Как в замедленной съемке: кровь окрашивает его подбородок, струями стекает на грудь, и… я понимаю, что только что сделал.
Запоздало. Осознание. Вместе с болью.
Слишком быстро произошло. Отшатываюсь назад, подволакивая поврежденную ногу, и едва не спотыкаюсь о тело того, кто склеил ласты первым. С опухшим фиолетовым лицом и огромным вывалившимся языком. Он так и не разжал стискивающие горло пальцы.
Знать бы еще, знать бы наверняка, почему так. Почему моя кровь…
Морщусь, понимая, что картинка прилично плывет, и опускаю взгляд вниз. Карман куртки пропитался кровью, и она, просачиваясь, капает на штанину. Поморщившись, приподнимаю ткань, чтобы убедиться, что рана не слишком серьезная, и вспоминаю про еще одного, в капюшоне.
Что будет, если он вернется? И его тоже?..
Сглатываю, но в глотке все равно сухо.
Кое-как согнувшись и зажимая рану рукой, поднимаю нож и, обтерев его о некогда светлые джинсы, возвращаю в ножны.
Уходить. Скорее уносить отсюда задницу и, забившись в отель, зализывать раны.
Правая кисть отказывается функционировать, и сразу не поймешь, ушиб или переломы. Сразу и не поймешь, что произошло…
Оглядываюсь еще раз.
Раз, два, три… Четвертый на крыше. Повезло ему или мне?
Выдыхаю, и ребра отчего-то сковывает тупой опоясывающей болью.
Пропустил удар? Или просто… отдышаться бы.
***
Стоило бы передвигаться быстро, держась в тени. Но относительно первого мне не позволяют кровоточащие раны, а второе… Именно желание остаться незамеченным завело меня в ту проклятую подворотню.
Поэтому шатаясь, словно пьяный, тащусь по главной улице. Пустынной, как и вся Тошима. Пустынная, но отнюдь не заброшенная, не покинутая. Проклятая. Проклятая вечным непрекращающимся дождем, реками крови и Иль Ре. Только проклятие ли это? Проклят ли тот, кто вырезает гниль?
Отрицательно мотаю головой, отгоняя от себя чертову прорву неправильных мыслей. Мне нельзя так думать, мне вообще нельзя о тебе думать. Хотя бы потому, что я не сопливая дурочка, которая верит в принцев и в то, что сиськи действительно вырастут. Хотя бы потому, что меня послали в эту дыру снести твою башку, занять твое место. Ты, наверное, и тогда будешь ухмыляться, а губы застынут, выплюнув презрительное «мусор». Да, скорее всего так и будет, когда мы встретимся в колизее… А если ты? Что, если ты срежешь мою тупую головенку, что вероятнее всего? Будет ли мне страшно?
Поднимается ветер, пробирает до костей. Втягиваю голову в плечи и, накинув капюшон, невольно шмыгаю носом.
Выходит, все же сопливая.
Боль в пояснице давит вырвавшуюся было усмешку.
Не думать. Вообще ни о чем не думать, ибо как только в моей голове начинают крутиться шестеренки мыслительного процесса, так наваливается все разом. «Игура», то, что случилось с Кеске, потому что я не смог… Не смог уберечь его и позволил остаться в городе. За то, что поддался слабости. За то, что так жаждал отвлечься, сбросить груз хотя бы на пару часов. За то, что ввязался в игру, которую затеял ты. Или я? Кто из нас? И когда это началось? Когда я дал тебе на барной стойке или когда ты ушел, ляпнув что-то о моих глазах?
Помню каждое мгновение. И ядовитое «мразь всегда пресмыкается», и вкус твоей кожи.
Особенно вкус. Пару недель прошло, а он, кажется, все так же пощипывает язык.
Нельзя было… Понимаю это так же ясно, как и то, что мне придет окончательный пиздец, если не доберусь до отеля как можно скорее.
Только уже ноги не идут.
Только уже выцвело совсем, а за мной тянется приметный след.
Только обманчивую тишину ночи разрезает до боли знакомый лязг. Лязг стальных когтей.
Близко. Слишком близко, чтобы успеть спрятаться. Поздно.
– Киса? – удивленно выдает белобрысый придурок с низко надвинутым на глаза капюшоном. Придурок, вынырнувший буквально из ниоткуда, из неприметного закоулка прямо за моей спиной.
Выдыхаю, прикрывая глаза.
Да вы издеваетесь… Нет, серьезно. Вы, ублюдочные скоты, там, за ближайшей тучкой! Явно кто-то из вас просрал мою задницу в покер и теперь отдает долг.
– Киса-а-а! – куда увереннее тянет любитель экстремального маникюра и обходит меня кругом, грозит мне всей лапой сразу. – Плохая киса!
Нечто тяжелое звучно вписывается в кладку, кроша кирпич. Безошибочно узнаю Мицуко, любимую Киривара.
Двое, значит. Не разделились.
Морщусь, ощупывая бок и зажимая рану. Пальцы уже коркой покрылись, плохо гнутся, вторая рука и вовсе бесполезна – не смогу даже нож выдернуть, не говоря уже о том, чтоб сгруппироваться и уйти от удара стальных когтей или трубы.
Поэтому просто жду, оставаясь на месте. Жду, пока от меня отвалят или же прикончат, наконец. Равнодушие схватило татуированными пальцами за горло и в ближайшее время явно не отпустит, чему я безмерно рад.
Хватит с меня на сегодня.
Хватит. Я сдаюсь.
– И дальше что? – спрашиваю у светловолосого.
Тот явно теряется и чешет растрепанную голову заостренным когтем:
– Что «дальше что»?
Выдыхаю и уже привычно покусываю язык.
– Парень спрашивает, что мы будем делать с ним дальше, дубина! – тут же разъясняет второй каратель своему туповатому напарнику, сдобрив комментарий увесистым подзатыльником.
Белобрысый не остается в долгу и сам замахивается для удара, но, выхватив еще одного леща, успокаивается и опускает руки.
Отмечаю, что у них это выходит уже почти по инерции, эдакий раскатанный до блестящей ледяной корки ритуал, обязательное действо.
– Как что дальше? Не будешь убегать? – кажется, Гунджи даже растерян.
Убегать, конечно. Я бы с радостью.
Киривар соображает быстрее и заливается хохотом, да так громко, что эхо, подхватив этот медвежий рев, утаскивает его далеко в конец улицы.
– Ну ты и дубина. Разве не видишь? Пацан еле держится, только добить если.
Красный капюшон ложится на плечи, а молодой каратель выглядит явно озадаченным.
Боже, он еще и думает…
– Как? Просто добить? Неинтересно же.
– Ты еще губки надуй, клуша.
Вяло переругиваются, и я невольно отмечаю, что они, должно быть, уже невероятно заебали друг друга, но все равно таскаются вместе. Идиотизм. Все вокруг имеет налет идиотизма.
Перед глазами плывет, и я, попятившись, натыкаюсь на стену и едва не падаю, пострадавшей ногой зацепив пустую бутылку. Откатывается в сторону, и ее грохот, кажется, окончательно доламывает мою башку. Нет сил больше.
– Так и чего с ним теперь? Не поиграешь…
– Тогда его, может… того? Как нарушителя и утилизировать по старой схеме?
Дальше уже не слушаю. Слишком смазывается все – сказывается кровопотеря, лишая последних сил. Усмехаюсь даже. Колизей, голова Иль Ре… Ага, как же. Все кончится здесь, на главной улице бывшего Токио. Или не кончится, если произойдет чудо, и меня отыграют назад. Если…
– Да за ногу твою мать, – разочарованно цедит хозяин не дающей осечек Мицуко.
Настолько разочарованно, что я даже открываю глаза. Что, неужели пресловутое чудо, и откуда-то сверху протянули веревочную лестницу?
Чудо, конечно… Не знаю даже, смеяться или плакать. Действительно не знаю, согнуться в приступе хохота или истерически сжаться и взвыть. Потому что очертания высокой фигуры в начале улицы я угадываю безошибочно, как и зачехленную катану в его руке.
Запоздало доносится звук шагов. Настолько четкий, что, кажется, будто вышагивает, стремясь произвести большее впечатление.
Выдыхаю наконец-то, выходит совершенно обреченно.
Ближе и ближе.
Гунджи толкает меня локтем под ребра, чем вызывает приступ отнюдь не эйфории. Морщусь и отползаю назад.
– Слушай, киса, а он случаем не тебя трахает?
Заржать в голос – единственное мое желание. Здравствуй, истерика! В глотке просто нарастают булькающие звуки.
– Трахает. Тоже хочешь?
В ответ – неопределенная усмешка и явное беспокойство на лице. Каратели переглядываются и все же решают остаться, подождать, пока ты не поравняешься с ними.
Я же предпочитаю молчать, не слишком-то вдохновленный приписанной ролью твоей сучки. Но все лучше, чем трупа, если подумать. Потому просто жду, что будет дальше. Жду, но не надеюсь.
Взгляд темных, сейчас отчего-то потускневших, глаз привычно обжигает, вскользь мазнув по моему лицу. На меня, на карателей. Молча, не размыкая губ. Фыркает и разворачивается было, чтобы свернуть на одно из ответвлений улицы.
Я и не ожидал помощи. Разумеется, нет. Не от тебя. Помощь от самовлюбленного больного на всю голову маньяка? Трижды ха!
– Ты идешь? – кидает, даже не оборачиваясь, и я, обеими руками схватившись за протянутую соломинку, отрываюсь от стены и, обходя карателей, ковыляю следом за ним.
– Эй, Шикити! Не наглей, этот пацан…
Нихонто резво выдвигается из ножен на каких-то пару сантиметров, и Киривар тут же затыкает напарнику рот широкой и явно не очень чистой ладонью.
Больше не обращаю на них внимания, не оборачиваясь ни разу, только тащусь за прямой спиной в черном плаще. Тащусь, пока не запинаюсь обо что-то, и в следующее мгновение моя щека отнюдь не ласково касается асфальта.
Шаги все дальше и дальше.
Смыкаю веки и только слушаю. Слушаю затихающее эхо этих шагов.
Едва ли соображаю что-то, едва ли чувствую. Заторможенная усталость не позволяет осмыслить, не позволяет даже самой захудалой мыслишке пробраться в мою голову.
Не хочется двигаться. Так меньше покалывает, напоминает о себе боль.
Не хочется…
Пока совсем тихо не станет.
Пока не отпустит, и моя бедная голова наконец-то полностью опустеет.
Дышать. Только не забывать, только не забывать…
***
Тяжело.
Давит на голову, на лоб, болтами вкручивается в виски.
Нечто липкое и холодное льется на мое лицо и заставляет поморщиться от резкого запаха. И от вкуса, когда попадает на губы. Все еще не могу разобрать, что это. Заторможенно отмечаю только, что явно что-то, что хорошо горит. Виски? Бренди?
Правая скула противно саднит, словно я хорошенько обтерся ей о наждак.
Продолжает капать на лицо, уже стекает по шее, перемещается ниже, к груди, и по тому, как жидкость не находит сопротивления и заставляет кожу покрываться такими же липкими, как и содержимое бутылки, мурашками, понимаю, что тряпок на мне нет, а под лопатками вовсе не твердый асфальт.
Уже интересно… Только бы еще в башке не расцветали фейерверки, а веки не казались тяжелее чугунного моста.
Струйка жидкости тем временем пробирается к животу, и я запоздало понимаю, что сейчас будет. Понимаю и рывком подрываюсь, опираясь на руки и распахивая глаза, с трудом сдерживая злобное шипение, когда алкоголь омыл колотую рану.
Картинка тут же едет, локти дрожат, и я едва не падаю назад, щурюсь, пытаясь настроиться и вернуть зрению резкость.
Первое, что появляется в зоне видимости, это наполовину опустошенная бутылка явно дешевого вискаря и сжимающие ее длинные пальцы.
Жажда напоминает о себе крайне деликатно, просто забравшись шершавыми пальцами ко мне в глотку и как следует ободрав ее.
Выхватываю бутылку и жадно лакаю, приложившись к горлышку. Обжигает пищевод, наполняя пустой желудок, но становится несравнимо легче, когда изодранные до бахромы кромки сознания затираются под действием спиртного.
Падаю назад, продолжая сжимать горлышко пузатой бутыли, затылком встретившись с не самым мягким матрасом, и с удовольствием набираю побольше воздуха в легкие. Разумеется, ребра отзываются тут же. Как и рана на боку – пылает, словно только что ее края оплавили паяльной лампой.
Кошу глаза и вижу, что все не так паршиво, как кажется. Кровотечение вроде бы остановилось, но…
Мои мысли абсолютно равнодушно озвучивает молчавший до этого голос:
– Надо шить.
Тут же меняю положение головы, вскидываясь, так чтобы видеть источник голоса. Впрочем, зачем мне его лицо? Хватило и бледных сжимающих бутылку пальцев.
– А то я сам не догадался… – давлю сквозь зубы, с неудовольствием понимая, что вместе с сознанием возвращаются отнюдь не сказочно приятные ощущения.
Оглядываюсь, стараясь шевелить только шеей, и вижу, что нахожусь в крохотной комнатушке с завешанными пыльными одеялами окнами и единственной тусклой лампочкой под потолком.