Пять раз за весьма короткое время — не так уж плохо для выздоравливающего. И хотя еще оставался порох в пороховницах, я рассудил, что благоразумие лучше доблести. Старая стерва могла не на шутку рассердиться и прибегнуть к суровым мерам, например, поднять всех на ноги посредством колокольного трезвона. Хороши бы мы тогда были: пришлось бы покинуть комнату на виду у всех в чем мать родила, что едва ли приличествует юноше и девушке.
Самым мудрым решением было бежать, не дожидаясь переполоха. Так я и поступил, воспользовавшись окном, но прежде решил, что дураком буду, ежели оставлю Николь в неведении, что героем столь порадовавшей ее ночки был отнюдь не богослов. Признаю, во мне говорило тщеславие, но разве читатель поступил бы иначе, окажись он на моем месте?
— Дражайшая Николь, — проворковал я ей на ушко, — надеюсь, ты осталась мною довольна?
Она со всем пылом заверила меня, что так оно и есть.
— Готов поспорить, что прежде у тебя и в мыслях не было, что маленький смешной паренек, на которого ты вечно смотрела сверху вниз, способен на такие подвиги, — продолжал я. — Как ты в нем ошибалась! Видит Бог, он не заслужил подобного обхождения. Теперь тебе ведомо, что он мал да удал. Прощай, дражайшая Николь. Имя мое — Сатурнен, и я всегда к твоим услугам.
Поцеловав ее напоследок, я оставил ее в полной растерянности pi с отпавшей челюстью.
И, повторяю, читатель на моем месте поступил бы точно так же.
Все еще не придя в себя от приключения, что выпало на мою долю, я с нетерпением ждал наступления утра, дабы узнать, чем все это закончится. Мне удалось посрамить богослова, и от радостного возбуждения я не мог сомкнуть глаз.
Разумеется, меня никто не заподозрит, а на молчание Николь можно было положиться. Я про себя посмеивался в предвкушении того жалкого вида, в каком обнаружу завтра домочадцев. Кюре, ясное дело, напустит на себя важность и не станет скрывать дурного расположения духа, но я не окажусь в числе тех, кто почувствует на себе его тяжелую руку.
Франсуаза, как пить дать, учинит тщательную проверку всем воспитанникам, ни одного не пропустит. Глаза у нее при этом побагровеют от злости. И, конечно же, она выберет среди старших учеников подходящую жертву для своей мести — не за те удовольствия, что получила сама, а за те, что достались Николь. На меня, по причине малого роста, подозрение падет в последнюю очередь. Николь, вероятно, и носа не покажет, иначе сразу покраснеет, примет виноватый вид, а желание, что будет сквозить в ее взглядах, обращенных на меня, выдаст ее с первой минуты.
Меня так поглотили эти счастливые размышления, что я не заметил, как наступил рассвет, разрисовавший стены комнаты розовым цветом. Лишь тогда Морфей сомкнул мне веки, которые не размыкались до полудня.
Пробудившись, я с удивлением обнаружил у своей постели Туанетту, побледнел и затрясся от страха, что открылась моя роль в ночных проделках.
— Тебе нездоровится, Сатурнен? — заботливо спросила Туанетта.
Я ничего не ответил.
— Раз ты болен, то, полагаю, ты не сможешь поехать с отцом Поликарпом, который сегодня покидает нас. А он рассчитывал взять тебя с собою.
Упоминание об отъезде развеяло все мои тревоги.
— Никогда в жизни я не чувствовал себя лучше, чем сейчас! — воскликнул я и выскочил из постели. Прежде чем Туанетта успела удивиться внезапному переходу от уныния к ликованию, я уже был одет и последовал за нею.
Я покидал дом кюре без малейшего сожаления. Даже мысль о том, что я, быть может, никогда не увижу Николь и Сюзон, нимало меня не беспокоила.
Отец Поликарп радостно приветствовал меня, Амбруаз же с любовью обнял на прощание. Я уселся сзади святого отца на его клячу и помахал рукою Туанетте и Амбруазу.
Часть вторая
Так я вступил в новую пору своей жизни. С рождения мне было назначено пополнить святое племя, живущее за счет легковерных. Можно сказать, сама природа прекрасно оснастила меня для этого поприща, к коему я чувствовал несомненное призвание.
Теперь я намереваюсь изложить некоторые необычайные события. Если читатель возразит, что они слишком невероятны, чтобы быть правдоподобными, то я позволю себе уверить его, что они являются подлинными вплоть до мельчайших подробностей. Я лишь описываю то, что творят за стенами семинарии беззастенчивые, развратные и нечистые на руку монахи, которые, прикрываясь религиозностью, смеются над простодушием верующих. Лицемеры, они скрытно делают то, что публично осуждают.
Поскольку я стал один из них, я часто размышляю о жизни, какую ведут они и ваш покорный слуга.
Каким образом получается, что в монастыре собираются вместе люди, обладающие столь разными душевными свойствами и особенностями? Здесь вы найдете леность, распутство, лживость, трусость, бесчестье и невоздержанность.
Мне жаль несчастных, кто верит, что за этими стенами царствуют набожность и святость. Если бы они знали, как все обстоит на самом деле! Они поразились бы безудержному пороку и стали бы презирать так называемых божьих людей, что было бы лишь справедливо. Сейчас я приоткрою завесу тайны.
Возьмите отца Керубима, чье раздутое багровое лицо служит воплощением греха. Вряд ли кого обманет даже маскарад, составной частью которого является сутана из грубой серой шерсти. Какую жизнь вел отец Керубим?
Он никогда не отправлялся спать, не опрокинув в себя девять-десять бутылок лучшего вина. На следующий день его нередко находили валяющимся под столом не в силах шевельнуть ни ногой, ни рукою. Он оставил мирские дела, ибо ему было откровение свыше. Уж не знаю, кто сотворил это чудо — сам Господь Бог или кто-то из Его земных заместителей, знаю одно: самый горький пьяница — ничто по сравнению с отцом Керубимом. Таким он был, таким и остался.
Взгляните на отца Модесто, надутого от важности. Изменился ли он, став монахом? Да, ежели верить его словам, но я-то знаю, что он лжет. Послушайте, до чего он красноречив. Цицерон по сравнению с ним — жалкий болтунишка. Он искуснее ученых богословов. В собственных глазах он — второй Фома Аквинский, но в моих он — всего лишь напыщенный осел. И если бы вы знали его так же хорошо, как и я, вы бы согласились со мной.
А вот отец Бонифаций, хитрюга, всюду сующий свой нос. И ходит он, вечно наклонив голову, как будто молчаливо общается со Всевышним. Но берегитесь, ибо он — гадюка, притаившаяся в траве. Когда он наносит вам визит, присматривайте хорошенько за женой и дочерьми, а сыновей отправьте куда-нибудь подальше. А ежели он придет в ваше отсутствие, то совращению может подвергнуться любой член вашей семьи.
Познакомьтесь с отцом Иларием. Беседуя с ним, держите крепче кошелек, ибо такого жулика свет не видывал. Он начнет сказывать вам о том, какую нужду терпит его монастырь, с такой силой убеждения, что вы помимо воли расплачетесь. Несчастные монахи почти что голодают, а крыша вот-вот обвалится на их тонзуры. Разве вы позволите, чтобы продолжалось столь печальное положение дел? Разумеется, нет. В порыве щедрости вы откроете кошелек и не закроете его, пока он не опустеет. Так-то вот отец Иларий умыкает, тибрит и грабит во имя святой церкви.
Шайка мошенников, шельмецов, негодяев! Кажется, они должны были измениться к лучшему, приняв монашеский постриг. Ничуть не бывало. Пьяница остается пьяницей, развратник — развратником, вор — вором. Скажу больше: напялив сутану, они еще больше погрязают в пороке, ибо получают неограниченную возможность потакать собственным прихотям. Как тут устоять?
Чувствуя друг к другу неодолимую неприязнь, они тем не менее связаны нерасторжимыми узами. Будучи расколоты внутренними склоками, перед мирянами они выступают единым фронтом, являя образец дисциплины. Им нет равных, когда дело доходит до того, чтобы лишить простака его имущества. А суеверия, которыми они изобретательно снабжают свою паству! На этой ниве они объединяют усилия, действуя с неослабным рвением.
Еще живя у Амбруаза я насмотрелся на проделки монахов и пришел к выводу, что в храм наслаждения проще всего войти, облачившись в серую сутану. Душа веселилась при мысли о том, какое поприще мне уготовано.
Посему я с большой радостью воспринял тот день, когда отец приор ввел меня в число послушников.
Порядочные познания в латыни, которые я получил в доме кюре, выделяли меня среди остальных воспитанников семинарии, но какая мне с того была польза? Меня назначили всего лишь привратником.
Как прилежно следующий фактам писатель я должен вести вас год за годом по моей духовной карьере от первых дней послушничества до принятия священнического сана. Пришлось бы много рассказать при этом, но увы, оные события представляют лишь малый интерес для моих читателей. Я упомяну только о некоторых забавных безделицах.
Прожив несколько лет в монастырской семинарии, я оставил светлые надежды, с коими вступил сюда. Если монахи и увеселялись, то не собирались делиться с неофитами вроде меня. Разрываясь между сожалением о том, что я ступил на стезю, не отвечавшую моим ожиданиям, и стремлением получить священнический сан, я удержался на сей тернистой тропе главным образом благодаря отцу приору и его доброте. Не однажды он говаривал мне, что способности мои необычны для сына простого садовника.
Первые годы, проведенные в семинарии, оказались безрадостными. Я постоянно подвергался оскорблениям со стороны остальных послушников по причине моего низкого происхождения. О любовных утехах не было и речи. Иногда ко мне наезжала Туанетта, дабы проведать меня, да разве можно было насладиться ею под недреманным оком наставников? Разлука с милой Сюзон печалила меня еще сильнее. Я не получал от нее никаких известий, знал только, что она живет в доме мадам Динвиль. Моя любовь к ней была искренней, ибо в Сюзон было нечто необъяснимо-притягательное. Вспоминая о нашей по-детски неумелой любви, я всякий раз впадал в отчаяние.
Однажды нашелся человек, который обратил внимание на мое несчастное состояние. Это случилось в тот момент, когда я пытался утешить себя в своей печали.
— Что вы делаете, Сатурнен? — участливо спросил он.
А я, доложу я вам, мастурбировал. В те горестные дни лишь это помогало мне забыть о своих печалях.
Предаваясь этому невинному развлечению, я полагал, что нахожусь вдали от посторонних глаз, но монах уже некоторое время наблюдал за мной с проказливой улыбкой. Он не принадлежал к числу моих друзей. Напротив, он всегда подчеркнуто держался от меня на расстоянии. А тут вдруг нагрянул, так что я со страху чуть ума не лишился. Все пропало, думаю, теперь он раззвонит о том, что увидел.
— Браво, браво, коллега Сатурнен, — проговорил он, потирая руки и воздымая глаза горе, — я и не мыслил, что вы, ученый богослов и образец благочестия, можете пасть столь низко!
— Довольно, — резко оборвал я его, — хватит насмешек. Вы меня застали врасплох и теперь, полагаю, позаботитесь о том, чтобы каждому стало известно о моей слабости. — С этими словами я возобновил прерванное занятие и добавил: — Ведите сюда, кого пожелаете, потешьте свою душу, а я к тому времени, как вы вернетесь, ублаготворю себя не менее чем в десятый раз за один присест.
— Брат Сатурнен, — отвечал он с тем же сарказмом, — я вас понимаю. Все новички подвержены этому, и я не был исключением.
— Если ты не уберешься отсюда, то… — вскричал я, сжимая кулаки.
Моя угроза вызвала у него взрыв смеха.
Протянув мне руку, он произнес необыкновенно сердечно:
— Вот моя рука, друг мой. Я никогда не подозревал в тебе такого присутствия духа. В том, что ты столь несчастен, что вынужден мастурбировать, есть и моя вина. Ты заслужил нечто большее, нежели это скудное утешение. Думаю, я сумею предложить тебе кое-что более существенное и удовлетворительное.
Его искренняя речь обезоружила меня, и я тепло пожал ему руку.
— Не знаю, что у тебя на уме, — промолвил я, — однако с благодарностью принимаю твое предложение.
— Ну и чудесно, — ответил он. — Застегни штаны и не трать попусту припасов, ибо они скоро пригодятся тебе. В полночь я буду у твоей кельи. Больше я тебе ничего пока не скажу. Сейчас не ходи за мной, чтобы никто нас не увидел вместе, в противном случае пойдут разговоры. Итак, до встречи.
Отец Андре удалился, оставив меня в таком смятении, что отпала всякая охота продолжать то, чем я занимался.
«Что значит „более существенное“? — размышлял я. — Если он имеет в виду какого-нибудь смазливого новичка, то пусть оставит его для себя. Это не в моем вкусе».
Я рассуждал как слабоумный, ибо никогда прежде не имел радости заниматься любовью с партнером моего полу. Скольких восторгов лишился я по причине собственного предубеждения. Мысль об этом сперва вызывала у меня отвращение, но, хорошенько подумав, я счел это не лишенным приятности.
Прежде всего я подумал о Гитоне. Есть ли кто-нибудь привлекательней этого симпатичного паренька? Кожа его словно бархат, а округлая попка не менее соблазнительна, чем самая очаровательная п…да. Да, дорогой читатель, ты не ошибся — я воздаю должное и п…де, и мужскому заду. Видимо, такой уж я непостоянный.
Последуй моему совету, юноша. Срывай цветы наслаждения всюду, где сможешь их отыскать. Я предпочитаю е…ться с хорошенькой, аппетитной женщиной, но кто же, будучи в здравом уме, откажется от восхитительных ягодиц, ежели их ему предложат? Вспомните хотя бы знаменитых философов древней Греции, а также самых выдающихся людей нашего времени — они сказали бы вам то же самое.
Пробило полночь. Раздался тихий стук в мою келью. То был отец Андре.
— Я готов, святой отец, — радостно отозвался я. — Но куда мы идем?
— В церковь, — коротко сказал он.
— Нет-нет, — заартачился я, — я туда не пойду. Ты, верно, хочешь сделать из меня посмешище?
Он велел мне не быть дураком, и я покорно последовал за ним.
В церкви мы зашли за орган, поднялись по лесенке и там, к моему изумлению, я увидел стол, ломившийся от лучших кушаний и вин.
За столом сидели три монаха, три послушника и девушка лет восемнадцати, прекрасная как ангел. По крайней мере, так показалось моим изголодавшимся глазам. Отец Казимир, который председательствовал на этом собрании, тепло приветствовал меня.
— Добро пожаловать, брат Сатурнен, — пробасил он, раскрывая мне свои объятия. — Отец Андре очень высоко отзывался о тебе, вот почему я пригласил тебя к нашему столу. Не думаю, что он рассказывал тебе, как мы тут живем. Ежели попросту, то мы едим, пьем, смеемся и е…ся. По вкусу тебе такие занятия?
— Господи, конечно же! — не задумываясь ответил я. — Вот увидите, я не испорчу вам обедню и с огромным удовольствием воспользуюсь предложенными мне радостями.
— Тогда начнем! — воскликнул отец Казимир и, обращаясь ко мне, добавил: — Я хочу посадить тебя между мною и этой очаровательной девушкой.
Затем он откупорил бутылку вина. Отец Казимир был среднего росту, у него была смуглая кожа, резкие черты лица и огромное брюхо, что не редкость среди священников и монахов, которые являются большими любителями хорошо поесть. При виде симпатичного мальчика у него загорались глаза, и он тихо ржал, словно жеребец, почуявший кобылу. Он изобрел умный способ получить желаемое, не оставляя своего поприща. Для этого он в качестве награды тому послушнику, который уступал его домогательствам, сулил прелести своей племянницы, а та с готовностью рассчитывалась с долгами дядюшки.
— Мы выбрали для наших оргий этот уголок, потому что сюда могут заглянуть в последнюю очередь, — объяснил мне отец Казимир.
Его племянница оказалась живой, бойкой брюнеткой. Возможно, что поначалу она и не вызвала бы горячего желают, но она знала, как направить взгляд мужчины на поистине волшебный бюст. Против ее веселого смеха и очаровательного кокетства просто невозможно было устоять.
Как только я оказался рядом с прелестной девушкой, во мне сразу взыграли чувства, как в тот раз, когда я впервые подглядел за отцом Поликарпом и Туанеттой. Кроме того, долгое воздержание не уменьшило, а, напротив, распалило мою похотливость. Впервые за несколько лет внутри что-то зашевелилось. Я был уверен, что скоро вновь изведаю радости плоти. Уверенность эта подкреплялась шаловливыми взглядами моей соседки.