреливаюсь, когда наяву.
– Нет, мне другие снятся. Вроде прошло уже лет пятьдесят. В мире все по-другому. Войны нет. Кругом трава зеленая. И все как-то… странно. И нас нет. Совсем нет. Совершенно, понимаешь?
– Тю, лейтенант! Да нас уже завтра может не стать. Или сегодня.
– Ничего ты не понял… Патроны остались?
– Если бы. Кричат что-то, суки. На немецком.
– А? – прислушиваюсь. – Сдаться предлагают. Хрен им садовый!
– А танки-то наши. На трофейной технике катаются, гады.
Высунувшийся из трофейного танка фриц в черном кителе и с крестом на груди прокрякал еще что-то, после чего спрятался. Еще пару секунд было тихо.
Огонь. Воздух превращается в алое зарево. Огнеметами решили добить, значит. Что ж, смотрите, как погибает русский солдат!
– Прощай, Ледяной! – Женьку трясет. Меня тоже. Наверное. – Вот нас и не стало. Отче наш, ежи еси… Ох, почему же я молиться не научился?
– Отставить скулеж, рядовой! Мы встретим их. Встр-р-ретим.
Сам не знаю, с каких чертей начинаю петь. Больше нет страха, нет ненависти, нет усталости, и меня нет, есть только эта песня. И я пою сначала тихо, потом все громче и громче. Рядовой Евгений Петрушин, изможденный перепуганный восемнадцатилетний мальчишка, смотрит на меня, как на последнего полудурка, смотрит и старается не расплакаться, а затем начинает подпевать.
Это не мы, двое, поем. Это все МЫ! Кто погиб на юго-западном фронте, кто еще погибнет и кто выживет. Кто будет помнить и даже – кто забудет.
Огонь. Врывается в глазницы амбразур, лижет каменные стены. Прощай, моя маленькая каменная крепость. Славно ты нам послужила, но от огня не спасешь даже ты. Отстреливаться нечем, еще можно спастись – выбежать, сдаться на милость врагу, вот только не для того мы здесь. Хоть бы ж гранату одну. Один патрон. Рядовой Женька, прощай. Горю, я горю. Аааааааааааа, мать вашу, фрицы клятые, гореть вам так и гореть, бляяяяяя…
– Прощай, Ледяной!
2010 год. Марина Михайловна
– Ты в этомсобираешься на улицу идти?
– Да, именно в этом, – рассеянно пробормотала Алиса, оглядывая себя в зеркало. Короткие шортики, такой же топик, волна черных волос – что эти бабушки понимают?
– Бесстыдница! – бабушка и не думала униматься. – Про тебя люди болтают!
– Плевала я на людей и плевать буду! – фыркнула девушка.
– Совести нет. Что ты за человек такой? От соседей за тебя стыдно!
– Мама, оставь девочку в покое!
– И ты такая же, – старушка смерила взглядом красивую синеглазую женщину, свою дочь. – И вырастила на свою голову.
– Мама, пожалуйста! Иди сериал посмотри – начинается уже. Алиса, а ты зайди на кухню, поговорить хочу.
– Меня же ждууут!
– Алиса!
– Э-эх! – девушка нехотя поплелась на кухню.
– Алиса, – Марина Михайловна, директор небольшой радиокомпании и мать-одиночка, посмотрела на дочь. – Во-первых, не груби бабушке. Да, знаю, – она пресекла готовящийся поток обвинений, – она и меня с трудом понимает, не говоря уже о тебе. Но она старый человек, войну пережила. Она из другого поколения.
– С другой планеты!
– А во-вторых, – вздохнула Марина, – люди действительно о тебе говорят.
Алиса скривилась.
– Не об одежде, разумеется. И меня, в отличие от бабушки, не волнуют их разговоры, меня волнуешь ты. Что у тебя с Игорем Верником?
– С Отмороженным?! Господи, ничего, конечно!
– Говорят, ты постоянно напрашиваешься к нему в гости.
«Это кто ж такой наблюдательный, интересно? Не сам же отморозок маме наябедничал», – подумала Алиса, но вслух не сказала ничего.
– И… я сама вижу, как ты на него смотришь. Я понимаю, ты уже взрослая и тебе нравятся парни. Но Игорь. Он не от мира сего. Нигде не работает, непонятно, чем занимается. Днем его не видно, ночами свет жжет.
– Компьютерные игры разрабатывает, – пробурчала дочь непокорная.
– Это он тебе сказал? Впрочем, неважно. Пусть будут игры. Если бы я видела, что Игорь к тебе тоже неравнодушен, я бы не стала вам мешать. Но он тебя явно сторонится. Он, в принципе, какой-то нелюдимый. Ты, вообще, часто его видела с женщинами? Шалавы, которых он периодически притаскивает под утро, не в счет.
– Ты-то откуда про них знаешь?
Марина отвела глаза, закурила тонкую ментоловую сигаретку и нехотя ответила:
– Бабушка видела. В окно.
– Он уже давно никого не притаскивает. Скажи бабушке – устаревшая информация.
Женщина вздохнула.
– Даже не буду спрашивать, откуда это знаешь ты.
– Через стенку слышно!
– Неважно! Я не хочу, чтобы моя дочь влюбилась в человека, который вытрет о нее ноги и сам того не заметит!
– Да не люблю я его! Я… Я просто боюсь.
Марина Михайловна кашлянула, подавившись сигареткой.
– Кого?! Он, что, тебя обидел?!
– Нет. Он и не разговаривает со мной почти. Просто я вижу его, и мне становится страшно. Мне постоянно снится… Ай, бред.
– Что снится?
– Игорь. Весь в крови. Кажется, он умирает. А я там во сне точно знаю, что способна ему помочь. Но не понимаю, как. Я наклоняюсь над ним, он говорит что-то, я уверена, что его слова очень важны, но не могу их расслышать. А потом мне становится очень-очень страшно. И это ощущение возвращается каждый раз, когда я его вижу. Днем, в смысле. И не смотри на меня как на сумасшедшую!
Марина помолчала. Запустила пальцы в волосы, взлохматив аккуратную укладку.
– Послушай, это просто сон. Нам всем снятся кошмары. Иногда они что-то значат… Возможно, твое подсознание хочет сказать, что с этим человеком не стоит связываться.
– Оно хочет сказать, что человеку нужна помощь! – упрямо повторила Алиса.
– Девочка моя, пойми одну вещь – мужчины очень ревностно относятся к личной территории. И, в отличие от женщин, принимают только ту помощь, о которой попросят сами. В противном случае будут считать спасителя врагом. Игорь просил тебя о чем-либо?
– Нет.
– Тогда давай договоримся – если не хочешь нажить врага на лестничной площадке, оставь соседа в покое! До тех пор, пока он сам к тебе не обратится… хотя бы за разговором. Твое сегодняшнее поведение унижает вас обоих! Тебя это устраивает?
– Нет.
– В таком случае мы договорились. Иди, тебя друзья ждут.
Дверь за дочерью захлопнулась. В спальне мерно гудел телевизор – очередная Хуанита рыдала над несчастной любовью. Марина Михайловна устало потянулась за новой сигаретой. Кошмары снятся всем. Иногда они что-то значат, иногда ничего. Сейчас, когда Алиса ушла, можно подумать, не притворяясь невозмутимой глыбой. Возможно, тут и думать не о чем, но совсем отмахиваться от слов дочери не стоит. Марина Михайловна тоже видит сны…
Роман
– Привет, Алиса! – Ромка и сам не понял, зачем окликнул соседку приятеля. Может, чтобы лучше разглядеть девушку. А точнее – полюбоваться. Длинноногая, синеглазая и при этом темноволосая. Юная, наконец! И чего этот Игорь кочевряжится? Стоп, стоп, дружок, не о том думаешь.
Юное длинноногое создание свело брови:
– Я вас знаю?
– Я – Рома, – он протянул руку. – Друг Игоря.
– Ясно, – она нерешительно пожала ладонь. Какие холодные пальцы. А ведь сегодня жарко! – Ну, я пошла.
– А-а… Игорь дома, не знаешь?
– Понятия не имею, – Алиса нахмурилась и постаралась его обойти.
Роман посторонился, пропуская. Посмотрел девушке вслед. Почему-то хотелось, чтобы она задержалась еще хоть на минутку. Чувствовалось в ней что-то… родное. Бывает же: встретишь человека, перекинешься с ним парой фраз, а ощущение такое, будто сто лет знаком.
– Алиса! Подожди минутку. Ты когда-нибудь была в укрепрайоне?
– В общем, вот что мне удалось выяснить, – оказавшись в квартире друга, Рома решил сразу перейти к делу. – Твоя огневая точка продержалась до начала сентября, сражалась до последнего патрона. Немцы смогли ее блокировать лишь тогда, когда гарнизону уже нечем было отстреливаться. ДОТ расстреляли из огнеметных танков, по некоторым данным – из трофейных советских Т-26, предназначенных именно для подавления огневых точек. Изначально гарнизон состоял из пяти человек, сколько дожило до… последнего дня, неизвестно.
– Двое, – бесцветным голосом сказал Игорь. – И перед смертью пели «Песнь Варяга».
– Ну, этого никто не может знать. Очевидцев, знаешь ли, не осталось… Зато известно имя лейтенанта гарнизона – Алексей Витальевич Суховеев. 1910 года рождения. Родился в Харькове, 22 апреля.
– И это все?
– Все?! – Ромка аж подпрыгнул. – Да ты знаешь, сколько материала я перерыл за эту неделю? Информации по укрепрайону – кот наплакал! А по северному участку – вообще практически нет. Судьба большинства ДОТов так и осталась покрытая тайной. Повезло, что об этой твоей точке хоть что-то нашлось.
– Прости. Спасибо большое. А этот Алексей, как там его? Лейтенант. Ледяной из моих снов тоже был лейтенантом. Видимо, это он и есть.
– Очень мило. Тогда думай, что у него с тобой может быть общего? Ты ведь не служил даже. В Харькове родственники есть? Нет. Тогда, – он замялся, боясь обидеть приятеля, – остается прозвище – Ледяной…
Игорь горько усмехнулся:
– Меня чаще называют Отмороженным. Расскажи еще о ДОТах. Что угодно. Может, меня осенит.
Рома подумал и сказал о наболевшем:
– А знаешь, многие ДОТы давно в мусоросвалку превратились. А некоторые – просто песком засыпают. По самую крышу.
– Да, говорили на экскурсии, – буркнул Игорь. – Жаль, что никто не додумался засыпать ДОТ Ледяного. Может, не было б этих кошмаров.
– Может, еще и додумаются. Они тонны песка привозят. Дешевле, мол, чем поддерживать укрепрайон в нормальном состоянии. Дешевле им! А ведь это – не просто коробки каменные. За каждым из них стоят человеческие жизни, погибшие солдаты…
– Угу, – мрачно протянул Игорь. – И один из этих погибших намертво поселился в моей голове.
Рома не к месту подумал, что друга не зря называют «Отмороженным». А еще подумал, что Алиса – и та сильнее заинтересовалась судьбою КиУР, чем якобы страдающий от него Игорь. Поговорил с ней десять минут, у девчонки аж глаза загорелись. Обещала присоединиться к следующей экскурсии.
– Ну, как, осеняет тебя? – спросил он вслух и демонстративно посмотрел на часы.
– Нет. Песка в моих снах точно не было. А может, вообще ничего не было? После нашей с тобой последней встречи мне ничего и не снилось. Может, у меня это… сны по Фрейду? Что там танковая пушка символизирует?
– Жениться тебе надо, батенька! – зло бросил Роман, все сильнее утверждаясь в мысли, что его попросту разыграли. – И, кстати, о женах, меня моя ждет, так что… – он поднялся, отдал честь и пошел к двери.
– Нет, нет, подожди. А этот твой Суховеев, о нем хоть что-то известно, кроме… Да стой ты. Чего ты взвился вдруг?
– До свиданья!
1941, последние дни августа. Ледяной
Войска полевого заполнения отступают.
То ли отступают, то ли бегут, поди разбери. Говорят, приказ был. Плевать мне на приказ. Я здесь до конца. Я и Женька, рядовой Евгений Петрушин, – все, что осталось от нашего гарнизона. Один боец тяжело ранен и оттащен в полевой госпиталь в Гуте Межигорской, двое – под танки кинулись с гранатами. Вопреки приказу. Мальчишки. Увидели, что двум немецким жестянкам удалось Ирпень форсировать, и бросились наперерез. Герои. Ничего, выстоим. Рука сама гладит шершавую бетонную стену. Хорошая коробочка. Маленькая, но верная наша крепость. Выстоим. Патронов мало, запасов еды почти не осталось, на прикрытие полевого заполнения рассчитывать уже не приходится, но злости хватит на всю немецкую армию.
– Что, Ледяной, покажем им? – рядовой Петрушин. Храбрится. Хотя нет, и правда отважный. Вон, ранение в руку схлопотал, а в госпиталь не пошел. Мол, там люди с оторванными руками-ногами лежат, а я с царапиной попрусь! Хороший солдат! Я его еще в Харькове знал, он и до службы, до войны бойцом был, все местное хулиганье его боялось. И, пожалуй, единственный в армии, кто может обращаться ко мне не по званию, а по призванию – Ледяной.
Говорят, у человека незадолго до смерти вся жизнь перед глазами проходит. Вот и думай, с чего в последние дни то школьные годы в памяти всплывут, то отец не к месту вспомнится. Отец… Приехал ты как-то в гости, даже не в гости, так – алименты занести. Я, малой, пацан десятилетний, выбежал и давай плакать: «Папа, папа!» А ты скривился: «Размазня растет, а не мужик». С тех пор я перестал плакать. И улыбаться почти разучился. И с годами все чаще слышал в спину, а то и в глаза: Ледяной.
– Пить будешь, лейтенант? – Женька протянул мне флягу.
– Отставить. Воду экономить надо.
Вообще-то, рядом Ирпень, но, во-первых, к нему еще проберись под обстрелом, во-вторых, дисциплина – превыше всего.
– Ты бы лучше рану промыл.
– Прорвемся, спиртом промою, – отмахнулся рядовой. – А не прорвемся – смысл в том промывании?
Кажется, после подобных фраз люди улыбаются. Вот только не смешно почему-то. Тем более что новая порция танков уже подползает к Ирпеню. После полученного позавчера отпора немцы стали осторожней. Но наглости и напора не убавилось. М-да, застряли мы. Гитлер рассчитывал на молниеносный захват Киева. Наши солдаты, узнав об июньской бомбежке, смеялись в уверенности, что выбьем немцев на раз-два, завершив войну в первый же месяц. Ошиблись все.
Танки, стреляя на ходу, упорно ползли к реке. Три, четыре, пять… Сколько ж вас? Словно почуяли, что огневые точки остались без поддержки полевых бойцов. Не сговариваясь, бросаемся с Евгением к пулеметам. В кои-то веки меня порадовало отсутствие герметизации на амбразурах. Можно стрелять вдвоем, одновременно.
Да уж, август выдался на славу. Весь июль войска укрепрайона Киева прочно держали оборону, а с первого числа – как прорвало. Помню первый бой на северном участке, доверенном 161-му – нашему! – пулеметному батальону. Пехота фрицев материализуется на противоположном берегу Ирпеня, марширует, как на параде. Затем расступается, на ходу разделяясь на взводы и отделения, пропуская вперед колонну танков. Красиво шли. Вот только «психологическая атака» не сработала. Не французики мы какие-нибудь, которых напугать легко. Мы и сами ужас наводить умеем, если понадобится. Встретили их слаженным огнем пулеметов и артиллерии, ДОТов и полевой армии, заставили сбиться с картинного ритма, рассредоточиться, сбавить темпы. Четыре дня назад встретили, а кажется – в прошлой жизни.
– Ледяной! Ледяной, очнись! Хватит. Патроны экономь, отступил немец! – И правда, попытка форсировать Ирпень снова закончилась для фрицев неудачей. Отползают, а я и не заметил. Отбили речушку. В который раз. И в этот момент я вдруг поверил, что мы выберемся. И я еще вернусь к матери. И к Лизе. Девочка моя. Единственная, кто разглядел за ледяной маской человека, все еще способного смеяться, а иногда даже плакать. Познакомились на годовщине свадьбы друга, в первый же день моего последнего отпуска. Последнего… – какое нехорошее слово. В первый же день моего крайнего отпуска. Вот, так лучше! Она заразительно смеялась весь вечер, а потом выяснилось, что нам домой по пути. Я отстранялся от нее, как и от всех людей, а она… она танцевала под луной и гонялась за ночными бабочками, словно шальной котенок. Я смотрел, как она резвится посреди темной улицы, и неожиданно понял, что хочу видеть ее снова и снова. Мы встречались почти каждый день, а потом я уехал, так и не сказав главного…