— Ну вот, опять ты за свое, — сказал она. — Ты же не со мной сейчас говоришь. Ты же мне лекцию читаешь.
И тут я начал заводиться. Что же касается политики, то да, совершенно верно, мне нравится мир идей, и я не вижу в этом ничего плохого. Другие люди имеют право соглашаться со мной или не соглашаться и даже спорить. Да, действительно, с рабочими я чувствую себя не в своей тарелке, но это вовсе не значит, что я их презираю. Это просто чушь какая-то. И я вполне пойму, если и они в моем обществе будут чувствовать себя не лучшим образом. А если говорить о моих чувствах к ней, то да, я человек не бог весть какой эмоциональный, но это не значит, что я ничего не чувствую. Просто меня так воспитали. И если она хочет знать, я ее люблю больше, чем когда-либо смогу выразить, вот, и если я недостаточно часто ей об этом говорю, что ж, мне очень жаль, и в будущем я, черт подери, обещаю делать это чаще, хоть каждый божий день, если потребуется.
А потом произошло нечто удивительное. Собственно, даже две удивительные вещи произошли одновременно. Пока я все это говорил, подошел поезд, с грохотом и скрежетом, в жутких облаках дыма и пара. И как только он остановился, Джун разрыдалась, обняла меня и сообщила мне новость, что она беременна, и когда она держала в руках эту крошечную зверушку, то вдруг почувствовала ответственность не только за ту жизнь, которая сейчас зреет у нее внутри, но и за всякую жизнь вообще, и что, позволив мне убить стрекозу, она совершила ужасную ошибку, и теперь она уверена, что природа ей этого не простит и с ребенком случится что-то страшное. Поезд ушел, а мы все стояли, обнявшись, на перроне. Меня так и распирало от желания пуститься в пляс по всей платформе от радости, но я как последний дурак пытался втолковать Джун учение Дарвина и успокоить ее, объяснив ей на пальцах, что самой логикой вещей никакая такая месть со стороны природы попросту не предусмотрена и что с ребенком нашим ничего не случится…
— С Дженни.
— Ну да, конечно, это была Дженни.
Бернард нажал на кнопку вызова у себя над головой и сказал стюарду, что он передумал и мы все-таки выпьем еще шампанского. И когда шампанское принесли, у меня сложилось впечатление, что бокалы мы подняли за грядущее рождение моей жены.
— После таких новостей следующего поезда мы ждать были уже не в состоянии и отправились в город — скорее в большую деревню, а названия, кстати, я так и не помню, — отыскали единственную тамошнюю гостиницу и сняли огромную комнату со скрипучими полами, на втором этаже, с балконом, выходящим на маленькую площадь. Место чудесное, мы потом частенько подумывали о том, чтобы наведаться туда еще раз. Джун помнила, как оно называется, а я теперь уже и не вспомню. Мы прожили там два дня, отмечали зачатие ребенка, проводили инвентаризацию наших с ней жизней, строили планы на будущее, как любая другая недавно поженившаяся пара. Примирение вышло просто роскошное — мы из этой комнаты считай что вообще почти не выходили.
Но был там один такой вечер, когда Джун уснула довольно рано, а я как-то все не находил себе места. Потом вышел прогуляться по площади, выпить пару рюмок в кафе. Знаешь, как это бывает, когда ты общаешься с кем-нибудь долго и плотно, а потом вдруг остаешься один. Возникает такое чувство, что ты просто спал все это время. А теперь пришел в себя. Я посидел возле кафе, снаружи, посмотрел, как местные играют в шары. Вечер выдался очень душный, и у меня в первый раз появилась возможность обдумать кое-что из того, что Джун наговорила мне на станции. Я попытался представить, каково это — верить, по-настоящему верить в то, что природа в состоянии отомстить зародышу за смерть насекомого. Она же на полном серьезе все это говорила, чуть не плакала. И, честное слово, ничего у меня не получилось. Это было магическое мышление, совершенно мне чуждое…
— Но, послушай, Бернард, неужели у тебя никогда не было такого чувства, будто ты искушаешь судьбу? Ты никогда не стучишь по дереву?
— Это же просто игра, оборот речи. Мы знаем, что это суеверие. Эта вера в то, что жизнь действительно способна награждать нас и наказывать, что под ее поверхностью существует более глубокая смысловая структура, отличная от той, которой мы сами в состоянии ее наделить, — все это магия, самому себе в утешение. И только…
— Биографы?
— Я хотел сказать — женщины. Наверное, главное, что я хочу сказать, так это то, что, сидя со стаканом в руке на этой маленькой, прокаленной за день площади, я начал понимать нечто важное относительно женщин и мужчин.
Я попытался представить, что сказала бы на это моя здравомыслящая и склонная к рационализму жена Дженни.
Бернард допил шампанское и скользнул взглядом по моей собственной бутылочке, в которой на донышке еще плескалась пара дюймов вина. Я протянул ему бутылку, и он продолжил:
— Давай смотреть правде в глаза: физические различия — это всего лишь, всего лишь…
— Вершина айсберга?
Он улыбнулся:
— Сходящий на нет кончик гигантского клина. Ну, в общем, я посидел там еще, выпил еще стаканчик-другой. А потом… Я понимаю, что нелепо придавать слишком большое значение тому, что люди могут наговорить тебе в запале, но тем не менее со счетов этого сбрасывать тоже не стоит… Потом я начал думать над тем, что она сказала про мои политические убеждения, может быть, потому, что в этом была доля истины, и не только про меня одного, и еще потому, что она и раньше говорила подобные вещи. Помнится, я подумал: она в партии надолго не задержится. У нее в голове свои собственные идеи, довольно странные, но имеющие вес. Обо всем этом я вспомнил сегодня днем, когда сбежал от того таксиста. Если бы на моем месте была Джун, Джун из 1945 года, а не та Джун, которая напрочь отгородилась от политики, она бы провела с этим человеком замечательные полчаса, обсуждая положение в Европе, порекомендовала бы ему несколько правильных книжек, вставила бы его имя в свой список рассылки, кто знает, может, даже убедила бы его вступить в партию. И ради этого рискнула бы даже пропустить свой рейс.
Мы подняли бутылочки и бокалы, чтобы освободить место для подносов с обедом.
— Короче говоря, вот такая история, еще одна тема для разговоров о былых временах и о жизни. Она была гораздо лучшим коммунистом, чем я. Но из этого срыва на станции сразу можно было сделать далеко идущие выводы. Можно было увидеть в этом и ее грядущее разочарование в партии, и первую ласточку из того бредового хоровода, которым вскоре закрутится вся ее дальнейшая жизнь. Так что ничего неожиданного в одно прекрасное утро в Горж де Вис не случилось, чего бы она сама тебе на этот счет ни наговорила.
Не слишком приятно было слышать, как мой собственный скепсис оборачивается против меня. И, намазывая маслом промороженную насквозь булочку, я вдруг поймал себя на том, что мне отчаянно хочется выкинуть что-нибудь этакое, отомстить за Джун.
— Но послушай, Бернард, а как тогда насчет мести за насекомое?
— То есть?
— Шестой палец Дженни!
— Мальчик мой, так что мы с тобой будем пить за обедом?
…Первым делом мы отправились на квартиру к Гюнтеру, в Кройцберг. Бернарда я оставил сидеть в такси, а сам отнес сумки через внутренний дворик, и дальше вверх на лестничную площадку пятого этажа хинтерхауза. Соседка из квартиры напротив, у которой Гюнтер оставил для меня ключи, немного говорила по-английски и знала, что мы приехали сюда ради Стены.
— Нехорошо, — повторяла она. — Слишком много людей здесь. В магазине ни молока, ни хлеба, ни фруктов. И в метро тоже. Слишком много!
Бернард велел таксисту отвезти нас к Бранденбургским воротам, но на поверку решение это оказалось ошибкой, и я постепенно начал понимать, что имела в виду Гюнтерова соседка. Людей действительно было слишком много, и машин тоже. И без того перегруженные дороги приняли на себя дополнительный груз отчаянно дымящих «Вартбургов» и «Трабантов», в первый раз выехавших полюбоваться новой жизнью. Все вокруг — и восточные, и западные немцы, и иностранцы — превратились в туристов. Мимо нашего застрявшего в пробке автомобиля гуртом шли компании западноберлинских подростков с пивными банками и бутылками шампанского, распевая футбольные песни. Я, сидя в полумраке автомобильного салона, вдруг пожалел, что я не во Франции, высоко над Сан-Прива, и не готовлю дом к зиме. Даже и в такое время года в теплые вечера там слышен звон цикад. Затем, вспомнив историю, рассказанную Бернардом в самолете, я вытеснил это чувство решимостью вытянуть из него, пока мы здесь, все, что только возможно, и вернуться к работе над книгой.
Мы расплатились с таксистом и вышли на тротуар. До памятника Победе было минут двадцать ходу, а оттуда, прямо перед нами, разворачивалась широкая улица 17 июня, ведущая прямо к воротам. Кто-то занавесил дорожный указатель куском картона с надписью «9 ноября». Сотни людей шли в том же направлении. В полумиле впереди стояли подсвеченные иллюминацией Бранденбургские ворота, слишком маленькие и приземистые на вид, если учесть их общемировую значимость. У их подножия широкой полосой сгустилась тень. И, только подойдя поближе, мы поняли, что это собирается толпа. Бернард вроде бы даже замедлил шаг. Он сцепил за спиной руки и чуть наклонился вперед, будто бы навстречу воображаемому ветру. Теперь нас обгоняли все.
— Когда ты был здесь в последний раз, Бернард?
— Знаешь, а ведь на самом деле я этой дорогой вообще никогда не ходил. Берлин? Была здесь такая конференция, посвященная Стене, в честь пятой годовщины ее постройки, в шестьдесят шестом. А до того, боже ты мой! В пятьдесят третьем. В составе неофициальной делегации британских коммунистов, которая приехала, чтобы выразить протест — нет, это слишком сильно сказано, — чтобы выразить восточногерманской компартии нашу почтительную озабоченность тем, как она подавила Восстание. Когда мы вернулись домой, нам от некоторых товарищей досталось за это по первое число.
Мимо нас прошли две девушки в кожаных куртках, джинсах в обтяжку и в усеянных серебряными гвоздиками ковбойских сапогах. Двигались они, взявшись под руки, и на взгляды, которыми провожали их мужчины, реагировали не то чтобы с презрением: они на них просто не реагировали. Волосы у обеих были выкрашены в черный цвет. Колыхавшиеся сзади одинаковые хвостики дополняли беглую ассоциацию с пятидесятыми годами. «Впрочем, — подумал я, — у Бернарда наверняка были другие пятидесятые». Он тоже проводил их взглядом, слегка нахмурившись. И нагнулся, чтобы что-то сказать мне на ухо доверительным шепотом. Особой необходимости в этом не было, потому что людей рядом с нами не оказалось, а со всех сторон неслись звуки шагов и голосов.
— С тех самых пор, как она умерла, я ловлю себя на том, что смотрю на молоденьких девушек. Разумеется, в моем возрасте это просто нелепо. Но я смотрю не на их тела, а на их лица. Отыскиваю ее черты. Это уже вошло в привычку. Я постоянно пытаюсь отследить какой-нибудь жест, выражение лица, что-нибудь этакое в глазах или волосах, что снова сделает ее для меня живой. И кстати, ищу я не ту Джун, которая была тебе знакома, в противном случае я бы пугал старушек. А ту девушку, на которой когда-то женился…
Джун на фотографии в рамке. Бернард положил руку мне на локоть.
— Есть и еще кое-что. В первые полгода я никак не мог отделаться от мысли, что она попытается со мной связаться. Ничего необычного в этом, видимо, нет. Скорбь заставляет человека быть суеверным.
— Как-то не очень укладывается в твою научную картину мира. — Фраза вышла неожиданно легкомысленной и резкой, и я уже успел о ней пожалеть, но Бернард кивнул:
— Ты совершенно прав, и я, конечно, постепенно пришел в себя, как только набрался сил. Но какое-то время мне казалось, что если мир неким немыслимым образом действительно таков, каким она его себе вообразила, тогда она просто не сможет не связаться со мной, чтобы сказать, что я был неправ, а она права: что на свете действительно существует Бог, и вечная жизнь, и место, куда душа отправляется после смерти. И прочая чушь. И что она каким-то манером постарается сделать это через девушку, похожую на нее. И в один прекрасный день какая-нибудь из этих девушек явится ко мне с посланием.
— А теперь?
— Теперь это вошло в привычку. Я смотрю на девушку и оцениваю ее с той точки зрения, сколько в ней от Джун. Те девушки, которые только что прошли мимо нас…
— Да?
— Та, что слева. Не обратил внимания? Губы у нее точь-в-точь как у Джун и овал лица тоже почти такой же.
— Я не разглядел ее лица.
Бернард чуть сильнее сжал мне руку.
— Я все-таки должен спросить тебя об этом, поскольку постоянно об этом думаю. Давно уже хотел спросить. Она говорила с тобой об интимных вещах — о нас с ней?
Нелепое воспоминание о «размерах», которыми «обзавелся» Бернард, заставило меня на миг смутиться.
— Ну конечно. Она постоянно думала о тебе.
— И о какого рода вещах шла речь?
Скрыв один набор шокирующих подробностей, я почувствовал себя обязанным предъявить другой, равноценный.
— Ну… э-э… она рассказала мне про первый раз, когда вы… про ваш первый раз.
— Н-да.
Бернард отдернул руку и сунул ее в карман. Какое-то время, пока он обдумывал услышанное, мы шли молча. Впереди, прямо посередине улицы 17 июня, сбились в куча-мала микроавтобусы новостных компаний, передвижные аппаратные, спутниковые антенны, подъемные краны с камерами и грузовики с генераторами. Под деревьями Тиргартена немецкие рабочие выгружали из машины темно-зеленые будки переносных туалетов.
Вдоль длинной нижней челюсти Бернарда ходили желваки. Голос у него сделался глухим. Нас явно ожидал приступ гнева.
— Значит, именно об этом ты и вознамерился писать?
— Послушай, я ведь даже еще и не приступал…
— А тебе не приходило в голову узнать мое мнение на сей счет?
— Я в любом случае покажу тебе все, что напишу. Ты же знаешь.
— Боже правый! О чем она думала, когда рассказывала тебе подобные вещи?
Мы поравнялись с первой из спутниковых тарелок. Из темноты навстречу нам катились подгоняемые легким ветерком пластиковые стаканчики из-под кофе. Бернард раздавил один ногой. В толпе, собравшейся возле Ворот, примерно в ста метрах от нас, раздались не слишком дружные аплодисменты. Хлопали добродушно, наполовину дурачась, как хлопает публика, собравшаяся на концерт, когда на сцену поднимают рояль.
— Послушай, Бернард, то, что она мне рассказала, носит ничуть не более интимный характер, чем твой рассказ о ссоре на станции. Если хочешь знать, главная тема была: насколько смелым шагом для юной девушки это считалось в те времена, что лишний раз доказывало, насколько сильно она была к тебе привязана. И кстати, ты в этой истории выглядишь просто на зависть. Складывается такое впечатление, что ты был… ну, скажем так, весьма одарен по этой части. Собственно, она употребила слово «гений». Она рассказала мне, как ты метнулся через всю комнату, распахнул окно во время грозы и принялся кричать по-тарзаньи, а в комнату вихрем летели листья…
Бернарду пришлось кричать, чтобы перекрыть гул дизельного генератора:
— Бог ты мой! Да ведь это было совсем в другой раз! Два года спустя. Это было в Италии, мы снимали комнату на втором этаже, а под нами жили хозяева, старик Массимо и его тощая жена. Они у себя в доме вообще не терпели никакого шума. А потому занимались мы этим не дома, а в полях, где угодно, где могли найти место. А потом однажды вечером разразилась жуткая гроза, она и загнала нас в дом, и вокруг так грохотало, что они нас все равно не слышали.
— М-да… — начал было я.
Но гнев Бернарда уже перекинулся на Джун:
— Зачем, интересно знать, она все это выдумала? Книжки стряпала, вот зачем! Наш первый раз — это была катастрофа, полная и беспросветная катастрофа. Она его переписала для официальной версии. Выкрасила и залакировала.
— Если ты хочешь все расставить по своим местам…
Бернард смерил меня подчеркнуто презрительным взглядом и двинулся дальше, выговаривая на ходу:
— Мое представление о мемуарах несовместимо с описаниями чужой сексуальной жизни, как будто это какое-то идиотское шоу. Неужели тебе кажется, что в конечном счете жизнь сводится именно к этому? К голому траханью? К сексуальным триумфам и неудачам? Чтобы публике было над чем посмеяться?
Мы проходили мимо телевизионного фургона. Я заглянул внутрь и увидел дюжину мониторов с одним и тем же изображением: репортер хмурится, держа в одной руке какие-то записи, с другой у него небрежно свисает болтающийся на проводе микрофон. Из толпы донесся громкий вздох, долгий, нарастающий гул недовольства, который постепенно начал набирать силу и превращаться в ропот.