Воздух, кажется, искрит.
- Давай отсрочим немного… Я спрашиваю, а ты отвечаешь. Правила совершенно несложные, пойманная рыбка: пока меня устраивают твои ответы - ты дышишь.
Быстро облизываю пересохшие, обветренные губы - покалывает их; ноют скулы - слишком сильно сжал челюсти, свело.
- Ты бредишь.
Неторопливо обводит меня взглядом и, словно потеряв всякий интерес, переключается на решетку. Сжимает пальцы и тянет на себя. И, черт возьми, треск, с которым гнутся натянутые стальные прутья, я не забуду никогда. Даже если мое «никогда» оборвется совсем скоро. Особенно если оборвется совсем скоро.
Спрашивает еще раз:
- Принимаешь или нет?
Видит обшарпанный стол, сейчас что угодно я бы променял на глоток воды. Хотя бы один. Возможно, тогда не так будет драть горло.
- Принимаю.
- Хороший мальчик, - небрежно роняет похвалу, словно собаке, и, оставив сетку в покое, отступает, одернув полы длинного плаща.
Что же, просчитываю варианты. Вряд ли он позволит увести свою добычу, а значит, каратели меня не достанут. Пока мы тут болтаем, разумеется.
Что же… Разминаю задубевшие от холода пальцы и готовлюсь к светской беседе.
- Что ты делаешь в Тошиме?
Спина тут же становится каменной. Он знает? Нет, не может знать. Успокойся, Акира. Просто… выдохни, болван.
- То же, что и все.
- И все? Собрать комбинацию и поразить Иль Ре? Это твоя цель?
- Это моя цель, - отвечаю ровно, равнодушно, даже, пожалуй, слишком равнодушно, но запоздало замечаю, куда обращен его взгляд. На мои руки, на пальцы, которые беспокойно теребят карманы куртки.
Снова одаривает пренебрежительной ухмылкой.
- Ты соврал. Но я прощу тебя, на первый раз. Еще одна маленькая ложь - и вырву язык. Будешь валяться у меня в ногах и мычать, подобно тупой скотине. Усвоил?
Прячу руки в карманы и, вместо того чтобы послать его к чертям подбрасывать дров под котлы, сдержанно киваю.
- Хорошо. Играем дальше.
Поворачивается спиной, и по лязгу я слышу, как вынимает катану из ножен - нет, не так - проверяет, насколько легко нихонто выскальзывает из ножен.
Запоздало понимаю, что он может попросту перерубить сетку, но почему-то не делает этого. Почему?
- Давно ты в городе?
- Четыре дня.
Оборачивается через плечо. Небрежно удостаивает меня беглым взглядом и возвращается к ножнам.
- Почему «Игура»?
Не слушая его, вставляю свой вопрос - слишком уж он не дает мне покоя, подозрительно и непонятно до дрожи:
- Почему каратели не пошли за мной сейчас?
Снова усмешка. Кажется, даже привык к этому: к тому, с каким звуком она разрезает пыльную тьму этой каморки.
- Разве я разрешал задавать вопросы?
Отчего-то именно сейчас, когда в его голосе явственно слышится презрение и металл, мне хочется подойти поближе, увидеть отражение этих эмоций в его глазах.
И я делаю это, сокращаю расстояние на пару шагов, почти упираясь в сетку.
Теперь моя очередь цепляться за нее пальцами, стискивать их, ощущая, как холодный металл впивается в ладонь.
- Я и не спрашиваю разрешения.
Тоже ближе. Между нами только хлипкая, совершенно ненадежная преграда, но это меня почти не волнует.
Тело ломит, сердце после вынужденного кросса бьется где-то под пупком, а волна тепла приятно растекается по конечностям. Угроза щекочет мне нервы, заставляет вспомнить про азарт, который я утратил после первых же побед в «Бл@стер». Вспомнить, что драться можно не только посредством кулаков или оружия.
Более того… осознание того, что мне нравится дерзить ему, провоцировать на новые угрозы, отчего-то не становится неожиданностью. О нет, я принимаю это. Принимаю, понимаю, что совершенно поехал бедной прохудившейся крышей.
Бросает взгляд на мои пальцы, после переводит его на лицо. Снова дуэль. Алых и моих. Как тогда, в самую первую встречу, когда я только попал в этот проклятый богом город. Кажется, вечность прошла.
- Твои глаза будут такими же дерзкими, если я отсеку тебе руку?
Проигнорировав и эту реплику, просто смотрю на него в упор. Не отводя глаз. Глаза в глаза. Разглядываю его радужки и расширившиеся в темноте зрачки.
Было холодно - стремительно становится жарко. Неужели это воздух так прогрелся? Да и дыхание. Опаляет пересушенные, растрескавшиеся губы.
- Ты не каратель и не игрок… Тогда кто ты?
Отвечает мне в тон, тоже вопросом на вопрос:
- Не желаешь играть по правилам?
Забавно даже, - забавно, во что вытекает эта абсурдная «игра».
- Кто ты?
- Так и жаждешь быть наказанным?
Прижимаюсь к сетке вплотную, и кажется, у меня вполне реально едет крыша. От усталости, напряжения и чертовой Тошимы. Все проклятый город виноват.
Проклятый город, чертов король, из-за которого я оказался в этой дыре, чертова «Игура»… Погодите-ка. Догадка проста, как теннисный мячик, и очевидна, как сама очевидность. Как я раньше не додумался?
- Кто ты, Шики? Неужто и есть Король? Иль Ре? - последнее слово чуть громче, чем остальные.
Внимательно слежу, но он не меняется в лице: ни единой эмоции. Прижимаюсь к сетке так, что та со скрежетом продавливается вперед, а он, наоборот, отступает назад, разворачивается, и я, запоздало догадавшись, за один прыжок оказываюсь у стола. Вжимаюсь в него за считанные секунды до того, как дверь с жутким скрежетом врежется в стену. Кошусь на так и оставшийся висеть на креплениях замок и дыру от этого самого вырванного крепежа на створке.
Врезается в стену еще раз и, жалобно скрипнув, затихает.
Перешагивает через порог и, смерив меня взглядом из-под упавших на лицо растрепанных прядок, все же отвечает с долей какой-то странной иронии в голосе:
- Может, и так. Не узнаешь наверняка, пока не распахнешь двери Колизея.
Делает шаг вперед, еще один - совершенно бесшумно на этот раз. А мне больше некуда пятиться: за спиной - придвинутый к стене стол; по бокам - стеллажи с рядами коробок и банок.
А сердце все никак не желает успокоиться и перейти на мерный стук. О нет, в голову уже стукнуло.
«Ва-банк» это, кажется, называется? Плевать, будь что будет, и умирать не так жалко, когда последнее словно - не постыдная мольба.
Между нами полметра, а может, меньше. Смотрю на его ноги.
Проговариваю медленно, стараясь поотчетливее:
- Тогда, может, я и тебе смогу задницу надрать?
Рывок вперед - и звон сброшенных со стола склянок. Тут же глухой отзвук, с которым катана упала на пыльный пол.
Заперт меж его рук, прогибаюсь в спине, пальцами впившись в чужие запястья.
Фиксирую, вроде бы удерживаю, но прекрасно понимаю, насколько смехотворны мои попытки; понимаю, вспоминая нашу последнюю встречу.
«Псина должна знать свое место и скулить»? Черта с два, ублюдок.
Закусываю губу и снова смотрю прямо перед собой, в его глаза. И словно прочитав мои мысли, словно впиваясь демоническими глазами в мелькающие картинки, тем же, что и пару дней назад, размеренным шепотом произносит:
- Я затолкаю эти слова назад в твою глотку.
Движение ресниц, опускает взгляд, и уголок его рта ползет вверх, почти единственным движением, одной линией превращая равнодушную маску в гримасу.
- Ты нарушил правила…
Не даю договорить, ибо знаю, что будет дальше. Чувствую кожей, чувствую так отчетливо, что ломит кости.
И в висках гулко долбит отбойным молотком непостижимая смесь десятка чувств.
Моргаю и тут же решаюсь. Решаюсь «наказать» себя сам, потянуться вниз и отхватить кусок этого «наказания» до того, как оно приобретет другие формы. Отхватить и, впившись зубами, не отпускать, смакуя вкус чужой крови: соленой, щедро выступающей каплями на прокушенной губе, которую я продолжаю терзать, крепко зажмурившись, которую я посасываю, облизывая языком и втягивая в рот.
Вспышка тупой боли, когда чужие пальцы с силой сжимаются на бедрах, а после - звон опрокинутых пробирок и терпкий запах реактивов, когда подхватывает меня и усаживает на стол.
Ладони тут же перебираются на поясницу и под футболку, гладкий латекс холодит кожу, скользя по позвоночнику вверх, задерживаясь на ребрах.
Я был первый, - первый, кто сделал это, но инициатива тут же перехвачена, а сопротивление подавлено. Теперь он кусает, языком толкается мне в рот и, соприкоснувшись с моим, делится все тем же металлическим привкусом.
Но уже не разобрать, чья она, эта алая жидкость, чей вкус мутит мне разум.
Больно, насколько же больно… Агония. И оттого все настолько острое, что никакой чили не сравнится.
Цепляется за воротник футболки пальцами и, дернув вниз, рвет его, чтобы пройтись по ключице и сжать пятерней горло. Мертвой хваткой, как тогда, на улицах Тошимы.
Снова мучает, но на этот раз не унизительный шепот, а горячий язык дополнением.
«Просто прикончи…»
Ладонь быстро находит его затылок, пальцы зарываются в прядки и с силой тянут назад. Делюсь своей мукой.
Делюсь и понимаю, что хрипы душат, что нет больше воздуха, что чернеет даже перед открытыми глазами. Именно тогда отпускает, судорожно хватаю воздух, кое-как отбившись от губ, оказавшихся такими жадными.
Оттаскиваю за волосы, и он, не теряя времени, впивается в мою шею. Укусами. Новой огненной болью.
Клеймит.
Кое-как отдышавшись, наскоро нахожу его руку и, отлепив от своих ребер, пытаюсь стянуть с нее перчатку. Слишком неуклюже и непомерно долго.
Тут же хватает за подбородок. Теплыми пальцами. И словно нарочно, для контраста, ведет ими вниз медленно-медленно, лаская, совершенно невесомо на фоне едких, разъедающих мукой поцелуев.
Возвращается к губам, отвечаю тут же. Снова первый укус за мной, и на этот раз - верхняя. Долго смакую ее, не отпускаю, посасываю, пока его ладони шарят по моей спине, опускаются ниже, к пояснице, и после еще ниже, сжав ягодицы, приподнимая над столом.
Мнет их, сжимает, и мне кажется очень правильной догадка о том, что он безумно, нечеловечески истосковался по физической близости, теплу, которое он отбирает у меня едва ли не насильно, сторицей оплачивая ее все новой и новой волной боли.
Крыша не едет - ее снесло, как соломенный настил во время урагана.
Хочу, безумно хочу; хочу, чтобы было еще больше, еще концентрированнее, насыщеннее, мучительнее, чтобы рвало на части и заставляло содрогаться каждую клетку.
Безумие в чистом виде.
Это чувствуют те, кто ширяется каплей?
Треск ткани, и вместо ворота футболки - свисающая лоскутами материя. Тянусь к его груди, упираюсь в нее ладонями; нащупав кресты, сжимаю их в кулаке.
Хлопок! Резкий, тут же растащенный эхом хлопок в конце коридора.
- Кис-кис-кис! Ты здесь, киса? - и это тоже заботливо доносит услужливое эхо. Как и лязг трубы о гладкие плитки.
Вздрагиваю, да и он тут же отступает назад, проводит пальцами по губам, убирая с них алые капли - совсем такие же, как его глаза, что резким контрастом выделяются на алебастровой коже.
Отдышаться бы… Никак не могу успокоиться, пульс не унять.
- Проваливай, - кивает в сторону виднеющейся лестницы на второй этаж. - И больше не попадайся мне на глаза.
Голос совершенно ровный, ни единого намека на то, что только что… На то, что только что. Только глаза горят, как в лихорадке. Сюрреалистично мерцают; кажется, почти светятся в полутьме.
Быстро подбираю свой нож и, перепрыгивая через ступеньку, забегаю на второй этаж, интуитивно устремляясь в конец коридора и находя там пожарную лестницу.
Приглушенно доносится звон стали, а затем безумный, заливистый смех повернутого на мурках карателя.
«Не показывайся мне на глаза»
Ага, как же.
Часть 2
Ливень.
Всегда чертов ливень, словно небо оплакивает проклятый город.
И лужи алые, напоены кровью. Или все это только кажется больному подсознанию?
Не знаю, уже ничего не знаю.
Ноги едва держат, промок насквозь, футболка, да что там футболка - плотная, казалось бы, куртка отсырела и прилипает к коже.
Рана на предплечье саднит, отдает тупой болью вниз, к локтю, и, кажется, касается даже кончиков пальцев.
Лениво касается шершавым языком, и они конвульсивно сжимаются от тянущей муки.