Фабиан замер.
– Порадуйтесь за других учителей, – наконец ответил он, пожав плечами. – Если ваша цеховая солидарность вам позволяет.
Ваан Лорман засмеялся. Фабиану показался натянутым его смех, дребезжащим, смехом алчного старьевщика. И вот он стоял перед ним, Этор ваан Лорман, безупречно одетый, безупречно причесанный и выбритый, с вычурной тростью, пытающийся выглядеть хотя бы на сорок пять лет.
– Я не имел в виду педагогов, Фабиан. Я имел в виду мое желание поведать миру, что я понял только в конце пути и что оказался способным облачить в слова много ранее. Мы все живем для будущего, и я хочу облегчить приближение к нему, делясь тем, что познал за долгие, долгие годы своего существования.
Он положил обе руки на трость и уставился на горизонт над плечом Фабиана. Широким, прямым, надежным плечом. Фабиан мог огрызнуться многояко, но молчал. Смотрел на него своими жаркими карими глазами, скрывавшими за полыхавшим на поверхности пламенем неизвестно какие мысли, старался не кривиться и ждал. Если он прав, Лорман действительно проявляет личный интерес. Если он не прав – то он идиот и прекратит играть в благородного разбойника.
– Я понимаю вашу загруженность, дорогой Фабиан. Вы неутомимо стремитесь к званию лучшего студента. Может быть, вы расскажете поподробней, что за проект? Возможно даже, я могу оказаться полезным. Думаю, моя эрудиция дает основания предположить таковое, – переводя взгляд на лицо Фабиана, неподвижное, нечитаемое, предложил он.
– Я рад поделиться с вами информацией о проекте, господин ваан Лорман, – ответил Фабиан, произнося его имя и префикс нараспев, не сдержавшись и очень надеясь, что Лорман предпочтет проигнорировать язвительность. – Но я спешу.
– Тогда, может быть, когда у вас будет время? Скажем, после моего семинара.
Фабиан заколебался. Это не могло быть настолько просто.
– На этой неделе едва ли получится. На следующей – с удовольствием. – Осторожно сказал он.
– Ну что ж. На следующей неделе. – Медленно ответил ваан Лорман.
Фабиан кивнул, попрощался и пошел скорым шагом прочь от корпуса, якобы по делам. Это действительно было просто. Он прислушивался, хлопнет ли дверь, но не слышал ничего. Почти дойдя до седьмого корпуса, он оглянулся. Лорман все еще стоял у крыльца и смотрел ему вслед. Фабиан склонил голову, словно прощался еще раз, и взялся за ручку двери.
Две недели спустя ваан Лорман изображал из себя радушного хозяина. Фабиан сидел на изящной софе за изящным чайным столиком и смотрел на чайный сервиз, тоже изящный. Вычурный даже. Его проект был якобы по макроэкономике, перехлестывался с политикой, и ему вроде как нужно было представить прогнозы по развитию национальных государств, которых еще оставалось немало на юге континента. Консульская Республика вела с ними вроде как мирную торговлю, но больше из снисхождения, чем по необходимости. Стоило ли цепляться так за свою автономность – или войти—таки в состав Консульской Республики? Для гражданина Республики ответ был очевиден. Что Фабиан и показывал.
Ваан Лорман был неглуп, далеко не глуп. Иначе и быть не могло. Но не в макроэкономике. Он мог гладко говорить о политике, куда более страстно и даже убедительно – об идеологи, но его рассуждения об экономике звучали жалко. Но для мальчишки из четвертого легиона это не должно было быть очевидно, и Фабиан помалкивал, делал вид, что его впечатляли рассуждения ваан Лормана, и думал: заметна ли камера на его джемпере?
Кажется, она была незаметна. Ваан Лорман пересел на софу, небрежно положил руку на ее спинку и все рассказывал, как он с консулом дружил еще в детстве, и прочее, прочее. Фабиан молчал и время от времени кивал головой.
Второй раз ваан Лорман тоже не проявлял слишком назойливого интереса. Ну да, восхищался жгуче-черными волосами Фабиана, его успехами в спорте и учебе, но не более того. Он снова пересел на софу к Фабиану, и снова ему не бросилась в глаза маленькая черная бисеринка камеры на логотипе школы, вышитом на джемпере.
И третий раз все начиналось достаточно пристойно. Скорее всего, Аластер был прав, и Лормана куда больше интересовала возможность пропитаться духом юности, отваги и решительности, ароматом весны и чего там еще, воспеваемого им в своих стишатах. Возможно, Торнтон напридумывал себе невесть чего и просто не справился с тем, что реальность и фантазии малахольного мальчишки ничего общего не имеют. Только рука Лормана на колено Фабиана легла очень уж уверенно. И он аккуратно повернулся так, чтобы Лорман получше поместился в кадре. А тот все вещал о возможностях молодых людей, о перспективах континентального государства, о величии современных государственных мужей, с которыми он знаком и которые оказывают ему честь, поддерживая знакомство, и вторая рука ненавязчиво поглаживала Фабиана по плечу. Улыбаться и внимать было сложно. Но еще сложней – сдерживаться от апперкота. Он бы получился что надо, челюсть Лормана наверняка раскрошилась бы. Но не следует.
Был и четвертый раз. Лорман был оживлен, и Фабиану казалось неестественным это оживление. Словно старикашка кофе перепил. Или водки. С другой стороны, он и бдительность утратит.
И рука Лормана поглаживала шею Фабиана, а сам он сидел слишком близко и шутил слишком фривольно. Оставалось довести его еще до одной вещи, и Фабиан широко улыбался, радостно смеялся и не отодвигался.
Лорман предложил ему еще пирожного, а затем сказал:
– Ах, Фабиан, кажется, у вас на щеке осталась крошка. Вы позволите мне ее убрать?
Фабиан только пожал плечами и подставил щеку. Палец Лормана осторожно и при этом откровенно прошелся за ней, а затем Лорман повторил эту же траекторию языком. Фабиан закрыл глаза и сглотнул.
– Вот и все, – невинно улыбнулся ван Лоорман. Фабиан перевел дыхание, а затем извинился и, сославшись на совершенно забытое эссе по социологии, сбежал.
Он не стал искать Аластера, чтобы лично вручить ему камеру. Просто сохранил данные на своем диске, а камеру зашвырнул в личный ящик Аластера. После этого он долго скоблил себя под душем и обдумывал, как и куда отсылать компиляцию. Директору Брускеру – однозначно. В родительский комитет и комитет по этике – тоже. И в отдел по связям с общественностью Верховного Консулата. Чтобы задумались, так ли хорош официальный песнопевец Республики, чтобы позволять ему и дальше здороваться за руку с Консулами.
Ван Лоорман подкрался к нему как-то и поинтересовался, отчего Фабиан не заглядывает больше в гости; он заметно сник, когда тот, сделав шаг назад, с отчетливым холодом в голосе сказал, что не находит идею о личном учительстве привлекательной. Еще через несколько дней он разослал копии компилированных записей по намеченным им адресам.
Знал ли Эрдман, что послужило причиной отставки ваан Лормана, Фабиана не интересовало. Возможно, знал, время от времени Фабиан ощущал на себе его пристальный взгляд. Аластер, который исхитрялся все новости узнавать первым, вернулся со своих ночных похождений, прыгнул на кровать Фабиана и уставился на него жадными глазами.
– Ну что, Лормана ушли, – сказал он после очень долгой паузы. – Ну ты и гад.
Фабиан поморщился. Ему были совершенно без необходимости попытки кого бы то ни было оценить его действия еще и с этической точки зрения.
========== Часть 4 ==========
Консульская Республика была создана практически в одночасье, хотя плацдарм для ее основания готовился долго и мучительно. А название – появилось случайно, когда одного из отцов-основателей один остроумный колумнист назвал Первым Консулом. Название прилипло к отцу-основателю наглухо. Тот и не возражал, охотно позволяя своим соратникам использовать этот странный титул и паразитировать на самых разных аллюзиях, которые он влек за собой. Это было удобно, и когда свершилось то, что свершилось: старый глава отстранен, правительство отправлено в отставку, и по областям-сателлитам прокатились волны чисток на всех уровнях власти, стал ребром вопрос о легитимизации власти. И две дюжины самых активных людей переглянулись и решили: да будет. И: пусть будет именно так, зачем ломать устоявшееся.
Сама история новообразовавшегося государства занимала на деле куда больше времени, потребовала куда больше усилий и оказалась на поверку значительно более болезненной для Республики, чем казалось поначалу. Народ сопротивлялся на периферии. Народ сопротивлялся в центре. Народ сопротивлялся и в непосрественной близости от Консулов. Эту же историю сопротивляющиеся рассказывали так же страстно, как и сторонники Республики, добавляя детали, которые они сами считали значимыми, и получалось нечто противоположное. Но их становилось все меньше, и на них можно было не обращать больше внимания. Недовольные есть всегда и везде, а инертной массе простых граждан по большому счету наплевать, пока им дают возможность мирно жить и обеспечивать все свои относительно законные потребности. За чем и следили консулы и советы на местах. А попутно подчищали историю, а попутно стабилизировали странный конструкт, одновременно и эфемерный, и материальный – государственную власть. И как-то сам собой возник форпост этой власти – Государственная Канцелярия.
Государственная канцелярия при Консулате занимала огромное здание, которое должно было производить внушительное и солидное впечатление, а казалось почему-то кряжистым. В сумерках оно напоминало многие и многие комли зрелых дубов, крепкие, жилистые, узловатые, собиравшиеся простоять не один десяток лет. Канцелярия находилась в самом центре города, на границе его деловой части и государственного квартала. Удобно было всем – и лоббистам, и чиновникам.
Словно в насмешку всем недовольным, в Канцелярии практически отсутствовали видимые меры безопасности. Часовой, стоявший на посту, был одет в дневную форму, вооружен коммуникатором – и больше ничего. Казалось, что это самый безопасный пост во всей Республике. Иллюзия была что надо, служба безопасности при Канцелярии часто делала ставки, какой будет самая глупая попытка прорваться внутрь с целью устроить терракт. А в общем – эта ширма как нельзя лучше поддерживала многие другие иллюзии: доступность власти, ее демократичность и многое другое, что пропаганда усердно вкладывала в уши обывателям посредством самых разных инфоканалов.
Государственный Канцлер, человек, который возглавлял Канцелярию, назначался Консулатом. Если везло – пожизненно. Если не везло – его смещали самыми разными способами и тут же назначали нового. Но во главе Канцелярии всегда должен был находиться Канцлер. Иначе функционирование Консулата вступало в серую зону, и потом, в случае чего, можно было легко поставить под сомнение любые действия и приказы, принятые в то бесканцлерное время.
Государственный Канцлер Аурелиус Мелх ваан Содегберг являлся Хранителем Печати Республики последние восемнадцать лет. До этого он был руководителем одного из департаментов Канцелярии, до этого – ведущим чиновником того же департамента. Долгожители Канцелярии не представляли ее без Содегберга. Содегберг не представлял себя без Канцелярии. Ему самому казалось иногда, что его кабинет станет впоследствии его склепом.
Он отослал восвояси своего личного помощника и повернулся к окну.
– Мне бесконечно интересно, что ты там разглядываешь день за днем. Площадь не меняется. Улица Второй Республики не меняется. Люди не меняются. – Произнес Стефан Армушат. Он с комфортом устроился в посетительском кресле, не менее удобном, чем кресло самого Содегберга, а даже если бы оно было до омерзения неудобным, он бы все равно устроился в нем с комфортом.
– Люди на ней каждый день новые, Стефан, – усмехнулся Содегберг.
– Чушь, – лениво отмел возражение Армушат. – Они совершенно одинаковы. Приходят глазеть, и движет ими один-единственный интерес – припасть к великому. Хотя бы через глазение.
– Ты необычайно жизнелюбив сегодня, Стефан, – повернулся к нему Содегберг. Армушат скривился. – Я не могу не заметить, как ты жаждешь начать еще один день в Консулате.
Армушат встал и подошел к шкафу с толстыми томами книг. Он задумчиво осмотрел их, провел по нескольким пальцами и повернулся к окну.
– Первый должен выступать с речью перед выпускниками Академии, – неторопливо сказал он.
Содегберг злорадно фыркнул.
– Второй собирался составить ему компанию.
– Подумать только, – сморщился Содегберг. – И что в это время будешь делать ты?
– То же, что и всегда. Стоять за сценой и следить.
Армушат повернулся спиной к книжному шкафу, скрестил на груди руки.
– Похвальное занятие, – усмехнулся Содегберг.
– Ты можешь предложить что-то другое? – Армушат вежливо поднял брови и склонил голову к плечу. Содегберг кротко улыбался, не отводя глаз.
Он был похож на богомола, обвалянного в корице. При общей благодушности облика и иноческому тяготению к коричневому цвету – не паточно-шоколадному, а резко-ржавому – никто и никогда не сомневался в не-иноческой жесткости Содегберга. Длительность пребывания в кресле Государственного Канцлера только подтверждала его репутацию, которую разные люди характеризовали по-разному: жесткость, жестокость, бессердечность даже. Содегберг знал об этих шепотках и не реагировал. Ярлыки, которые примеривали к нему, были делом десятым. Республика же должна стоять.
– Какой факультет выбрал первый? – наконец соизволил поинтересоваться Содегберг. – Он же не опустится до бряцания латами на общеакадемическом собрании? Или опустится?
– Если бы я знал. Слухи ходят разные. От инженерного до медицинского. Но первый любит удивлять. Его личный секретарь, который становится куда личнее мадам первой, только растерянно хлопает глазами, – отрешенно признался Армушат, засовывая руки в карманы и направляясь к противоположной стене. Содегберг следил за его размеренной, плавной, твердой походкой.
– Медицинского? – наконец спросил он, чтобы спросить хотя бы что-нибудь.
– Ага. Несмотря на его нелюбовь к медикам.
– Которая цветет в его мощной груди, несмотря на их рьяную заботу о его же здоровье, – Содегберг снова развернулся к окну. – Иногда вопреки здравому смыслу и желаниям той же первой.
Армушат остановился и повернулся к нему. Смотреть на затылок Содегберга было тем еще удовольствием. Он ждал.
– Ты не мог не слышать о его желании реструктурировать Консулат. – Содегберг повернул голову, но не удосужился посмотреть на Армушата. Он не сомневался, что тот будет слушать.
– Не только его. Но и о Государственной Канцелярии ходят недобрые шепотки. – Армушат сделал пару шагов к столу Содегберга. Снова остановился.
– Да. – Содегберг снова повернулся к окну. – На моей памяти это будет третья попытка реструктуризации Консулата.
– Третья удачная?
– Третья. Удачные остались в бурном новоисторическом прошлом Республики. Каждый раз от интриг Консулов выигрывала Канцелярия. Но я был неплохо знаком с теми Консулами, что и позволяло мне лавировать между желаниями разных, совершенно разных людей. Первый, к сожалению, испытывает некоторое недоверие к такому пережитку прошлого, как я.
– Он и к мадам первой не полыхает доверием, – иронично отозвался тот, злорадно дернув уголком рта.
– Правильно делает. – Содегберг наконец повернулся к Армушату. Тот ухмыльнулся. У Содегберга довольно заблестели глаза. И он снова повернулся к окну.
– Есть еще очень личный секретарь. – Осторожно забросил камень Армушат.
– И? – Содегберг снова повернулся к нему. Армушат пожал плечами. Содегберг искривил губы в ухмылке.
– Насколько хорошо следят за ним? – тусклым голосом спросил он, оглядывая Армушата.
– Очень хорошо, – мгновенно отозвался тот.
– Хм, – задумчиво произнес Содегберг. И после паузы спросил: – И насколько хорошо он блокирует любые попытки следить за ним?
Армушат недовольно хмыкнул.
– Тоже очень хорошо, – признался он. – Я не заметил, как его охрана стала обладать, скажем так, чрезмерно расширенными полномочиями, – задумчиво добавил Армушат.
– Это неважно. Было бы удивительно, если бы наш энергичный первый не попытался бы подмять под себя еще немного властных структур.