19 февраля, 18.21. Галина Романова
Все тот же забор — только давно не крашенный, шелушащийся старой рыжей краской. Через забор все те же черешни перевешивают голые весенние ветви.
Галя топчется здесь третий час. Между тем Никита в доме: в окнах горит свет. Позвонив и не дождавшись реакции хозяина, Галя уходит. Может быть, отсутствие настойчивости объясняется тем, что она боится? С одной стороны, так легко, с другой — так боязно ступать на территорию прошлого.
— Галя?
Прежде чем обернуться, Галя почувствовала, что прошлое вступает в свои права, вызывая на сцену всех участников: оказывается, ее окликнула Жанна! Поспешно направляясь к ней из-за соседней калитки, Жанна конкретизировалась в своей внешности. Она была все так же стройна, даже еще похудела, но не похорошела, это уж точно. Сколько у нее появилось морщин! Да, южное солнце быстро отнимает молодость кожи… Губы все так же намазаны алой помадой, но черные кудряшки скрыты под красным платком, повязанным концами на лбу, точно у гоголевской Солохи. Растянутый свитер до колен, тренировочные брюки, резиновые сапоги — затрапезный вид. Зато глаза совсем не такие, как раньше: теплые, приветливые. Из-за этого выражения глаз новая Жанна понравилась Гале больше, чем прежняя.
— Галочка, неужели это ты? Совсем не изменилась, только похорошела. А я Жанна, может, помнишь?
— Да уж, — ответила Галя, — не забыла.
— А ты что, все сердишься на меня за прошлое? Понимаю, ты вправе обижаться, я поступила, как стерва… Только ты зря тогда уехала. Ты ведь всего не знала. У нас с Никитой не было того, как между вами.
— А дезодорант? А ключи от дома?
— Ключи от дома он мне оставлял, чтобы я у него иногда прибиралась. Соседи как-никак, а у него в доме нет женской руки… Ну и женская ласка иногда требовалось. А тут и я подвернулась. У меня тогда отношения с мужем были ужасные, на грани разрыва, вот он от меня и сбежал за границу, на заработки.
Осталась я — соломенная вдовушка. Тут мы с Никитой и подумали: «Почему бы и нет?» Только ничего у нас не склеилось. Ну было раза четыре, ну и что же? Он и в постели всегда о тебе разговаривал. Какая ты умница, какая способная… Я — что, у меня образование восемь классов, и умницей никто не звал. Я, может, эту штуку с дезодорантом подстроила, потому что очень тебе завидовала.
— Ты? Мне — завидовала? — Галя испытала настоящее потрясение.
— А как же! Смотришь на девчонку — хорошенькая, умненькая, в вуз какой-нибудь поступит, вся жизнь у нее впереди — и думаешь: ее звездочке время восходить, а моей — закатываться. И так у нее все есть, а она у меня еще мужика отнимает? Вот и злобствовала. Теперь понимаю: дура была. На что злобствовала — на закон природы? Одно растет, другое вянет… Молодость всем поровну отпускается. Если бы у одних людей была молодость, а другие так прямо стариками и рождались, тогда, я понимаю, было бы чему завидовать. А так…
— Ты его любила?
— Я-то? Ой! Думала одно время, что любила. Сама себе мозги заморочила. А потом, после того как ты уехала, а меня Никита прогнал, вернулся из-за границы мой Володя, с полными карманами «зелени» и с полной ширинкой мужских сил. Ни он меня ни о чем не спрашивал, ни я его, и тут-то у нас закрутилось — второй медовый месяц! Поздно поняла я, дура: все, что с Никитой себе вообразила, — это были так просто, бабьи заморочки. А Володя — мой настоящий муж.
Они обе помолчали, глядя на корявые ветви черешни.
— А вот тебя Никита, наверное, сильно любил, — признала Жанна. — После того как ты уехала, его будто сглазил кто. Угас, кураж потерял. Начал попивать, а к тренеру, от которого вином пахнет, сама понимаешь, какое отношение. Заказов таких, как раньше, не стало. Но он каким-то чудом держался… До последней недели. А неделю назад — сама не понимаю, что с ним случилось. То ли в запой ушел, то ли заболел? Зачем-то бороду сбрил, теперь вот отращивает. Выходит редко, сам из себя весь какой-то сам не свой. Теперь вот ты приехала… Не знаю, что с ним произойдет, когда тебя увидит.
— Ты меня отговариваешь? — напряглась Галя.
— Зачем отговаривать? А вдруг ему легче станет, когда ты придешь. Просто предупреждаю. Много лет прошло, Никита сильно изменился. Это не тот человек, которого ты помнишь.
У Гали перехватило горло неожиданным спазмом. В голых ветвях, в облупленном заборе она читала знаки трагедии, и ей стыдно было за свое давнее бегство. Возможно, если бы она оказалась настойчивее, сейчас она и Никита были бы вместе счастливы? А так, получается, она спровоцировала его крушение.
— Иди, — внезапно подтолкнула ее в спину Жанна. — Иди. Не слушай меня. Может, я и не права. Может, ты его оживишь. Увидишь своими глазами — разберешься.
Галя замялась. После услышанного ей вдруг расхотелось воскрешать прежнюю любовь, а хотелось — иррационально, настоятельно — бежать подальше от дома, который сделался еще мрачней за время их с Жанной беседы. Но… уже второй человек советует ей встретиться лицом к лицу с Никитой. И она это сделает. Даже если новая встреча заставит ее страдать.
А может быть, исцелит?
18 февраля, 13.16. Валерий Воронин
Звонок в кабинете мэра раздался в соответствии с четким психологическим расчетом: похитители дали Воронину время, чтобы он успел помучиться неизвестностью, пометаться из стороны в сторону в бесполезных поисках, и лишь тогда они, так уж и быть, напомнят о себе. Едва взяв трубку, Валерий Семенович понял, что звонят бандиты: голос не оставлял сомнений. Этот голос — наглый, требовательный, с какой-то вальяжной развальцой — мог принадлежать только человеку, который привык ставить более слабых в безвыходное положение. В первый раз, немедленно после похищения, с угрозами и требованием выкупа звонил явно другой человек, не имевший украинского акцента, более правильно произносивший слова, но интонация делала их очень похожими.
— Але, — сказал голос, — это хто, мэр Воронин? Знаете, хто звонит? Ото ж сейчас узнаете… Мальцу вашему и старикану у нас несладко. Ни. Воны на волю хотят. Так выкупаете вы их чи ни?
Воронин сделал знак Коле Щербаку, неотлучно находившемуся при нем. Коле ничего объяснять не требовалось: действия в случае звонка похитителей были многократно оговорены. Со стороны мэра требовалось тянуть время сколько можно, требовать гарантий, просить разговора с Семеном Валерьяновичем и Гариком, в то время как сотрудники «Глории» при помощи своей техники постараются установить, откуда произведен звонок. Конечно, они имеют дело не с такими дураками, которые сразу позволят себя вычислить, но необходимо принять все меры, чтобы потом не жалеть… Коля тихонько покинул кабинет, в то время как Валерий Семенович продолжал удерживать похитителей на проводе.
— Но вы понимаете, — начал Воронин, — это очень большая сумма… Я не могу собрать столько денег сразу. Не могли бы мы договориться иначе?
— Я так понимаю, дешево вы своих родаков цените. А що, по-вашему, мы сильно должны их ценить? Они нас тут объедают. Не нужны они вам, так прямо и скажите. Замочим их, и дело с концом.
Валерий Семенович прикрыл глаза и сглотнул.
«Главное — держи себя в руках, — отдал он мысленный приказ. — Если сорвешься, ничем не поможешь папе и Гарику». Но угроза была настолько близка и реальна, что ему потребовалось несколько секунд, чтобы справиться с собой. Сердце заскакало в груди, и Валерий Семенович вспомнил, что у отца тоже плоховато с сердцем. О многом вспомнил он в эти несколько секунд, растянувшиеся, точно резина…
— Вы що там, померли чи що? — забеспокоился простоватый похититель, а может, просто наслаждался властью над такой влиятельной фигурой, как мэр города Сочи.
— Почему я должен вам доверять? — резче, чем намеревался, ответил, почти крикнул Валерий Семенович. — Откуда мне знать, живы ли еще мои родные? Я не собираюсь платить деньги за трупы! Дайте мне поговорить с ними, тогда мы продолжим диалог о выкупе.
В трубке раздалось какое-то шипение. Затем — шуршание, отдаленные звуки голосов, будто кто-то с кем-то совещался. «Только бы связь не прервалась, — повторял, как молитву, Валерий Семенович, — только бы трубку не положили, только бы не решили позвонить в другой раз. Только бы…» От Коли Щербака никаких вестей не поступало, но мэр знал, что аппаратура у него в порядке и он отменно умеет с ней обращаться. Шуршание, шелест, отдаленный гул шагов и еще заскорузлый звук, словно скрежет железа о железо… И вдруг, прорвавшись через все эти преграды, — родной, любимый голос его мальчика:
— Папа! Папа, мы с дедушкой в подвале! Отдельный дом…
Было слышно, что Гарик на грани слез, но старается сдерживаться. С трудом сдерживался и мэр Воронин: он и сам чуть не плакал и готов был без конца слушать этот голос — доказательство того, что сын жив. Но такое счастье не могло продолжаться долго: снова остервенелое шуршание, словно на этот раз за телефонную трубку боролись, и вновь прорвался голос, которого лучше было бы никому из них не слышать:
— Жив твой щенок! И со старым пердуном не случилось ничего. Ну как, поговорим теперь как мужчина с мужчиной?
— Поговорим. Поговорим… — Слеза капнула на руку, ну вот, а он и не заметил. Тоже мне мэр: хуже мальчика! — Я же сказал, что не смогу в один момент собрать миллион долларов. Я не знаю, каково ваше представление о моих доходах, но если вы думаете, что я миллионер, то ошибаетесь. Речь может идти о выплате по частям, и только. Я готов первоначально заплатить… ну, двести тысяч долларов!
Бандиты, очевидно, заподозрили в долгих переговорах что-то опасное для себя, потому что согласились на первоначальную выплату этой суммы. В течение последующей минуты ему изложили условия, при которых он должен был передать эти двести тысяч долларов, — условия несколько странные и экстремальные, но спорить не приходилось.
Коля Щербак с грустью мог констатировать, что поиск места, откуда производился звонок, успехов не принес. А впрочем, даже если бы удалось потянуть за нить, ведущую к способу связи, она все равно привела бы к мобильному телефону, который, сыграв свою роль, отправится в утиль.
Телефон был краденый. Кроме того, когда речь идет о столь крупной сумме, как хотя бы двести тысяч долларов, не экономят на мелочах.
19 февраля, вечер. Алексей Кротов
Двое мужчин сидели на приступочке крыльца старого дома, напоминавшего рыбацкую хижину с картин какого-нибудь выдающегося нидерландца эпохи Реформации. Младшему было, должно быть, лет двадцать пять — двадцать семь, старшему, судя по глубоким морщинам на обветренной коже, перевалило за пятьдесят, несмотря на то что его зеленые блестящие глаза были очень молоды. Вокруг них скакал молодой лохматый пес, то и дело ластясь к старшему. Эти двое о чем-то спорили, но не так, как соперники, каждый из которых хочет во что бы то ни стало настоять на своем, а как добрые собеседники, для каждого из которых беседа '— средство с пользой и приятностью провести время.
— «Цветные баллады» Вийона неправильно перевели, — рассуждал старший. — Кто его переводил-то: Юрий Корнеев и еще та бабенция, забыл ее инициалы, ну это неважно. Суть в том, что никто из них не справился. Почему, ты спросишь? У Корнеева стихи всегда сильные, увлекающие, с этим не спорю. Но ведь Вийон кто был? Уголовник. Он писал на фене кокийяров — такие были парижские востряки… Фу, Абрек! — прикрикнул он на пса. — Щенок еще, вот и бесится, а так добрая будет собака.
— Что это за порода?
— Кавказская сторожевая… Так вот: откуда Корнееву или хоть той бабенции знать настоящую феню? Вот они и подделывались.
— По моему мнению, — авторитетно отозвался молодой, — стопроцентная точность в таких текстах недостижима. Кроме того, в ней нет надобности: для переводчика главное — передать читателю ощущение Вийона-поэта, а не Вийона-вора.
— Так в нем же вор говорит языком поэта, — опроверг старший. — Как тут разделять? Одна фамилия его чего стоит: по-французски пишется «Виллон» — почти «виллан», «подлый». Ладно, оставим в покое «цветные баллады», но он ведь такое описал, чего
— никогда раньше в литературе не было. Как от страха очко играет. Как дохляки, что липовый букет получили, в петле болтаются, а он смотрит на них и думает: следующим буду я. Не смейтесь, люди добрые, которых я обворовывал, потому что не смешно это вовсе, а простите и помолитесь Господу за нас. Вот какой он был…
— А, ты здесь, Андрей, — прервала их интеллектуальный диалог появившаяся на крыльце девушка. Она вышла из дому, отодвинув ситцевую занавеску, заправляя за уши тонкие черные волосы, делающие ее похожей на какую-то гладкую стремительную пичужку — может быть, на ласточку или стрижа. — Андрей, хватит дома сидеть! Мы же вроде как бы отдыхать приехали. Давай прогуляемся к морю, зайдем в кафе…
— Смотри, Лена, поздно возвращаться придется, — предупредил Андрей, которому смерть как не хотелось стаскивать с себя тренировочные штаны и приобретать парадный вид. Судя по взгляду, которым он провел по телу девушки, от этих ласточкиных чёрных полосок возле ушей до босых ног в резиновых тапочках, он охотнее всего затащил бы ее в их комнату, где четвертый день были свалены кое-как его неразобранные вещи, и продолжил изнурительное сладкое безумие, ради которого он и вытащил подругу в Сочи. — Ты же слышала, что в городе неспокойно: менты за бандитами охотятся…
— Прогуляйтесь, прогуляйтесь, пока молодые, — поддержал Лену старший, который был хозяином дома, сдавшим комнату вне сезона этим симпатичным постояльцам — представителям творческих кругов Москвы. — А за позднее возвращение не беспокойтесь. Никто вас не тронет. Весь город знает, что вы у меня живете.
— Спасибо, Василий Петрович! — И Лена затормошила Андрея: — Слышал, что Василий Петрович сказал? Собирайся, собирайся, ленивец! Нет, правда же, ты самый настоящий ленивец, как в «Мире животных». Если тебя оставить в покое, ты будешь висеть на дереве и жевать эвкалиптовые листья…
Хозяин дома был Василий Петрович Аристархов — бывший вор в законе по кличке Шушар. Верный старому правилу, согласно которому вор не должен жениться, он иногда чувствовал себя одиноким. Ему хотелось поговорить, в том числе об истории, литературе — в тюрьме он пристрастился к чтению и даже заведовал тюремной библиотекой. Окружающая среда Краснодарского края не разделяла его пристрастий: соседи, правильные, положительные сочинцы, восполняли недостаток информации о мире и своем месте в нем глазением телевизора. Поэтому он время от времени пускал квартирантов, причем был весьма требователен к их уровню образования. Изредка, подспудно, Василий Петрович мечтал завести себе друга, с которым можно сколько угодно толковать об истории с географией, о странностях политики и судьбы, который никуда не уезжал бы и проживал по соседству круглый год. Это представлялось заманчивым, но… Друзья лезут в душу, а результаты этого бывают непредсказуемы. Несмотря на то что Василий Петрович удалился на покой, он остерегался раскрывать кому-либо душу: это было привычкой, выработанной тридцатью годами осмотрительности и увиливаний.
Шумный щенок, умаявшись от непривычного напряжения сил, убежал в дом. Скоро пора на цепь сажать будет, а пока пусть порезвится, попрыгает, играя молодой силой. Потопав по дощатому полу и, судя по звуку, опрокинув пару непрочно стоящих табуреток, «кавказский сторожевой» залег спать, покинув хозяина, который снова остался один.
Если посмотреть непредвзято, одиночество было куда более сильной карой, чем смерть на зоне. Василий Петрович знал, что многие старые преступники, выпущенные внезнакомый, слишком изменившийся за время их долгой отсидки мир, теряются и предпочитают нарочно совершить какое-нибудь демонстративное, но не тяжелое преступление, чтобы вернуться втюремные стены, которые стали им как дом родной. У Аристархова родные стены были: вот этот старенький дом. У него была родина: Сочи. И все же он все чаще задумывался о том, что эти нелепые пыльные матрасы, которые, едва откинулись, захотели вернуться на зону, понятны ему. Мир менялся на его глазах — и менялся не в лучшую сторону; пусть это сильно походит на стариковское брюзжанье, но старику, который сам менял этот мир в худшую сторону, не предвидя последствий, стоит верить…