Он смотрел на Фабиана, и губы его то ли улыбались, то ли не улыбались. Рот Фабиана наполнился горьковатой слюной; он осторожно сглотнул ее. Слова он понимал. Что они значили вместе – вроде как то же. Что этот Эрдман скрывал за ними – нет. Но мурашки у него по спине отчего-то побежали.
– Вы неглупый мальчик, Фабиан. Тесты говорят даже, и повторяют вполне настойчиво иное – вы очень умный мальчик. Не так ли? – ровно спросил Эрдман.
Фабиан кивнул. До размещения в этой школе он был вынужден делать немало тестов. Соответственно, у него было немало возможностей убедиться, что он мог их делать очень неплохо. Когнитивные – беспроблемно. На память, логику, что там еще – с легкостью. И кажется, куратор Эрдман только что подвел его к мысли о том, что тесты – не самое существенное. Возможно, та тетенька-кризисный психолог тоже могла его чему-то научить, чему-то неизъяснимому, чего от него хотел Эрдман.
А тот положил руку на плечо Фабиана и улыбнулся.
У него была неловкая улыбка. Словно он был непривычен кривить губы по таким лекалам. Ухмылки у него получались замечательно, и очень выразительные ухмылки. Фабиан удивлялся, вновь и вновь читая в очередной ухмылке куратора что-то новое. А с улыбкой, которая должна была обозначать расположение и вызывать чувства положительные и искренние, получилось нехорошо. Она была натянутой, и ей не хватало той самой искренности, которой были наполнены некоторые легкомысленные, будничные фразы до этого.
Куратор Эрдман погладил его по плечу двусмысленным жестом: одновременно подбадривая, вдохновляя – и что-то еще, от чего холодная змейка пробежала по позвоночнику. Затем он перестал улыбаться и отчего-то снова перевел взгляд на дверь. Фабиан ждал.
– Вам предстоит влиться в уже сложившийся коллектив. Я бы не стал говорить о стабильности векторов отношений во втором и тем более первом легионе, молодой человек. Вы понимаете, о чем я?
Фабиан кивнул. Он не понимал.
Кажется, куратор Эрдман понимал это, уже когда задавал вопрос. Даже когда готовился задавать его.
– Вам предстоит найти свое место в этом коллективе. Я всегда старался вдохновить мой второй легион на предельную открытость дружеских отношений, – сдержанно улыбнулся Эрдман. – Второй легион – это хорошее время и хороший возраст, Фабиан. Я надеюсь, вы будете ценить его. – Он вздохнул. – Впрочем, что я. – Он смотрел на серьезного Фабиана, терпеливо ждавшего в соответствии с некими одному ему известными инструкциями, когда Эрдман выговорится. Дисциплинированность – это хорошо. Но это ширма, за которую едва ли заглянешь. Что значит – проблемы. Проблемы, которые мальчик будет решать сам. Возможно, не лучшим образом. Он не производил впечатления конфликтного ребенка. Ничто в рапортах многочисленных социальных работников, психологов – кризисных и возрастных, в отчете дежурной семьи не говорил о его конфликтности. И при этом его глаза подстегивали странную неловкость где-то под ребрами; Эрдману сделалось беспокойно под пристальным, немигающим взглядом Фабиана. Невозможно было даже понять, понимает ли тот, к чему ведет и о чем говорит Эрдман. А ему очень не хотелось проблем. – Фабиан, ваши обстоятельства – они сложны, за этой дверью вы будете единственным в таком положении. Это не делает вас исключительным, кадет. Вы – один из них. Вы – один из нас. Мне хотелось бы, чтобы вы были открыты для дружбы и приятельства. Но мне хотелось бы, чтобы вы понимали: вас могут не принять сразу. Надеюсь, вы будете готовы и к этому. Вы понимаете?
Фабиан кивнул. Эрдман снова потрепал его по плечу и открыл дверь, подчеркнуто стараясь не шуметь. Фабиан сжал зубы. Ему казалось, что он ступает в бездну.
Поезд уже лоснился в красноватом солнце. У восемнадцатилетнего Фабиана отчего-то дрогнули в улыбке губы – в улыбке предвкушения, не меньше. Еще немного времени, и наконец перед ним остановится поезд, перед ним откроется еще одна дверь и начнется еще один этап его жизни. Ему везло. Ему очень везло понимать: вот, закончился один этап, вот, начинается второй. Отца перевели к чертям в захолустье – мать так называла это назначение, и Фабиан знал: новый этап. Новая школа, новые временные друзья, новые временные тайны. Отца перевели еще дальше: словно какая-то сила, прикрываясь этими государственными решениями, гнала его дальше, еще дальше от центра и цивилизации. Мать уже не кляла на чем свет стоит руководство повыше и совсем высоко. И Фабиан снова знал: новый этап. Однажды она пришла забрать его из школы, и это было настолько неожиданно, что Фабиан, только услышав об этом, знал, знал с жуткой отчетливостью: вот оно, новое начало. Затем его вызвали с урока, и он снова знал. И вот он, новый этап, который начнется через жалкие пять минут, когда он зайдет в вагон и за ним закроется дверь. До этого ему удавалось переходить из этапа в этап, оставляя в предыдущем ненужное, забирая с собой все необходимое и не оставляя в прошлом себя. И он сдерживал предвкушающую улыбку, рассчитывая в очередной раз сбросить змеиную шкуру и после совсем короткой передышки наедине с собой снова влиться в очередное новое людское море.
– Ваша кровать, Фабиан, – тихо говорил куратор Эрдман. – Прошу вас вести себя тихо, отбой по дормиториуму был давно, ваши соратники уже должны спать. Располагайтесь.
Фабиан опустил сумку на пол и опустился на кровать. После смятенной секунды он выпрямил спину, положил руки на колени и поднял глаза на куратора Эрдмана.
– У вас будет пятнадцать минут, чтобы принять необходимые процедуры и улечься. Я побуду в помещении, – неожиданно сухо сказал куратор, сделал шаг назад и кивнул, словно ставя нечто вроде точки.
Он отошел к окну и повернулся к нему. Фабиан послушно встал и нагнулся к сумке. На соседней кровати сверкнули любопытные глаза. Фабиан покосился на их владельца. Словно что-то почувствовав, повернул голову куратор Эрдман. Глаза тут же захлопнулись. Фабиан взял несессер, покомкал его и пошел в ванную комнату.
Эрдман оставался в спальне не менее десяти минут. Потом Фабиан заснул.
Подъем объявлял другой воспитатель, не Эрдман. Владелец любопытных глаз с соседней кровати уже сидел на ней и притворно-лениво зевал и потягивался.
– Равенсбург, подъем! – рявкнули над его ухом. Фабиан вскинулся. Затем, спохватившись, уткнулся в подушку, рассчитывая вытереть слезы. Через несколько секунд он был готов встать и отправиться в ванную комнату.
– Аластер, не соизволите ли вы оправиться в ванную комнату и заняться наконец личной гигиеной? – елейно протянул все тот же голос. Фабиан стал у кровати и подозрительно посмотрел на парня, который подгонял второй легион. – Ты тоже не спи, Равенсбург, бегом собираться, бегом, бегом!
Фабиан недобро посмотрел на него и принялся заправлять постель.
Аластер снова оказался рядом с Фабианом.
– Ты тот самый новенький? – по-кошачьи промурлыкал он. Фабиану даже показалось на долю секунды, что Аластер по-кошачьи двинул ушами. – Папенька Эрдман долго и напыщенно рассказывал вчера о тебе. Ну ладно, не о тебе. О твоих родителях. Верность долгу, честь, мужество и преданность идеалам до последнего. Ну знаешь, как это обычно говорят на политинформациях. Я прям даже позавидовал. Мои родаки на такое не пошли бы. Они очень любят жить хорошо. А твои прямо герои. Мы даже передачу о них посмотрели. Геройская смерть, все дела.
Он подкрался к Фабиану поближе и приклеился глазами к его лицу. Фабиан подался назад и оглянулся. Вариантов было много. Первый: ухватить наглеца за предплечье, как следует сжать руку, тряхнуть и пригрозить неведомыми карами, если не отстанет. Не отстанет – швырнуть подальше, как вариант: уткнуть мордой в раковину и открыть ледяную воду на полную. Вариант второй: снизойти, притвориться таким же небрежно-доброжелательным, алчно-любопытным. В конце концов, ему тут еще семь лет прозябать.
Фабиан неопределенно пожал плечами и продолжил чистить зубы.
– Ты приехал последним поездом? – продолжил любопытствовать Аластер. На счастье Фабиана, чья-то рука ухватила наглого мальчишку за ухо и оттащила подальше, по дороге отчитывая. До Фабиана долетело: снова опоздаем, невоздержанность, еще раз, накажем. Что-то еще. Он стоял у раковины, сжимая щетку в руке, и часто моргал. Почувствовав, что слезы все-таки не покатятся, он нагнулся, чтобы умыться. Холодной водой, как требовал отец.
Куратор Эрдман уже ждал своих легионеров в столовой. Он сидел за отдельным столом, в позе, небрежной ровно настолько, чтобы не сходить за пренебрежительную, читал газету, которая выглядела самую малость либерально, и вообще не обращал внимания на ураган, творившийся вокруг него. Старшекурсники орали на младших, на них вынужденно орали кураторы – иначе их бы просто не расслышали, и отчего-то это успокаивало. Потому что в коридорах, в которых уже стало тихо, Фабиан ощутил на себе где взгляды, где внимание всех своих одноклассников, усиленное в тысячу крат. Ему показалось, что препарированный таракан может ощущать себя схожим образом. Почему именно таракан, а не лягушка, бабочка в конце концов? Почему именно это сравнение? И какое счастье, что такие глупые вопросы лезли в голову, отвлекая от не менее глупых, но куда более болезненных.
Куратор Эрдман повернул голову в сторону класса, сложил газету и встал.
– Доброе утро, кадеты, – вежливо и совершено бесстрастно произнес он, оглядывая их внимательно, словно считывая вживленным в сетчатку глаза сканером, кто и что передумал за ночь, кого и за что наказывать или поощрять.
Поезд приближался. Восемнадцатилетний Фабиан Равенсбург уже мог разглядеть машиниста за пультом локомотива, хотя солнце и мешало, накладывая один блик за другим на стекло. Но что оно может сделать, чтобы помешать Фабиану разглядеть человека, который выступит его проводником в новый этап, просто смешно. Он и усмехнулся, злорадно, краешком рта.
Куратор Эрдман оказался одновременно и якорем, за который Фабиан цеплялся в те первые сутки в школе, и пугалом. Он притягивал – не в силу своей личности, внешности или еще чего, а потому что он был первым человеком, заговорившим с ним. Разговора, относительно осмысленного диалога с ним не получилось. И кажется, не получалось почти до самого конца второго года. Фабиан испытывал к нему двоякие чувства: с одной стороны, недовольство, граничившее с презрением – как человек, подчеркивавший свою гражданскость, смеет быть куратором в юнкерской школе? С другой – благодарность именно за то, что Эрдман был иным. Не резким, не однозначным, не жестким, предпочитавшим действовать чужими руками, а вынужденный принимать меры лично – надевал перчатки, чтобы не испортить маникюр. Державший дистанцию с кадетами и при этом до ярости, до самозабвения радевший за второй легион.
Несмотря на близкое знакомство и почти приятельские отношения, Фабиан не знал человека Эрдмана. Невзирая на многочисленные разговоры, и в тот год, и в последующие. Невзирая на симпатию, которую тот тактично не открывал ему, но не давал о ней забыть. Эрдман был частью школы. Эрдман и остался в ней.
Перед восемнадцатилетним юношей Фабианом открылась дверь поезда. Он поднялся по ступенькам, зашел в салон, уселся на забронированное место, замер на секунду и выдохнул. Станционным ИИ был подан сигнал к отправлению, поезд подхватил его гудком. Школа оставалась сбоку, все еще сбоку, позади, а Фабиан смотрел в другую сторону. У него будет время оглянуться, но не сейчас. Сейчас он и в будущее не пытался заглянуть, оно придет, никуда не денешься. Короткая передышка между неизбежно бессердечным отрочеством и не менее жестокой юностью. Вся жизнь. Путь, о котором знал и который открывал только себе Фабиан, который должен был привести его к пока еще неопределенной, но желанной, черт побери, цели.
Прошло более четверти часа, прежде чем Фабиан выдохнул, закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Будущее началось.
========== Часть 2 ==========
С первых секунд своего первого дня в школе Фабиан возненавидел ее. Она была слишком. Слишком дорогой. Слишком просторной. Одновременно слишком тесной. Слишком многолюдной – и при этом слишком бесчеловечной. Слишком чопорной и слишком суетливой. В одном коридоре, чуть ли не у одних дверей можно было встретить группу ребят, обсуждавших выступление одного из Консулов, и рядом с ней – группу их погодков, обменивавшихся порноклипами. Ни одной группе, ни одной группке, ни одному человеку не хотелось верить.
Гарнизон вспоминался с тоской. Там запрещалось многое, но сколько всего разрешалось – Фабиан с трудом вспоминал, настолько длинным оказывался список. Ему можно было прокрадываться в служебные помещения, и все, что ему светило – это быть пойманным за ухо и самую малость отчитанным суровым взрослым. Самую малость – взрослые относились к нему снисходительно. Мать позволяла столоваться с ней, на кухне смотрели на это сквозь пальцы и не были против как бы тайком подложить ему кусочек полакомей. Мать делала вид, что не замечает, хотя, может, и на самом деле не замечала, увлеченная, замотанная, утомленная работой. Школа – и та была снисходительной. К ним относились как ко взрослым, требуя дисциплины, исполнительности, и при этом позволяли быть детьми, организовывая бесконечные игры, какие-то полулегкомысленные соревнования, на которых даже проигрывая, дети выигрывали хоть что-то. У Фабиана было немного друзей там, отчего-то его семья держалась особняком; не последнюю роль в этом играло демонстративное «ваан» в имени, за которое с саркастичным упрямством цеплялся отец, и при этом, несмотря на такое отношение и благодаря ему, у него были друзья.
Аластер сидел через пару мест от Фабиана, лениво, томно жевал бутерброд и не сводил глаз с него. Под его пристальным, алчным взглядом аппетит испарялся, как роса под солнцем. У него был отвратительно клейкий взгляд, у него были отвратительно вездесущие глаза, Фабиан не мог увернуться от них, как бы ни старался. Другие дети точно так же изучали его, и изучали его точно так же исподтишка. Фабиан чувствовал и взгляды ребят постарше, взрослых – очевидно, появление нового кадета в середине триместра частым явлением не было. Да еще с такой предысторией. Но почему-то кожа болезненно реагировала именно на взгляд этого Аластера. Словно он был особенно ядовитым.
– Господа кадеты, – встав над ними, произнес Эрдман. Негромко, не прилагая заметных усилий, и при этом его голос равномерно распространился над столами. – Прошу вас заканчивать завтрак и отправляться в учебные помещения.
Кадеты притихли; Эрдман сделал шаг назад, и мгновенно, без паузы совершенно за столом загудели разговоры. Фабиан встал первым. Аластер откинулся на спинку стула, бесстыдно разглядывая его. Остальные вроде спешили, но вроде и нет. Невозможно было понять, то ли это этикет такой – не спешить, то ли это модное веяние. Фабиан осмотрел помещение, пытаясь определить, поспешил ли он, не совершил ли ничего неприличного. Осмотрел прищуренными глазами, плотно сжимая губы и нервно подергивая ноздрями – подхватил у какого-то щеголеватого парня где-то в той еще жизни. Затем, не снисходя до того, чтобы осмотреть свой класс, стал рядом с Эрдманом. Тот был ему непонятен, но знакомство с ним было куда более долгосрочным, чем с любым из других людей. Поэтому – поэтому. Фабиан не искал защиты. Он всего лишь искал определенности. А еще он умел делать каменное лицо.
Аластер перевел паточный взгляд с Фабиана на Эрдмана и ухмыльнулся отчего-то особенной кошаковской улыбкой. Она то ли была на его мордочке, то ли не было ее, оставалось догадываться. У него даже ямочки на щеках не проступали, хотя казалось бы – кокетка, вертихвостка, и при этом – никаких ямочек. До чего хорош был, двуличный стервец, что бы ни думал себе, оставалось только догадываться. И эта его улыбка, недоулыбка – она не осталась незамеченной. От глаз Фабиана мало что ускользало, хотя и казалось, что он изучал картины на противоположной стороне столовой. Но ни вальяжной позы, ни этой ухмылки Аластера он пропустить не смог. Остальные были детьми, своенравными, избалованными, самолюбивыми – и при этом детьми. В Аластере было что-то иное. Недетское. И наверняка ведь даже когда он состарится, в нем останется нечто невзрослое. Бесхитростное, наконец вырвавшееся из-под пелен его блудливой породы.
Сердце Фабиана гулко билось в груди. Он нервничал. Он не знал распорядка, не успел еще с ним ознакомиться. Он не знал класса, ни учителей – ничего. Ему не хотелось оставаться за пределами того мирка, в который его втиснули по неизвестно чьей прихоти. Тем более другого мирка у него не было. Вертеться слишком рьяно рядом с Эрдманом – это было глупо. Ему могут и не простить этого. С другой стороны, именно с высоты Эрдмана видно куда лучше, к кому стоит примкнуть, если что.