Для меня все это не было секретом, но за последние три дня я настолько лишился присутствия духа, что теперь мне не хотелось облегчаться в одиночку. Тем не менее, я не сумел справиться с собою. Рука моя медленно потянулась к подрагивавшему органу. Потирая и поглаживая его, я не останавливался до тех пор, пока не исчезли все мои страдания. Меня разобрало любопытство, насколько долго смогу я длить сладостную агонию. Играя с собой таким образом, я вызывал в воображении некую юную застенчивую гризетку, еще не познавшую восторги любви и не помышляющую, какое желание она пробуждает в мужчинах. Она краснела всякий раз, как я целовал ее в уста, и не пыталась сопротивляться, когда я начал распускать ее корсаж, дабы насладиться видом то вздымающейся, то опускающейся восхитительной груди. Затем рука моя опустилась к горячей маленькой п…де, и это поначалу встретило решительный отпор.
Удовольствие искристо, игристо и эфемерно. Ежели и сравнивать его с чем-либо, то лишь с пламенем, которое вдруг вырывается из недр земли, ослепляет своим великолепием и пропадает прежде, чем ты угадаешь его причину. Таково и удовольствие. Оно появляется на мгновение и затем исчезает.
Единственный способ овладеть им — это одурачить его, поймать в ловушку, принудить остаться с тобою силой, шутя отпустить, возвратить, позволить ускользнуть и еще раз поймать. Только так можно насладиться им в полной мере.
Я был так поглощен развлечением, что не заметил, как опустилась ночь. За это время я эякулировал не однажды и теперь был готов уснуть, как вдруг увидел, что мимо моей кровати крадучись пробирается некто в ночной рубашке.
Я сразу подумал, что это молодой богослов, о котором я упоминал, описывая Николь.
«Если это он, то скорее всего он направляется к Николь, — сказал я себе. — Надо проследить за ним».
Я выскочил из кровати, облачился в походную форму, то бишь в ночную сорочку, и на ощупь пробрался в коридор, который, по моему разумению, вел к комнате Николь. Дверь оказалась приоткрытой, и я без колебаний вошел туда. Соблюдая крайнюю предосторожность, я приблизился к кровати, где, по моим расчетам, любовники должны были заниматься амурными играми.
Я чутко прислушивался, ожидая услышать привычные вздохи, стоны и придыхания. Из постели доносилось чье-то тяжелое дыхание, но там, очевидно, был один человек. «Наверно, богослов сбился с пути», — с надеждой подумал я.
Поводя ладонью по лежавшему в кровати телу, я сразу же обнаружил, что оно принадлежит женщине. Тогда я поцеловал ее в уста.
«Ах, — пробормотала она едва слышно, — я так долго ждала тебя, что уснула. Но раз уж пришел, не медли, влезай на меня скорее».
Не нуждаясь в дальнейших приглашениях, я оседлал мою Венеру. Заметно было, что она не слишком пылко обнимает меня. Видимо, моя нерасторопность вызвала ее неудовольствие, однако я поздравил себя со счастливым случаем, что мне предоставила судьба. Теперь я мог отомстить этой презрительной высокомерной девице, которая столь часто отвергала мои предложения. Она приняла меня за кого-то другого, и это весьма позабавило меня.
Лобзая ее глаза и губы, я отдавался восторгам, в которых мне было отказано на, как мне казалось, целую вечность. Я нежно массировал податливые груди, а Николь обладала самыми очаровательными грудками, какие только можно себе вообразить, восхитительными в своей упругости и прелести. Сама Венера позавидовала бы таким полушариям. Я был на верху блаженства. Дабы вознаградить ее за радости, что она мне дарила, я выпустил в нее струю, подобную которой, держу пари, она никогда прежде не принимала. Из ее охов да ахов я заключил, что она и не мечтала о такой воистину королевской щедрости.
Едва я увенчал труды первым разрядом, как почувствовал позыв ко второму действию. Клянусь, что похвалы, которые она мне расточала, были заслуженными. Однако по ее настроению я понял, что она не прочь разыграть третий акт, дабы вписать эту ночь в анналы. И хотя я был в неплохой форме и мог дать ей желательное удовлетворение, страх быть застигнутым врасплох богословом несколько умерил мой энтузиазм. Я стал в тупик, не зная, какой предлог выбрать для того, чтобы объяснить мое промедление, но желания ее становились все более требовательными, и тогда я почувствовал, что мне сам черт не брат, и пустился во все тяжкие.
Однако два разряда все же истощили эротический задор. Видения исчезли, и разум вернулся в обычное состояние. Покровы оказались сброшены, и вещи обрели свою истинную ценность. Излишне доказывать, что красивые женщины дают сто очков вперед обиженным природой дурнушкам. Последним я хочу кое-что посоветовать. Отдаваясь мужчинам, открывайте свои прелести постепенно и расчетливо. Не выставляйте их напоказ сразу. Если вы не оставите ничего, к чему можно было бы стремиться, мужчина потеряет всякий интерес. Страсть гаснет при чересчур полном удовлетворении, Всегда должно оставаться что-то, к чему стремиться и чего желать. И ежели вы будете всегда оставлять нечто на потом, вот тогда вы будете конкурировать с красавицами на равных.
Не передать словами, до чего приятно было проводить рукою по прелестям моей неуловимой наяды! Однако я с изумлением обнаружил, что они перестали быть похожими на те, что я ласкал всего лишь несколько мгновений тому назад. Ляжки, которые были упругими и бархатистыми, стали высохшими и сморщенными. Восхитительно тесная п…да превратилась в зияющую расселину, а очаровательные груди, подобранные и твердые, обвисли и одрябли. Ужасная метаморфоза поразила меня, но я еще утешался, что это всего лишь игра моего воображения. Несмотря на неприятную перемену, я был готов к третьей атаке. И только я пошел на приступ, как меня и мою партнершу напугал шум, донесшийся из соседней комнаты, которую, как я полагал, занимала древняя Франсуаза.
— Негодяй! — раздался чей-то крик.
При этих словах моя подружка резко оттолкнула меня и воскликнула:
— Боже мой! Что стряслось с нашей доченькой? Иди и посмотри, в чем дело! Она кричит так, словно ее убивают.
«Так значит у Николь есть дочь, — подумал я про себя. — Странно».
Я был так ошеломлен, что не мог шевельнуться. Возня за стеной усиливалась, и тогда моя напарница по постели, устав ждать, когда я подчинюсь ее требованию, поднялась с кровати и зажгла свечу.
Теперь я увидел, кто это. То была не Николь, а старая карга Франсуаза. Никогда не забыть мне той страшной минуты. До сего дня цепенею от ужаса, лишь возникнет перед глазами эта образина. Негодуя на самого себя, я понял, что ошибся комнатой. Это кюре она поджидала, когда я вошел туда.
«Господи, что же мне делать? — спрашивал я себя в страхе. — Как выбраться без потерь из этого переполоха? Если Франсуаза обнаружит, кто ублажал ее этой ночкой, она непременно расскажет обо всем кюре, и тогда мне не избежать плетки!»
Внутренне я умолял ее поторопиться разнять дерущихся за стенкой, да чтобы она не забыла при этом оставить дверь открытой. Разумеется, стерва заперла ее. Я изо всех сил дергал за ручку, но все напрасно. Придя в отчаяние от рискованности моего положения, я старался устоять на ногах, но не сумел и опустился на пол. Тогда я был слишком молод и неопытен, чтобы понимать, что радость и несчастье идут бок о бок и что в самом отчаянном положении нельзя терять надежду на лучшее. Часто, когда ты почти уничтожен жестокими ударами судьбы, на помощь приходит нежданный случай.
Колесо фортуны повернулось в ту минуту, когда я, весь дрожа, прятался под кроватью. Шум в соседней комнате усилился: туда вошла Франсуаза, у которой выпал из рук подсвечник, ибо первым, кого она увидела, был кюре, а ведь она не сомневалась, что он остался у нее в комнате. Я будто своими глазами видел эту картину.
Кюре, конечно, был в исподнем и с ночным колпаком на голове. Глаза его метали искры, а на губах выступила пена, когда он злобно тузил моливших о пощаде любовников. Николь пыталась защититься, спрятавшись под одеялом. Богослов же не настолько лишился мужества, чтобы время от времени не высовываться из-под простыни, поражая ударом кулака низкорослого кюре, который не переставая изрыгать проклятия. Не забудьте и о сварливой старухе в ночной рубашке. Она рухнула в кресло и уже не могла подняться. Глаза ее выражали крайнюю степень изумления.
Судя по звукам, богослов, боясь быть узнанным, решил бежать под покровом темноты, ибо свеча погасла в тот момент, как Франсуаза выронила подсвечник. Кюре погнался за ним.
Тут я услышал, что дверь в комнату, в которой был заточен ваш покорный слуга, открыли и быстро заперли вновь, и кто-то прыгнул в кровать. Я задрожал как осиновый лист, подумав, что это, должно быть, Франсуаза и что следом вскоре придет кюре. Однако все оставалось спокойным. В кровати надо мною вздыхала неизвестная мне персона.
Я не мог понять, кто же там всхлипывает. Неужели это плачет Франсуаза? Почему она вернулась одна? Придет ли кюре? Нет муки более жестокой, нежели неизвестность. Не однажды меня одолевало искушение покинуть укрытие, но боязнь обнаружения удерживала меня под кроватью. К тому же, была еще более веская причина остаться в комнате Франсуазы: я имею в виду чудовищную эрекцию.
«Так ты собираешься вернуться к себе в каморку? — нашептывал мне на ухо дьявол. — В таком случае ты и бессердечен, и глуп. Как можно оставить Франсуазу в печали, имея средство утешить ее? Ведь тебе это ничего не стоит. А она, разве не осыпала она тебя ласками? И ты не хочешь осушить ее слезы? Согласен, она стара и безобразна, однако у нее есть п…да, не так ли?»
— Клянусь Богом, он прав! — пробормотал я. — П…да остается п…дою, сколько бы лет ни было ее хозяйке.
Мефистофель продолжал свои увещевания:
«Буря осталась позади, теперь тебе нечего бояться. Ложись к ней в кровать».
Я слепо подчинился приказанию, и хоть я взбирался на кровать со всею предосторожностью, Франсуаза испуганно вскрикнула. Ощупывая ложе, я нашел ее свернувшейся калачиком в дальнем углу. Отступать теперь было поздно, поэтому я засунул руку между ее ляжек.
К моему изумлению, они возвратились к своему прежнему чудесному состоянию. Вновь они стали гладкими и шелковистыми, восхитительными на ощупь. Я достиг вершины эротического возбуждения. Руки мои блуждали по замечательно упругим грудкам, животу, поджарому и ровному, как у молоденькой девушки, затем опустились ниже, к п…де, и что то была за п…да! Как я и ожидал, мои обстоятельные ласки не вызвали никакого протеста. Чары ее столь прельщали меня, что я не забыл расцеловать ни одно из ее достоинств.
Моя пылкость пробудила в ней ответные чувства. Всхлипывания уступили место коротким пронзительным крикам удовольствия.
— Как ты догадался, что я здесь? — спросила она, называя меня именем богослова.
Выходит, она опять приняла меня за другого. Но я уже не мог остановиться, настолько велико было возбуждение. Она с готовностью развела ноги в разные стороны, дабы облегчить мне вход. Судя по тому, как она воспринимала мои толчки, ее экстаз также приближался к высшей точке. Наши вздохи и стоны смешались в сладостной гармонии.
Когда улеглись предварительные восторги, я вспомнил о том, как она обращалась ко мне. Неужели Франсуаза способна делить богослова с Николь? Я провел рукой по телу, лежавшему рядом со мной, ожидая, что найду морщины и тлен, но нет — тело было по-прежнему упругим и гибким. «Что все это значит? — спрашивал я себя, немало озадаченный. — Моя партнерша — это Франсуаза или нет?»
Взошла луна, свет ее лился в окно, и тогда я увидел, кто лежит рядом со мною. Боже правый! Николь! Видимо, она тоже улизнула из соседней комнаты и прибежала сюда, полагаясь на милосердие Франсуазы. Притом она нисколько не сомневалась, что ее любовник поступил точно так же. На мой взгляд, только так можно было объяснить логически ее заблуждение.
От подобных мыслей во мне вскипела страсть, какую я всегда испытывал к Николь, да только жаль было сил, которые я растратил на Франсуазу.
— Дорогая Николь, — прошептал я, стараясь подражать голосу богослова, ибо мне было желательно продолжать обман, — какой добрый знак, что мы оказались здесь вместе. Забудем о досадном недоразумении, и да будет нам в том порукой наша любовь!
— Ах, как мне сладостно с тобою, — отвечала она, дрожа от удовольствия. — Утешим же друг друга, а утешить нас может только одно. По мне хоть трава не расти, покуда у меня в руках эта штука, — продолжала она, сжимая мой член, — с ней и смерть не страшна. К тому же, я заперла дверь. Нас никто не потревожит.
Успокоенный этой предосторожностью, которую ей подсказала любовь, я начал ласкать ее прелести с удвоенной энергией. Она не выпускала из рук мой член, наслаждаясь его величиной и твердостью.
Мне хотелось побыстрей ввести его, однако она не спешила уступить.
— Погоди, мой милый, — сказала она, когда я все же попытался это сделать самостоятельно. — Подождем, пока он не станет еще больше и тверже. Никогда прежде я ее видела его в подобном состоянии. Неужто он подрос за эту ночь?
Из этого наивного вопроса я вывел, что богослов не был наделен от природы так щедро, как ваш покорный слуга.
— Уверена, что сегодня у нас будет всем ночам ночь, — задыхаясь, проговорила она и позволила мне ввести нетерпеливый член. — А теперь заталкивай его, заталкивай как можно глубже!
Излишне пояснять, что я не нуждался в подобных увещеваниях. Я бил во всю мочь. Совершая страстные толчки, в то же время я не забывал покрывать жаркими поцелуями ее чувственные губы и пышную грудь. Несколько раз я ощущал себя столь близко к вершине блаженства, что принужден был остановиться, дабы продлить наслаждение.
— Продолжай, — умоляла она меня тогда, ерзая ягодицами столь похотливо, что это мгновенно выводило меня из усладительного оцепенения.
Толчки мои становились все размашистее, а она ходила кверху лоном все выше да лишь покрикивала от удовольствия. Задыхаясь, она пробормотала:
— Мне кажется, что ты достаешь до самого сердца!
Ее страстное соучастие вызвало во мне безумный восторг. Мнилось, будто пламя обжигает все потаенные уголки моего тела.
— Давай же, настала минута излить божественный эликсир. Для меня ты словно ангел, спустившийся с небес. Молю тебя, сделай так, чтобы блаженство это не кончалось вовеки! Возможно ли не умереть от подобных восторгов?
Я наслаждался ею не менее, чем она мною. Насколько же велика разница между старой каргой и молоденькой девушкой! В юности предаешься любви ради нее самой, а в зрелом возрасте делаешь это по привычке. Престарелые, оставьте же любовь молодым! Для вас она — поденщина, а для нас — наслаждение.
И хотя не было ни малейшей опасности того, что лук мой перестанет быть напряженным, Николь предприняла все меры, дабы не случилось столь печальной перемены. Ее неистовые усилия увенчались бесподобным успехом. В эту минуту она не променяла бы меня даже на королевскую корону, и я не отказался бы от нее даже ради всех сокровищ мира!
Излияния наши были обильны и целительны для тела. Мы одновременно испытали небывалый восторг. Однако недолго мы ждали, прежде чем вновь припустить вдогонку за покинувшим нас блаженством. Ибо поспешность является одной из главнейших черт любви. Опьяненный экстазом, ты не можешь постичь, что на сем пути тебя ждут утраты. И нас предало слепое желание.
Наша кровать стояла у самой стены, что отделяла нашу комнату от соседней. Мы даже не подозревали, что за стенкой спит Франсуаза. Звуки, которые мы издавали во время любовной игры, разбудили ее, и она без труда догадалась о происхождении этих звуков.
В мгновение ока она оказалась у нашей двери. Обнаружив ее запертой, она позвала;
— Николь!
Мы оцепенели от ужасного голоса. Не дождавшись от нас ответа, она начала визжать, но, поняв, что это не помогает, замолчала. Мы знали, что она не отходит от двери, но желание пересилило страх и мы возобновили увеселения. Услыхав, как скрипит кровать, Франсуаза вновь принялась вопить.
— Николь! — кричала она. — Ну разве ты после этого не шлюха? Может, остановишься?
Николь забеспокоилась, но я утешил ее: мол, семь бед — один ответ, тем паче что нас уже обнаружили. Николь молчаливо согласилась и начала подмахивать еще пуще. Они похлопывала меня по заду, жалила язычком мои уста, а потом забралась на меня и принялась е…ться с отвагой бравого солдата, равнодушного к разрывающимся вокруг него снарядам. Когда мы приблизились к вершине, отчаянные и полные зависти крики старой ведьмы только подогревали наш азарт. По окончании соития мы, задыхаясь, признались друг другу, что в жизни не испытывали ничего более захватывающего.