ИСКУШЕНИЯ ДЛЯ ИЩУЩЕГО ИСТИНУ
"... Мы возвращались из Двуречья, где предприняли последнюю безуспешную попытку подтвердить доклад Карпецкого. Я был раздосадован: проторчать здесь полгода - и впустую! Горик, напротив, находился в прекрасном настроении, так как считал, что цель достигнута и вредный миф развеян бесследно. Психологическую настроенность местные жители ощущают безошибочно, может быть, поэтому ни один не рассказал ему то, что приходилось выслушивать мне. Но вторичная звукозапись без материальных подтверждений способна убедить только тех, кто хочет в нее поверить. Скептики опровергали даже богатые видеоматериалы второй экспедиции! Горик весело болтал что-то про узколобых противников прогресса, мрачных перестраховщиков, раздувающих собственные страхи и пугающих ими других, восхищался раскинувшейся вокруг красотой, которую сторонники блокады хотели отгородить от человечества вымышленными радиационными поясами. Я молчал - сколько можно говорить об одном и том же! Сказочно красиво - тут он прав. Но я, узколобый перестраховщик, сделаю все, чтобы оградить мир от этой красоты. Если решение о блокаде не пройдет, я сам буду болтаться вокруг Леды на патрульном боте, заворачивая приближающиеся корабли! Или высажусь сюда и вместе с Трехпалым Охотником найду неопровержимые подтверждения отчету первой экспедиции. Найду обязательно, потому что смерть на Леде члена Содружества - не случайная, при таинственных обстоятельствах, а предсказанная и объясненная им самим заранее - явится неопровержимым доказательством. Поросшая голубой травой пойма перешла в синеватые холмы, мы, очевидно, свернули не на ту тропинку, потому что Мягкая Ферма слишком долго не появлялась, и, когда из-за поворота навстречу вышел человек, Горик, забыв инструкцию, устремился к нему спросить дорогу. Выглядел встречный вполне обычно - полусвободный фермер или сезонник, в цельнотканом комбинезоне, грубом кожаном жилете, островерхой треугольной шапке, распознать в нем псевдоса нельзя было и в семи шагах, мне удалось это сделать с двенадцати; помогла интуиция, ожидание его появления и постоянная готовность, приглушить которую не мог ни яркий свет рыжего солнца, ни умиротворяющий волшебный пейзаж. Горик приблизился к нему на решающий все радиус абсорбации и уже находился за чертой, потому что псевдос его зацепил в тот момент, когда я нажал спусковую кнопку. Фиолетовая вспышка ослепила незащищенные глаза, треск разряда слился с треском грубой кожи жилета, лопнувшей в том месте, куда ударила невидимая игла..." Дежурство по городу прошло спокойно, происшествий прокурорской подведомственности не произошло, поэтому я читал до полуночи, а потом спал в комнате отдыха городского управления, хотя эту тревожную чуткую дремоту, когда слышишь каждый скрип двери, писк рации и переговоры с дежурными нарядами за стеной, вряд ли можно назвать сном. Пройдя пешком по утреннему городу, я зашел домой, вымылся, побрился, перекусил - Ася всегда оставляла мне завтрак на плите - и собирался лечь спать, даже лег, но сон не приходил, и жалко было бесцельно колбаситься в постели, и притягивали скопившиеся в сейфе дела необходимостью "крутить машину" - подчищать, заканчивать, чтобы не оказаться погребенным под постоянно поступающей бумажной лавиной. Я решил идти на работу, записав положенный отгул себе в актив, хотя знал, что рачительный Белов неохотно возвращает неиспользованные дни отдыха. По дороге заглянул в райжилуправление, протолкался сквозь плотную, недовольную очередь, был одернут секретаршей, но потом узнан и обласкан, получил характеристику на Рассадину Ларису Ивановну тридцати трех лет, которая работала управляющей домами, разумеется, зарекомендовала себя с положительной стороны, активно участвовала в общественной жизни, пользовалась уважением в коллективе, но не уделяла достаточного внимания ремонту жилого фонда и проявляла "нетребовательность в самовоспитании". Очевидно, эта маловразумительная формулировка, призванная показать критическую и принципиальную оценку райжилуправлением тех действий домоуправа, за которые она уже больше месяца находится под стражей, означала склонность Ларисы Ивановны к получению взяток и совершению массы мелких и средних злоупотреблений, которые она могла позволить на своей скромной должности. Пройдя еще квартал, я свернул на узкую старинную улочку, где располагалась прокуратура, по диагонали пересек тихий перекресток и зашел в районный военкомат. Когда день не распланирован заранее, можно позволить себе не спешить и по пути решить ряд мелких вопросов, обычно по нескольку раз откладываемых "на завтра". Собственно, вопрос у меня был один: "Имели ли право Золотовы хранить кортик после смерти адмирала или он подлежал обязательной сдаче?" Его я и задал молодому майору, с которым мы уже неоднократно встречались при обстоятельствах, относящихся как к его, так и к моей компетенции. Хотя военный комиссариат занимается не менее важными делами, чем, скажем, районное жилищное управление или какая-нибудь другая из коммунальных служб, здесь никогда не было очередей, любой факт выяснялся за пять минут, необходимую справку можно получить за такое же время. Однако сейчас майор исчез надолго, и я открыл книжку, которую теперь не вынимал из портфеля. "... Не отвлекаясь на опрокинутого псевдоса, я бросился к замершему, как соляной столб, Горику, схватил за плечи, опасаясь ощутить напряженные в кататоническом ступоре мышцы, но нет - все было нормально, он уже вернулся, навсегда забыв последний отрезок своей жизни, продолжительность которого могла быть различной: от нескольких секунд до двух лет - большего срока амнезии Трехпалый Охотник не наблюдал. Горик забыл последнюю минуту. В его восприятии мы шли среди одинаковых холмов, озабоченные отсутствием Мягкой Фермы, он на миг отвлекся отвернулся или задумался, а в это время я беспричинно застрелил случайно встретившегося аборигена. Этот акт чудовищной жестокости привел перенесшего психотравму Горика в истерическое состояние. Объяснить ему что-либо было невозможно: он ничего не слушал, кричал, что я маньяк, убийца, уничтожающий для подтверждения бредовых теорий ни в чем не повинных беззащитных местных жителей! Не обращая внимания на его буйство, я связался с Базой, где нарушение психической деятельности одного из членов экспедиции было немедленно зафиксировано, явившись сигналом общей тревоги, доложил обстановку и высказал мнение, что запрет пользоваться летательными аппаратами в светлое время суток придется нарушить, так как иным способом транспортировать добытого наконец псевдоса не удастся, а ожидать темноты с учетом состояния Горика рискованно. Затем я подошел к лежащему, убедился, что попал туда, куда целил, после чего произвел внешний осмотр. Добыт был псевдос высокого уровня четвертой, а может, и третьей ступени. Признаков, отличающих его от человека, оставалось немного: не полностью сформированы пальцы рук, под шапкой скрывались остроконечные, покрытые шерстью уши, когда я оттянул веко, то увидел вертикальный звериный зрачок..." Майор вернулся, я поспешно перенесся с далекой страшной планеты в строгий кабинет военкомата и небрежно - бросил книжку в портфель, чтобы мой собеседник ею не поинтересовался. В соответствии со сложившимися представлениями следователи должны читать исключительно серьезную литературу. Впрочем, майор не собирался ничего спрашивать. Он сел на место, положил перед собой папку в твердом коленкоровом переплете, недоумевающе посмотрел на меня. - Очевидно, вы что-то напутали. У нас только два адмирала, я их знаю, но на всякий случай посмотрел по картотеке и для страховки перепроверился у военкома. А он для очистки совести позвонил в областной военкомат. Добросовестность и полнота проверки подтверждали прекрасную организацию работы военкомата, но я не мог понять, что, собственно, вызвало такие затруднения? - Не только в нашем районе, но и в городе, и в области адмирал Золотов никогда на военный учет не становился! Честно говоря, я растерялся. Настолько, что едва не пролепетал по-детски: "Как же так? А кортик?" - ...На военном учете у нас состоял ныне покойный капитан первого ранга Золотов Иван Прохорович, - четко продолжал майор. - Проживал он по адресу: проспект Чехова, дом шестнадцать, квартира пятьдесят два... Адрес совпадал. Валерий Федорович Золотов, адмиральский внук, жил именно там. - ...Иван Прохорович Золотов умер в позапрошлом году в возрасте шестидесяти девяти лет от острой сердечной недостаточности и похоронен с воинскими почестями на аллее Славы городского кладбища. Майор закрыл папку. - ...Согласно существующему положению, холодное оружие офицеров флота может храниться в семье покойного без права ношения. Исчерпывающий, предельно конкретный ответ. Я поблагодарил, вышел в пустой, чисто выметенный коридор и медленно направился к выходу, переваривая полученную информацию. Зачем же ему нужна эта ложь? Ну, положим, звание внука адмирала могло давать маленькие преимущества в детских играх, ну в школе какие-то крохотные привилегии, например, "из уважения к дедушке я тебе, Валера, сегодня двойку не поставлю", ведь проверять действительное звание Ивана Прохоровича никому бы не пришло в голову. Но школа-то закончена давным-давно, а он продолжает ходить во внуках! Может, прикрываясь дедушкой, Золотовы устраивают решение всяких житейских дел - выписать в обход очереди стройматериал для ремонта дачи или что-то другое в этом роде... Нет, исключено, любое официальное решение принимается только на основе соответствующего документа, слово, да еще лживое, к делу не пришьешь. Так ничего и не придумав, я дошел до прокуратуры. Заглянул в канцелярию, спросил у Маргариты, не разыскивал ли кто, не звонили ли, получил поступившую почту. В кабинете разобрал солидную пачку бумаг, акт судебно-химической экспертизы отложил в сторону. "Представленная на исследование в опечатанном флаконе под номером один жидкость светлокоричневого цвета является смесью на спиртовой основе сахара, ванилина и растворимого кофе... Способ изготовления и состав компонентов характерны для суррогатированных алкогольных напитков домашней выработки... В опечатанном флаконе под номером два находится низкосортное крепленое вино, полученное путем переработки яблок..." Еще один сюрприз! И это вместо благородного "Мартеля" и загадочно-заграничного "Бордо"... Вот вам и почтеннейший Валерий Федорович! Человек-блеф! Теперь понятно, почему Галина Марочникова обычную баню по-черному величает "финской"... Ложь громоздится на ложь, все из одного ряда: фальсификация спиртного, упоминание о знакомствах с "сильными мира сего"... Скорее всего этот камуфляж - следствие укоренившейся привычки прикрывать собственную незначительность близостью к авторитетным людям и организациям. Но может ли эта привычка иметь какую-нибудь связь с преступлением? С человеком-блефом нужно держать ухо востро: все, что его окружает, может оказаться фикцией, надувательством, мистификацией. А что, если и та картина преступления, которая мне подсовывается, тоже блеф? Тогда все неясности и неувязки объясняются очень просто... Следствие практически закончено, надо получить еще пару-тройку документов, и можно составлять обвинительное заключение. И если мои сомнения небезосновательны, то этим актом блефу будет придана юридическая сила. Но кто может быть заинтересован в такой игре? Как могли развиваться события на самом деле? На эти вопросы мозг должен был начать выдавать возможные варианты ответов, но он работал впустую, как магнитофон на холостом ходу, и мне показалось, что если хорошо прислушаться к себе, то можно различить шелест чистой ленты. Ничего толкового на ум не приходило. Рабочий день подходил к концу, срочных дел на сегодня не было, и, если не подоспеет какое-нибудь происшествие, через полчаса можно будет идти домой. Я вышел в коридор и толкнул дверь соседнего кабинета с табличкой "Лагин Ю. Л. ". - Добрый вечер, Юрий Львович. Как поживаете? - Мы поживаем. А ты, вижу, бездельничаешь? Так всегда начинались наши диалоги. Лагин - добрый и умный человек, с огромным житейским и профессиональным опытом, но за тридцать лет следственной работы накопил немалый запас сарказма. Впрочем, я уже привык к его манере разговора, и мне нравилось общаться с ним. К тому же всегда можно было рассчитывать получить от него дельный совет. - Бездельничаю, Юрий Львович. От вас ничего не скроешь. - Ну тогда подожди пару минут, я допишу, и побездельничаем вместе. Ему было пятьдесят пять. Высокий, плотный, с большой головой, Лагин держался всегда солидно и внушительностью вида мог поспорить с шефом, недаром посетители, встречая в коридоре, часто путали его с прокурором. Зато вне стен нашего учреждения его можно было принять за кого угодно, только не за следственного работника. Интеллигентными чертами лица и пышной, поредевшей спереди, но торчащей в обе стороны над висками шевелюрой он более всего напоминал композитора, известного скрипача или дирижера. Он и в действительности имел некоторое, хотя и специфическое, отношение к миру искусства: специалист по большим хозяйственным делам, расследовал организацию "левых" концертов и сопутствующих им хищений в областной филармонии. Говорят, что однажды толпа жаждущих любителей музыки приняла его за администратора и окружила, вымаливая лишний билетик или контрамарку. Хотя скорее всего это чья-то шутка. - Ну-ну, так что, ты говоришь, у тебя стряслось? - Лагин закончил писать и откинулся на спинку стула. - Стрястись ничего не стряслось... - Отчего же тогда тебя гложут сомнения? И что ты хотел спросить у старика Лагина? Нет, он не читал мысли. Но, как всякий хороший следователь, умел определять направление хода размышлений собеседника и его намерения. - Странная штука получается, Юрий Львович. По делу практически все сделано, а ясности никакой... - Такое бывает. - Лагин неопределенно крякнул, потирая руки и хитро посматривая на меня, ожидая продолжения. Я пересказал обстоятельства. Лагин, снисходительно улыбаясь, перебирал мелкие предметы в объемистом ящике своего огромного, обтянутого зеленым сукном стола, но по глазам было видно, что он слушает внимательно. - И что же тебя смущает? Вначале не говорила, а потом сказала? Такое бывает сплошь и рядом! Для обвиняемого ложь - одна из форм защиты. Придумала, как облегчить свое положение, - и изменила показания. Разве это настолько неправдоподобно? - Но такую же версию упорно подбрасывает Золотов! Он и адвоката ориентировал на самооборону или неосторожность еще до того, как Вершикова... - Да ведь это самая выигрышная линия защиты! - перебил Лагин. - Ничего удивительного, что и Вершикова, и Золотев, и адвокат склоняются к ней. Он задумчиво поигрывал стреляной гильзой от "ТТ". - И тебе надо тщательно проверить показания обвиняемой! Изучи акт вскрытия трупа, внимательно изучи, описание не из приятных, некоторые брезгуют, заглядывают сразу в заключение, так можно упустить что-нибудь важное... Я почесал в затылке - Юрий Львович как в воду смотрел. - Может быть, понадобится допросить судмедэксперта... Лагин замолчал, обдумывая какую-то мысль... - Само по себе то, что Золотов - враль, еще ни о чем не говорит. Ну, хвастался дедом, ну, поил дурех всякой дрянью вместо заморских вин и коньяков - какое отношение это имеет к расследуемому тобой преступлению? Я хотел возразить, но Юрий Львович предостерегающе поднял руку. - Это с одной стороны. Но... Он крутанул гильзу волчком по зеленому сукну. - Знаешь, что меня настораживает? И сам ответил: - Круг лиц, проходящих по делу. Компания Золотова! Внешне все благополучно: каждый работает, характеризуется наверняка положительно, словом, приличные люди, вносящие свой вклад, ну и так далее. Только все это ширма! Он высоко подбросил гильзу и с неожиданной ловкостью поймал ее. - Золотов - какой-то полуаферист, прикрывающийся нехлопотной должностью. Эта его подруга, как ее, Марочникова? Скромная продавщица, а одета как дочь миллионера - видел, как она к тебе заходила! Обвиняемая - маникюрша, но небось тоже живет не на зарплату? Я вспомнил фирменный вельветовый комбинезон Вершиковой, который на черном рынке стоит рублей двести пятьдесят - триста, и кивнул. - Люди с двойным дном, - сказал Лагин. - С этой публикой надо держать ухо востро. Он бросил гильзу обратно в ящик и со стуком захлопнул его. - Знаешь, что мне не нравится? И опять сам ответил: - Потерпевший был инородным телом в этой компании, он один занимался настоящим делом. И он убит! Случайность, несчастный случай? Как говорится, все бывает, но лично для меня это крайне сомнительно. И версия самообороны притянута за уши. - Что же остается? - воспользовавшись паузой, вставил я. - Как бы здесь не было хитрой, тщательно продуманной инсценировки! Слово сказано. Мне неоднократно приходила в голову эта мысль. - Стоит обратиться к философии и вспомнить принцип Оккама, - продолжал Лагин. - "Не умножай без надобностей число сущностей". В переводе на наш язык это означает: не выдвигай версий, если они ни на чем не основаны. Он откинулся в кресле, побарабанил пальцами по столу. - Пока что твои сомнения, равно как и мои догадки, висят в воздухе. Если бы был хоть один факт, один камень для опоры... - Попробую поискать этот камень. Я встал. - Не помню, где это сказано: "Ищущий истину да убоится искушений", улыбнулся Лагин. - В Евангелии, что ли... Впрочем, неважно! Сейчас ты на развилке: можно закончить дело, не обращая внимания на пустяковые неувязки, и с плеч долой - пусть суд разбирается! А можно впасть в противоположную крайность - раздувать червячок сомнений, бояться очевидного, метаться в поисках новых фактов, запутываться в доказательствах. И в поисках несуществующей терять реальную цель! Когда я вышел на улицу, решение почти созрело. Стоял мягкий теплый вечер, недавно прошел дождь, и воздух был чистым и непривычно свежим, асфальт впитал воду и оттого казался гладким и жирным. Я прошел через аккуратный, с умытой зеленью сквер и собирался повернуть к дому, когда меня окликнули. Сухощавый, резкий, отчаянный Саша Крылов, с ним здоровенный Роман Полугаров и Костя Азаров из ОБХСС. Все трое радостно улыбались. - Ты как раз кстати, - Крылов хлопнул меня по плечу. - Пойдем в "Спутник" поужинаем. - Чего вдруг? - Отдохнуть немного в кои-то веки! Посидим, пообщаемся в спокойной обстановке. Мы с тобой уже какую неделю друг друга ловим? Предложение было заманчивым, но кое-что меня смутило. - Неудобно, в своем районе... - А что туг неудобного? - прогудел Полугаров. - Что мы, не можем в нерабочее время за свои деньги в ресторан сходить? Или мы не люди? Это меня убедило. Действительно, раз мы полноправные граждане, то почему не можем поужинать в ресторане? Мы пересекли вымощенную большими бетонными квадратами площадь, перешли бассейн по мраморным ступенькам, между которыми плескалась голубая вода, вошли в просторный стеклянный вестибюль светлого высотного здания и по пологой винтовой лестнице поднялись на второй этаж. Несмотря на раннее время, ресторан был почти полон. На низкой эстраде рассаживалась за инструменты четверка длинноволосых молодцов, один из них гулким микрофонным баритоном представил публике певицу - брюнетку лет тридцати в тугом лиловом платье с крупными белыми цветами. Платье плотно облегало массивные бедра и волнистыми складками ниспадало до пола, но чрезмерная длина компенсировалась откровенным декольте и огромным выкатом, обнажающим спину до поясницы. - Не люблю оркестры, из-за них разговаривать невозможно, - недовольно пробурчал Азаров. - Ну этот тебе понравится, посмотри, какая певица, - засмеялся Роман. - Не знаю, как она поет, но выглядит впечатляюще! Официантка, приветливо улыбаясь Азарову, принесла закуску. - С утра крошки во рту не держал, - сообщил Полугаров, предупреждая возможные шутки по поводу его аппетита, и, быстро расправляясь с салатом, пояснил: - Целый день мотался по вчерашнему разбою. - Раскрыли? Он кивнул, пережевывая. - Пацаны. Девятнадцать и двадцать два. Деньги на красивую жизнь! Знаете гадюшник на Петровской? Наплевано, накурено, смрад, в коктейли чего только не мешают... - Двух барменов посадили, - вставил Азаров. - Санитарная инспекция кишечную палочку находила, закрывали, штрафовали - все равно помойка. - А им - шикарный бар. Предел мечтаний! Таксиста трубой по голове - и в эту тошниловку, пойло через соломинку сосать! Притащили их в отдел, ведут себя нагло - нет, не были, у товарища музыку слушали... Ах, музыку? А пальцы на трубе чьи? А на стекле? Притихли. А можем еще таксистам со стоянки на опознание предъявить, те видели, кто в машину садился! И все кончилась смелость, напустили в штаны - таксисты поубивают, не надо опознаний... Вот сволочи! А про потерпевшего и не спросили. - Бар этот закроют со дня на день, мы внесли представление в исполком, сказал я. - Ну а другие пацаны куда денутся? - Проблема, - вздохнул Крылов. - Да бросьте! - отмахнулся Полугаров. - Свинья везде грязь найдет. Вот это проблема. Я не видел грабителей, которые пошли "на дно" из-за того, что закрыта библиотека! Каждый сам выбирает дорогу. Посмотрят два одногодка какой-нибудь детектив и выйдут из кино с разными мыслями. Один решит: стану сыщиком - вон он какого бандюгу скрутил! А пока не подрос - в комсомольский оперотряд запишется. А другой: "Гы-гы, как он его трубой по башке! И в бар - клево!" Да отпилит кусок трубы - и на остановку такси! Роман так разгорячился, что даже дышал тяжело, будто только что гнался за злоумышленником с обрезком трубы в руках. - Кстати, про выбор дороги, - вмешался Крылов. - На днях дежурил по отделу, заходит гражданин, рассказывает: сам он приезжий, в командировке, города не знает, забрел в парк, а там его окружила шпана, человек семь, с палками, камнями, и берут в оборот - давай деньги, часы, пиджак скидывай... Место глухое, гады эти пьяные, злые; видит он: дело табак. Деньгами и вещами не отделаешься, как бы на инвалидность не перейти... Вдруг откуда ни возьмись четыре парня - трезвые, чистые, вежливые: в чем дело? Ну, хулиганье на дыбы, мать-перемать, и тут, говорит, такое пошло-поехало, в жизни не видел. Как начали их эти ребята молотить! И руками, и ногами, да с прыжками, вывертами разными, только пух и перья полетели. Удар - копыта набок. Какие там палки с камнями... Несколько минут, и все: трое по земле ползают, а кто уцелел - рванули как черт от ладана. А ребята вежливо поклонились - и в другую сторону. - Здорово! - восхитился Полугаров и зачем-то сжал огромный кулак. - Кто же они такие? Крылов развел руками. - Этот командированный затем и приходил. Может, говорит, ваши ребята или знаете их, хочу, мол, руки пожать. Наверное, бывшие десантники или спортсмены. Самбисты, дзюдоисты... Шли мимо и вмешались. - Вот бы нам таких, - Полугаров любил смелых и сильных людей. - У них уже все четко определено, в бар да пивнушку их на аркане не затянешь. - Вы, ребята, как канадские лесорубы, - улыбался Азаров. - Те в лесу говорят о женщинах, с женщинами - о лесе. - Где ты видишь женщин? - с сожалением спросил Роман. Азаров кивнул в сторону приближающейся официантки. - Проголодались, мальчики, несу, несу горячее, пока зажарили, чтобы свеженькое, - ласково ворковала она, расставляя тарелки с фирменными бифштексами. - Кушайте на здоровье, приятного аппетита! Официантка еще раз ласково улыбнулась Азарову и старательно-грациозной походкой направилась к кухне, на отлете держа грязный пустой поднос. - Прекрасный сервис в нашем общепите, - елейно проговорил Полугаров. - Правда, Костик? Может, напишешь благодарность в книгу отзывов? Азаров поморщился. - У тебя сегодня перебор с остротами. Помолчи, хотя бы пока жуешь. За столом наступила тишина, только позвякивали о тарелки ножи и вилки. Певица низким, чуть хрипловатым голосом повествовала о девушке, сообщавшей матери, что она влюбилась в цыгана по имени Ян. Девушка была примерной дочерью и подробно информировала родительницу о вкусах и запросах своего избранника. Ян оказался разносторонней личностью: он любил золотые кольца, дорогие шубы и вина армянского разлива. Н-да... То-то мама обрадуется! - Это вам передали с соседнего столика, - на скатерть опустились две бутылки дорогого коньяка. - Сразу отнесите назад! - резко бросил Крылов. - Но... - Немедленно! И больше не вздумайте передавать нам что-либо! Официантка, обескураженно разведя руками, унесла коньяк. - Это небось твои подопечные? - спросил Александр у Азарова. - Да нет, - недоуменно ответил тот. - Моим я, видно, аппетит испортил, они сразу смотались. - Он кивнул на опустевший при нашем появлении столик у окна, за которым еще недавно гулеванили трое солидных мужчин с продувными физиономиями. - А больше знакомых лиц не видно. - Однако! - Крылов покрутил головой. - И тут загадки. - Да никакой загадки нет, - вмешался Роман. - Просто трудящиеся любят свою милицию. Сказал он это очень серьезно, и оттого получилось особенно смешно. Впрочем, загадка вскоре разрешилась. Мы заканчивали ужин, ожидая, когда принесут кофе. "До-ро-ги длин-ной стрела по сте-пи про-легла, как слеза-а по щеке-е-е, брюнетка на эстраде выводила слова медленно, как бы по слогам, но постепенно набирала темп и начинала пританцовывать все быстрее и быстрее, разворачиваясь на месте так, что шнур микрофона черной лентой метался вокруг нее. - ...И только цокот копыт, только песня летит о замерзшем в степи ямщике-е-е!" Из-за столиков поднимались пары и выходили на танцевальную площадку под сплошную россыпь хрустальных многоцветных светильников. На плечо легла чья-то рука, я скосил глаза и увидел тонкие пальцы, на безымянном отблескивал золотой перстень с красным камнем. - Можно вас пригласить? Сзади стояла Марочникова. Обернувшись, я сразу охватил ее взглядом. Красивое синее платье, кажущаяся простота которого не могла ввести в заблуждение относительно его цены. Высоченная шпилька, создававшая впечатление, что она приподнялась на цыпочки. Чуть больше, чем следует, косметики. Надо сказать, что в освещении и обстановке вечернего ресторана она выглядела очень эффектно и уже не казалась пустенькой куколкой. Так меняется тусклая елочная игрушка, извлеченная из картонной коробки и водворенная на свое место среди праздничной хвои, украшений, блесток "дождя" и разноцветных лампочек. - Меня? - Придумать вопрос глупее было трудно. Но, честно говоря, я несколько растерялся. - Вас, - Марочникова обворожительно улыбнулась. - Можно? Я чуть замешкался. Полугаров не удержался от привычки балагурить по любому поводу. - Конечно, можно, - очень серьезно сказал он. - Наш товарищ стеснителен, но он как раз мечтал... Я не дослушал и вышел из-за стола. На танцевальном пятачке Марочникова положила руки мне на плечи, а я обнял ее за талию, и мы начали раскачиваться в такт музыке, чуть переминаясь с ноги на ногу, насколько позволяла колышущаяся вокруг масса разгоряченных людей. Лицо Марочниковой было совсем близко, от нее слегка пахло вином и дорогими духами. - Вы, конечно, думаете, зачем я вас пригласила? - Марочникова заглянула мне в глаза. - Угадала? - Нет, - ответил я чистую правду. То, о чем она спросила, я обдумал раньше, в короткие секунды, когда поднимался со стула. Потом, когда мы шли между столиками к эстраде и я поддерживал ее за руку, чуть выше локтя, ощущая гладкую горячую кожу предплечья, перепроверил свои выводы и окончательно убедился, что никаких определенных целей Марочникова преследовать не может, скорее всего ею просто руководит интерес экзальтированной девицы к человеку экзотической, на ее взгляд, профессии. Да еще, может быть, желание завести на всякий случай "нужное" знакомство. В последнем ей, бедняжке, предстоит пережить глубокое разочарование. - Удивляюсь, как вы удерживаете равновесие. Она хихикнула. - Иногда я боюсь бухнуться с этих ходуль. Зато так красивей. Правда? Увеличенные серой тушью глаза кокетливо раскрылись. - И еще я думаю, по какому поводу и с кем вы пришли в ресторан. - Повод? Разве для отдыха нужен повод? - Она откровенно веселилась. - Мы с Валерием часто здесь бываем. Он любит "Спутник", почти каждый вечер - сюда. - И зарплаты инженера-озеленителя хватает? - Что ему зарплата! Он же как-никак внук адмирала... - Кстати, кто вам сказал эту чепуху? - Какую чепуху? О чем вы? - Что Золотов - внук адмирала? - Господи, да это всем известно! Почему же так сразу "чепуху"? - Да потому, что дедушка уважаемого Валерия Федоровича никогда не был адмиралом! - То есть как - "не был"? Кем же он был? - А вы поинтересуйтесь у своего приятеля. - Не может быть! - Марочникова даже в лице изменилась. - Какая сволочь... И я, дура, - ведь знала, что врет по любому поводу, ложь у него в крови! Но про деда... и подумать не могла... Ах, мокрица! Интересно, почему она так остро реагирует? Или притворяется? Музыка кончилась, пары возвращались к своим столикам. - Можно еще танец? - взвинченно спросила она. - Не хочу сейчас видеть эту падаль! Похоже, она не притворялась. - Однако! Вы меня удивляете! Вы же... гм, дружите с ним, отдыхаете, развлекаетесь, сейчас вот пришли в ресторан. И такая реакция... Непонятно! Она отвернулась. - Разве все объяснишь? Да и к чему? - "Поспели вишни в саду у дяди Вани, у дяди Вани поспели вишни..." радостно сообщала нам певица, по-прежнему колыхался вокруг танцующий народ, так же руки Марочниковой лежали у меня на плечах, но что-то изменилось: лицо девушки застыло, взгляд стал каким-то отсутствующим, отрешенным. Она будто постарела. - Чья это затея с коньяком? - Все было и так ясно, но я спросил, чтобы как-то расшевелить девушку, вывести ее из подавленного состояния, причину которого понять не мог. - Ясно чья. Золото не может, чтобы икру не метать. - Золото? - Это Валеркина кличка, - она презрительно скривила губы. - Только не все золото, что блестит. Дерьмо. Последнее слово она произнесла в сторону, одними губами, но я разобрал. Музыка кончилась, и я повел Марочникову к ее столику, в малый зал, примыкающий к основному под прямым углом. Теперь понятно, почему я не заметил знакомых лиц. - Кого мы видим! Почет и уважение! - Золотов был изрядно навеселе и улыбался так, что можно было пересчитать все его зубы. - Ай да Куколка! Молодчина! Такого гостя нам привела. Непонятно, объяснялась его аффектация алкоголем или укоренившимся представлением, что именно так бурно надо выражать свои чувства в подобных ситуациях. - Познакомьтесь - Эдик и Таня. Напротив Золотова сидел крепкий парень с грушевидным, расширяющимся книзу лицом и обвисшими щеками и смазливая, потасканного вида девица, которые притворно разулыбались и угодливо закивали головами. Эдик дернулся было, чтобы протянуть руку, но передумал, и правильно сделал. - Это уважаемые люди, - продолжал распинаться Золотов. - Эдик замдиректора магазина, а Таня - его помощница. По лицу и манерам Тани нетрудно было догадаться, какого рода помощь она способна оказывать, но я еще раз подивился представлению Золотова об "уважаемости" на замдирекгорском уровне. - А что, разве есть зависимость между занимаемой должностью и степенью уважения? - осведомился я. - Самая прямая. Как между нехваткой противозачаточных средств и количеством подпольных абортов, - он тоненько, визгливо засмеялся, дурашливо тряся головой. - Да вы и сами это прекрасно знаете. Небось коньяк мой пить не стали, марку выдерживаете, мол, я вот где, - он показал ладонью, - а вы вон тут, - теперь он провел рукой пониже. - У нас свой круг, у вас свой! - Еще бы, - вставил Эдик. - Товарищ запросто с обэхаэсэсником сидит! Я хотел откланяться и уйти, но Марочникова как стояла рядом, держа меня под руку и прижимаясь к боку, так и осталась стоять, не отпуская. - Пить с нами вы, конечно, не будете, - утвердительно сказал Золотов, поднимая фужер. В фужере лежали массивные часы с металлическим браслетом, шампанское придавало им золотистый оттенок и как линза искажало пропорции. Неправдоподобно толстая красная секундная стрелка резво бежала за облепленным пузырьками газа стеклом. - Ну да мы люди не гордые, сами выпьем за ваше здоровье. Он широко раскрыл рот и, отставив локоть, одним махом вылил в себя шампанское с миллиардами гнездившихся на браслете микробов. Вино потекло по подбородку, и Золотов поспешно смахнул его платком. - Вы рискуете, Золотов. Он непонимающе вытаращил круглые, навыкате глаза. - Рискуете проглотить часы вместе с браслетом, - я откровенно насмехался над ним и не скрывал этого. - Это не простые часы, - самодовольно проговорил он. - "Ориенг" "Королевский ныряльщик". Тридцать фунтов стерлингов, а у нас в комиссионке - четыреста рэ. Идут в любой жидкости - в вине, спирте, керосине - я пробовал. Так что и желудочный сок им нипочем. Да что там сок! - Золотов довольно захохотал. - Я их раз в чайнике прокипятил, на спор. Стольник выиграл. А им хоть бы что. Он врал. Кипячения не перенесет даже "Королевский ныряльщик". Нагрев нарушит герметичность корпуса, испарит смазку, накипь парализует механизм, и часы можно сдавать в утильсырье. Неужели он сам этого не понимает? - Валера у нас хват, - одобрительно проговорил Эдик, и его голос показался мне знакомым. - С ним лучше не спорить. Себе дороже обойдется. Довольный Золотов продолжал рассуждать о преимуществах своего "Ориента" перед "Риконом" или "Сейкой". - По-моему, вы ошиблись в выборе специальности, - сказал я как можно насмешливее. - Наверное, мечтали стать часовщиком? - Нет, - Золотов хохотнул и снова залил часы шампанским. - Знаете, кем бы я хотел быть? Купцом. Фамилия у меня подходящая. Купец первой гильдии Золотов! Звучит? Склады, лабазы, мануфактура. Баржи с зерном по рекам ходят. Заводишко небольшой, коптильня, винокурня. - Он мечтательно закатил глаза. - Отпустил бы бороду лопаткой, пароходик бы завел, на корме крупно: "Валерий Золотов и К+". На пароходике, как водится, банька, бильярдная, цыгане... Галку бы с собой возил. Только фамилию бы ей заменил, надо что-нибудь звучное - Глэн Маркизова, танцы на столе! Ножки у нее классные, да и фигурка - все в порядке... - Золотов победоносно посмотрел на Эдика и, чуть скривившись, выразительно перевел взгляд на Таню. - ...Так что была бы вне конкуренции. Полный сбор обеспечен! Он опять залпом выхлестал бокал и утерся тыльной стороной руки, а руку вытер о скатерть. Потом придвинул розетку с зернистой икрой и, намазав толстый бутерброд, смачно откусил. - Вы любите икру? - обратился ко мне, бодро двигая челюстями. И не дожидаясь ответа, продолжил: - А я терпеть ее не могу. - Он развел руками. - Но ем. И знаете почему? - Нетрудно догадаться. Это же по-купечески - икру есть. И шикарно: она дорогая, значит, престижу способствует. - Ну нет! - Золотов опять хохотнул. - Вы уж совсем меня примитивом считаете! Я вот жую и чувствую, как лопаются на языке, зубах маленькие шарики. Хрусть, хрусть, хрусть... Каждая икринка - осетр! Сколько я съел за вечер икринок! Тысячи полторы? Значит, полторы тысячи осетров. Громадных, тяжелых, в толстой ороговевшей чешуе, с пилообразными спинами и мощными хвостами. Говорят, осетр еще с мезозойской эры сохранился, пережил ящеров, динозавров, птеродактилей всяких... Царь-рыба! А я за один присест целый косяк сожрал, семьдесят пять тонн осетрины! А если посчитать, сколько бы они икры наметали? Миллионы, миллиарды осетров! А я один! И где все эти миллиарды царь-рыб? Вот здесь! - похлопал себя по отвисшему животу. - Вот когда ощущаешь себя венцом природы! Он перевернул бутылку, выливая остатки. Шампанское наполнило бокал и побежало через край, заливая скатерть. Я смотрел на него и думал, что ошибся, считая его амебой. Нет, это совсем иной зверь... Одноклеточна в нем, пожалуй, только мораль. Я высвободил руку. - Спасибо за танец, мне пора. Марочникова сделала нетвердый шаг вперед. - Красиво говоришь, адмиральский внучек! - В голосе отчетливо слышались издевательские нотки, и смотрела она зло и брезгливо. - Пароходик, значит... Небось загранплаванье, круизный, высшего класса. Очевидно, Золотов через свою толстую шкуру почувствовал и злость, и издевку, потому что отставил недопитый бокал и грубо сказал: - Ну, что уставилась? Иди пей, звезда стриптиза! - Брехло собачье! Чтоб у тебя брюхо лопнуло от этой икры! - Марочникова резко повернулась и пошла к выходу. Уходя, я расслышал, как Золотов сказал своим спутникам: - Пейте, чего рты раззявили! Никуда она не денется. Перепсихует и вернется. Голос у него был искусственно спокойный и деланно благодушный, как будто ничего не случилось. Когда я вернулся к своему столику, ребята уже пили кофе. - Кто эта особа? - поинтересовался Крылов. - Свидетельница по делу Вершиковой. Ну, убийство на даче. Подружка обвиняемой. - Чего хотел
ПСЕВДОЧЕЛОВЕК ВАЛЕРИИ ЗОЛОТОВ
В отличие от большинства себе подобных, Золотов знал, что он не такой, каким должен быть настоящий человек, что различие между его истинным содержанием и внешней, для посторонних глаз, оболочкой таит постоянную угрозу разоблачения. Началось это еще в раннем детстве. Вечно занятый, раздраженный оглоедами, норовящими прокатиться за чужой счет, отец, иногда вдруг вынырнув из водоворота вечных неотложных дел, почитал необходимым заняться воспитанием и, выпытав у матери все его прегрешения: разбитую чашку, опрокинутый суп, измазанный пластилином стол - сажал на жесткую неудобную табуретку напротив себя, глаза в глаза (обязательное условие, взгляд отводить не разрешалось) и усталым монотонным голосом втолковывал, какой он гадкий и никчемный мальчишка, способный только пакостить и сводить к нулю все старания отца навести в доме дисциплину и порядок для благополучия самого же маленького неблагодарного негодяя, но раз он неисправим, то отец перестанет гробить свое здоровье и отдаст его в детский дом, о чем уже договорено, и не позднее чем завтра за ним придет эвакуатор. В конце отец кричал, Валера начинал плакать и молить о прощении, но напрасно, ночь проходила в слезах, беспокойном метании по родной кроватке, с которой предстояло навсегда расстаться, но утром отец объявлял, что дает последнюю попытку исправиться, он бурно радовался и обещал себе стать хорошим мальчиком, но ничего не получалось: разливался клей, из авторучки неожиданно выскакивали на скатерть чернила, падала на кафель эмалированная кастрюля, грехи накапливались, ожидая очередного пробуждения у родителя педагогического рвения. Он привык ощущать себя преступником, но, когда раз в год семья Золотовых выезжала в красивый приморский город к деду на летний отдых, все вдруг менялось совершенно волшебным образом! Отец не уставал повторять, какой хороший мальчик Валерик, как послушно он себя ведет, как любит рисовать и как замечательно учит стихи - расскажи дедушке свой самый любимый, про море и кораблик... Зубрежка "любимых" стихов была обязательным элементом подготовки к поездке, так же, как посещение лучшей в городе детской парикмахерской, где отца все знали, а потому улыбались сыну и давали на время неприятной процедуры стрижки играть каким-нибудь замысловатым флаконом; как поход в ателье, где отца тоже знали и быстро, вне очереди, шили Валерику морскую форму и бескозырку с ленточками - на них бронзовой краской изображали всегда одно и то же название: "Отважный" - так назывался крейсер, на котором дед командовал во время войны огневой частью. Поскольку в перерывах между поездками с Валериком никто не занимался, зубрежка "любимых" стихов была самым мучительным из подготовительных мероприятий: приходилось получать пощечины и подзатыльники, стоять на коленях в углу, сидеть в темном чулане. Но скорее не эти меры из педагогического арсенала Золотова-старшего, а предвкушение сказочной жизни у дедушки помогали непослушным строчкам уложиться в памяти. И когда подходил момент, он читал любимые стихи с выражением, бодрым, веселым голосом - это тоже было обязательным, заранее оговоренным условием, - про штормы и бури, ветры и грозы, сквозь которые идут упорные корабли с бесстрашными матросами. Дед светлел лицом, разглаживались суровые морщины, он подхватывал внука на руки, целовал и спрашивал: "Кем ты будешь, когда вырастешь?" А он без запинки отбарабанивал: "Конечно, моряком, как дедушка!" И взлетал к потолку, кося глазами на отца: все ли правильно, не ошибся ли, не напутал чего? Потому что ошибка - он это отчетливо понимал - была бы самым страшным преступлением, искупить которое невозможно ничем. Но отец весело улыбался, озорно подмигивал сыну и бодро выкрикивал что-то про морскую династию Золотовых... Быстро бежала сказочная летняя жизнь. Поездки в большой черной машине, за рулем которой сидел настоящий веселый матрос, дававший примерить огромную, сползающую с головы бескозырку, катание на глиссере по гладкому зеркальному морю, ночевка на берегу в похожем на пряничный теремок домике... Но и в прекрасные мгновения этой замечательной жизни он боялся: вдруг дедушка, веселый водитель и другие матросы, отдающие дедушке честь у входа в штаб, как-нибудь узнают, что на самом деле он вовсе не хороший, послушный, любящий морские стихи и мечтающий стать моряком мальчик, а гадкий, подлый, неисправимый негодяй, из которого не выйдет ничего путного и к которому уже много раз протягивал огромные волосатые руки страшный эвакуатор! Вдруг отец рассердится и расскажет все этим замечательным, поверившим закоренелому преступнику людям?! Его охватывал такой страх и тоска, что он готов был броситься в море и утонуть, а в случае разоблачения решил так и сделать. Когда дедушка приводил его к себе в штаб, показывал огромную карту с двигающимися силуэтами кораблей, огромный глобус, утыканный красными треугольными флажками, и многие другие диковинки: модели крейсеров и эсминцев, настоящие мины и торпеды, деревянный со множеством ручек штурвал - он так радовался, что вконец растроганный дед, не подозревающий об истинной причине ликования, махнул рукой на запреты и пообещал показать настоящий корабль, после чего Валерик принялся в полном восторге скакать по огромному кабинету. В основе этой восторженной эйфории лежал железный порядок: дед никогда не брал отца "куда не положено", а значит, в штабе и на корабле угроза разоблачения отсутствовала. Если только дедушка сам не разглядит под нарядной матроской его мерзкую натуру... Постоянный страх переставал терзать его, лишь когда дивный летний месяц заканчивался и он снова становился самим собой - гадким мальчишкой, правда о котором была скрыта, только чтобы не волновать дедушку. Но в следующий раз... Став постарше, он понял: отцу выгодно, чтобы в глазах дедушки внук всегда оставался отличным, смышленым, целеустремленным парнем, каким не получился сын. Он распознал, что дедушка не жалует отца, считает его ленивым бездельником, не имеющим в жизни настоящей мужской цели. И напрасно тот заискивает, заводит "умные" разговоры, бросает многозначительные намеки и даже выбегает по росе в сад - делать зарядку под окнами дедовой спальни, не эти примитивные уловки помогают сохранить до предела натянутые родственные связи, а он сам - Валерик Золотов, последняя надежда, продолжатель морских традиций. И когда однажды во время очередного летнего отдыха он, тогда уже ученик третьего класса, сообщил отцу, что собирается рассказать дедушке про пощечины, темный чулан и эвакуатора, у того отвисла челюсть и пропал дар речи. Он как раз уговаривал готовящегося к уходу в отставку деда перебраться к ним в город, построить или купить в зеленой зоне дачу, а впоследствии имел план организовать обмен полученной пенсионером флота квартиры и провернуть целый ряд других выгодных операций. Довольный произведенным эффектом, Валерик добавил, что расскажет, как отец ругал дедушку дураком, который при такой должности не получил адмиральского звания исключительно из-за своего ослиного упрямства и солдафонской прямолинейности. Память у него была хорошая, и он в точности воспроизводил неосмотрительно употребленные в его присутствии слова и обороты. Отец стал что-то лепетать, уговаривая, обещать, лицо покрылось красными пятнами, вспотело, но Валерик помнил эвакуатора и не испытывал ни малейшей жалости. - И что жадиной обзывал, расскажу, за то что денег мало давал, мстительно выпевал он, упиваясь внезапно появившимся могуществом и легкостью от свалившегося наконец бремени постоянного страха и опасений. Придя в себя, отец попытался угрожать, но быстро сдался и перешел к задабриванию, пообещав купить настоящий футбольный мяч, а Валерик со сладенькой улыбкой выторговывал спортивный велосипед. Родитель скрежетал зубами и вслух сожалел, что десять лет назад не стал на одну ногу мерзавцу, а за другую не дернул, но Валерик уже не боялся, он в полной мере вкусил эффективность и безопасность обоснованного шантажа. Это открытие, да еще сделанное в столь раннем возрасте, во многом определило направление дальнейшего развития его характера. В разгар торга к воротам подъехал черный лимузин, и отец сразу капитулировал - будет тебе велосипед, только смотри не проболтайся! Статный, подтянутый, в безупречно подогнанном мундире дед ловко подхватил на руки Валерика, с презрением осмотрел медузой растекшегося по скамейке потного краснолицего отца. - Да ты пьян?! - брезгливо бросил он. - Нет-нет, что ты! - еще больше испугался родитель. - Я вообще никогда не пью! А счастливый Валерик, на лету схвативший новую возможность, повернул к нему возбужденное лицо и бесшумно, одними губами выпевал: - И неправда, и неправда... Отец понял, запнулся, у него задрожали губы, как у маленького Валерика, которого он пугал эвакуатором. Дед этого не видел, потому что уже шагал к дому, а Валерик, обхватив его сильную не по возрасту шею и положив подбородок на покалывающий звездочками погон, смотрел внимательно и жадно. Во время послеобеденного отдыха он вспомнил и классифицировал грехи отца, а вечером, гуляя с бабушкой по набережной, попросил купить в киоске Союзпечати записную книжку и набор карандашей. Выбирая время, украдкой делал записи разными цветами, книжку старательно прятал в подушке, под наволочкой. Несколько раз подходил к отцу и таинственно шептал: - А помнишь, как ты с работы пьяный пришел? А как с дядей Петей напился? То-то! И не слушая возражений, требовал купить часы, бутсы, аквариум... По мере того как заполнялась записная книжка в зеленом ледериновом переплете, Валерик все больше входил во вкус, являлось понимание, как надо воспринимать окружающую жизнь, какую роль могут играть давно сказанные слова и когда-то совершенные поступки, главное - не забыть их, не дать затеряться, и в один прекрасный момент, при определенном стечении обстоятельств, они обретут чудесную силу, сделав того, кто ими владеет, могущественным и непобедимым. Выводы, к которым приходил, Валерик тут же испытывал на практике. У отца пропал аппетит, он похудел, осунулся, перестал появляться на пляже и кататься на глиссере, вечером сидел дома, ссылаясь на недомогание. Дедушка озаботился, настаивал на визите к врачу, но отец объяснил, что перегрелся на солнце и вдобавок отравился несвежей колбасой в пляжном буфете, поэтому ему просто нужен покой. Несколько вечеров Валерик гулял с мамой и бабушкой, старшие Золотовы сидели дома, играли в шахматы, беседовали за чашкой чая, отношение Ивана Прохоровича к Федору Ивановичу заметно потеплело, и он дал согласие через годок-другой переехать к ним, обзавестись дачей и сделать из Валерика настоящего мужчину, будущего моряка. Как раз в это время Валерик вспомнил высказывание родителя, что круглый год в море могут болтаться только законченные кретины, а последний рубщик мяса на рынке получает больше первого помощника капитана. Он записал каракулями сокращенно: "Про Крит, в мор. ры. ", затем потребовал у отца электрическую железную дорогу - совершенную диковину по тем временам, стоившую баснословную, опять же по тем "старым" деньгам, сумму - триста рублей, и поэтому же много месяцев невостребованно стоявшую в витрине центрального магазина игрушек. Отец схватился за сердце и отказался, заявив, что немедленно по приезде домой сдаст эту маленькую сволочь эвакуатору, а если она хоть слово скажет деду, то оторвет голову прямо здесь, не откладывая. Тогда Валерик в присутствии отца стал предлагать дедушке спросить у любимого внука, кем он собирается стать, когда вырастет, дедушка спросил, и Валерик, привстав на носочки, принялся вытягивать: "Ру-у-у... Папа, скажи, кем? - и опять: - Ру-у-у..." - Рулевым, - вымученно улыбнулся Федор Иванович. - Так и быть, куплю тебе дорогу... - Ура! - деланно обрадовался Валерик, который был с самого начала уверен в успехе. Но потом уточнил - купит ли отец все, что обещал: и мяч, и велосипед, и часы, и бутсы, и аквариум, и железную дорогу? Отец подтвердил: да, куплю, и отвел взгляд. Но Валерик не поверил, ибо понимал - на все попросту не хватит денег, да и глаза у родителя были злыми и ничего хорошего не сулящими. Скорее всего начнет драть еще в поезде, а дома рассчитается сполна за месяц страха и унижений. Надо было срочно застраховаться. И Валерик придумал, как это сделать. На вокзале, обнимаясь с дедушкой, громко сказал: - Давай с тобой переписываться! Я буду в школе письма писать, а по пути домой отправлять. Ладно? Умиленный Иван Прохорович кивнул и отвернулся, чтобы скрыть блеск в глазах - признак, как он считал, старческой сентиментальности. Но внук смотрел не на него, а на своего отца. И остался доволен тем, что увидел. Федор Иванович пальцем Валерика не тронул. Купить, правда, тоже ничего, кроме футбольного мяча, не купил. Книжку в зеленом переплете отобрал, внимательно осмотрел, но разобраться в каракулях и сокращениях не сумел и только спросил: - Это все про меня или еще про кого? - Все про тебя, - честно ответил Валерик. - А почему разными цветами? - Чтоб удобней, - пояснил сын. - Красным - то, что дедушке рассказывать, синим - что маме. - А черным? - мрачно поинтересовался родитель. - Это для кого? - Не знаю. На всякий случай, вдруг пригодится... Федор Иванович задумчиво взвешивал зеленую книжицу на ладони, потом разодрал в клочки и выбросил в мусорное ведро. Перекурив, подозвал Валерика, глянул по-новому, с интересом: - А у тебя голова ничего... Варит. - Говорил по-новому, как со взрослым. Только на своих не приучайся катать... Не дело! Похлопал по плечу, улыбнулся каким-то потаенным мыслям, вынул из потертого кошелька трехрублевку. - На, купишь, чего захочешь... Такого отродясь не случалось, и Валерик понял, что с этого дня отношения отца и сына коренным образом переменились. И точно - ни наказаний, ни упреков; бесследно и навсегда растаял образ зловещего эвакуатора. Так закончился первый страх Валерика Золотова. Он было хотел купить новую книжку, да передумал: память у него отличная, а отец под боком, весь на виду. Правда, лет через пять, в восьмом классе, пришлось-таки завести общую тетрадь (он почему-то снова выбрал зеленый переплет), аккуратно разграфить листы и привезенной дедом из Италии четырехцветной шариковой ручкой невиданным никелированным чудом, приводившим в изумление соучеников, вести учет их провинностей. Мера была вынужденной: удержать в памяти сведения обо всех тридцати одноклассниках Валерик просто не мог. Учился Валерик неровно: то легко повторит запомнившееся на предыдущем уроке и получит пятерку, то проваляет дурака и, поскольку дома учебников обычно не открывал, так же легко схлопочет двойку. Точные науки вообще не осиливал, не скрывал этого, даже кокетничал - дескать, у меня гуманитарный склад ума! Общественные дисциплины тоже не учил: нахватывался вершков из газет и радиопередач, умел подолгу разглагольствовать и считал, что этого достаточно. Некоторым учителям импонировала его манера держаться, говорить уверенно и свободно, не соглашаться с доводами учебника, затевать дискуссии. Другие искали глубоких знаний, не находили и, раздражаясь, считали его демагогом, пустышкой с хорошо подвешенным языком. В результате Золотов выглядел фигурой противоречивой: двойки соседствовали с пятерками, иногда в учительской вспыхивали вокруг его фамилии мудреные педагогические споры. Самому ему нравилось выделяться из однородной ученической массы, может, поэтому и сделал ставку на спорт. В девятом классе подходил к первому взрослому разряду, стал одной из достопримечательностей школы: грамоты, кубки, статьи в местной газете. Несмотря на все достижения, друзей или просто хороших товарищей не было ни одного: одноклассники предпочитали держаться на расстоянии. Золотов злился, про тетрадку в зеленом переплете никто не знает, да и не ведет он ее давно, занят, а главное - необходимости нет... Как же они просвечивают его насквозь? Обидно! Заподозрил: все дело в Фаине. Как-то он припугнул ее любимчика Берестова, напомнив после пропажи классного журнала, что в прошлом году тот грозился сжечь его к чертовой матери. Видно, нажаловался, а она смекнула, что к чему... Смотрит презрительно, губы поджимает, будто намекает: подожди, выведу тебя на чистую воду! Вот дрянь! Надо что-то делать... Думал, думал и решил применить испытанный способ: достал свою тетрадочку, да завел листок на Фаину. Тут как раз у отца на работе неприятности приключились: сожрать его хотели, да подавились - пришел довольный, как таракан, полез в сервант и хоп! - вынимает толстенную амбарную книгу, бух на стол, чуть ножки не сломал. "Спасибо, говорит, сынок, что надоумил, а то бы схарчили, как пить дать! Ан нет!" Раскрыл папахен книгу, а там то же самое: фамилии, графы и записи черным, красным, синим, зеленым. Только порядка больше: странички прошиты, пронумерованы, записи в рамочках аккуратных, с какими-то стрелочками, условными значками и пояснениями. - Все они тут! - торжествовал папахен, размахивая кулаком. - Кто попрет против Федора Ивановича Золотова?! Нет, захребетники, кишка тонка! И дал на радостях сыну пятерку - уже новыми деньгами. Вообще они с папашей хорошо жили, дружно. Вместе ездили дачу выбирать, вместе письма к деду, будто от Валерика, составляли. На досуге толковали серьезно о том о сем: как много сволочей кругом, так и норовят кусок из руки вырвать да еще палец оттяпать. Свое, кровное, и то просто так не получишь - надо изо рта выдирать, из глотки. В основном отец рассказывал, Валерик иногда вставит чего про Берестова, про Фаину, папахен внимательно слушает, выругает их, сволочей, да они еще не страшные, скажет, вот послушай... Душа в душу жили. Два мужика в доме, хозяева - как же иначе? Поддерживать надо друг дружку! И мать - серую тихую мышку приструнивать, без этого порядка в доме не будет! Времена переменились, теперь Валерик мог ее грехи собрать: как болтала с тетей Маней два часа, вместо того чтобы стирать, как упустила ложку в молоко и рукой вылавливала, как котлеты сожгла, добро в мусор пришлось выбрасывать... Если обо всем докладывать, она бы каждый день ревела: папахен любил и ее напротив сажать, поучать, рассказывать, кто она такая есть, только что эвакуатором не пугал. Но зачем мать закладывать, родной человек всетаки... Сам ей указывал, поправлял, она попервой возмущалась: молод еще, мало я от отца наслушалась! Даже слезу раз пустила. Да потом ничего, попривыкла. Федя, Валерик, Валерик, Федя... С одинаковым почтением к обоим. И правильно: поняла, что к чему. Жил не тужил, мало ли что у кого внутри прячется. Кому какое дело? На Фаину за проницательность злился, но с ней все ясно: графа заведена, с физруком они взглядами прямо облизываются - остальное дело времени. Главное, страха не было, он потом появился и сны кошмарные: кто-то страшный, бестелесный тычет огненным перстом, обличает, и открываются глаза у окружающих, перекашиваются рты, клыки вылазят, пальцы когтистые в кожистые кулаки сворачиваются, сейчас крикнет кто: "Ату его!" - и раздерут в клочья, бежать надо - двинуться не может, проснуться - тоже не получается. "Вия" он не читал, много лет спустя в кино посмотрел и удивился - точно его сон! А началось это в выпускном классе, когда раздули не стоящее выеденного яйца дело о несчастных двадцати рублях, на которые он собирался сводить ту тварь в ресторан. Комедия собрания: наученные Фаиной (жалко, не успел с ней разделаться) серенькие посредственности торопливо, пока не забыли, выплевывали заемные слова осуждения. Потом педсовет, бюро комитета комсомола, комиссия по делам несовершеннолетних, прокуратура... Судилище за судилищем, каждый раз его, затравленного волчонка, распинали на позорном столбе и исключали, исключали, откуда только возможно. Нашли преступника! Будто не двадцать рублей, а миллион, и не хотел украсть, а украл. - Так всегда бывает, - сочувствовал отец. - Кто больше других орет и изобличает, тот сам по уши выпачкан... А прокурор - толстый боров с астматической одышкой, когда огрызнулся волчонок на вопрос о возрасте: "Шестнадцать с копейками! ", аж посинел весь, ногами затопал, заверещал, будто его уже закалывают: - Ничего святого! Все мерит на деньги! В колонию, только в колонию, иначе его ничем не исправишь! За этот огрызон папаша выступил сильнее, чем за все остальное, даже замахивался, правда, не ударил - или побоялся сдачи получить, или просто отвык по щекам лупцевать. Но орал зато как резаный, не хуже того борова-прокурора! - Попал, так сиди и не чирикай! Кайся, на коленях ползай, прощения проси, чтоб раскаяние на роже написано было! Папахен бегал по комнате из угла в угол, никогда в жизни Валерик не видел его таким возбужденным. Он даже немного растрогался: из-за него всетаки переживает. - Адвокат что сказал: шестнадцать лет есть, вполне могут под суд отдать! Но скорей всего пожалеют - законы у нас гуманные. Соображаешь? Могут и так решить, и этак. А ты огрызаешься! Отец плюхнулся на стул, отдышался и продолжил уже спокойно, с жалостливой ноткой: - Если ты загремишь в колонию, от деда не скроешь, он опять за меня возьмется - плохо воспитывал, разбаловал, от жиру беситесь! И чик - ни дачи, ни квартиры, ни наследства... У каждого свои заботы. В колонию не отправили, бродил по улицам, в кино бегал, к школе приходил с независимым видом: мол, вы, дураки, учитесь, а я гуляю! Кому лучше? На самом деле чего хорошего: неприкаянный, никому не нужный, одинокий, как взбесившийся волк, - даже свои не подпускают. И времени вагон, не знаешь как убить - раз в кино, два, три, а потом что? Комиссия определила на завод - с ранними сменами, ржавыми заготовками, острой стружкой да вертящимися станками, которые не только руку, как предупреждали, но голову запросто оторвут. Да, плохо было, но тогда он ничего не боялся, наоборот - нашла такая злая бесшабашность: черт с вами со всеми, мотал я ваши души, что захочу - то и сделаю! Как раз познакомился с Ермолаевым - худой, кожа да кости, мордочка лисья, глаза быстрые, прищур блатной, кепочка блинчиком, сигаретка висячая на слюнявой губе, тусклые фиксы - тот еще типчик! Чуть не утащил с собой на кривую дорожку: словам жаргонным учил, вином угощал, песни пел лагерные, заунывные... Брехал все, сволочь: какая там, в зоне, дружба, какие парни-кремни, своего в обиду не дадут, из любой передряги выручат. И он, Ермолай, там в авторитете. Ежели новенький скажет - друг Ермолая, будет ему не жизнь, а лафа - от работы отмажут, на почетное место посадят, и дуйся целый день в карты да обжирайся салом с колбасой из посылок фраеров. А попадет туда фуфлыжник, который ни одного авторитета не знает, - хана ему, будет из параши жрать. "И очень просто, - цедил Ермолай, по-особому кривя губы, - я сам заставлял сколько раз... Вывалишь ему в парашу обед и жри, набирайся ума-разума! Жрут, как миленькие, там чуть что не так - и на ножи!" Врал, гад, страшно, до холода под ложечкой, и противно, до тошноты, не очень заботясь о правдоподобии, потому что если сложить срока, которые он якобы размотал, то получалось, что за решетку он угодил в пятилетнем возрасте. Но что-то в Ермолае притягивало, Золотов долго не мог понять - что именно, потом догадался: какая-то особенная уверенность, будто он уже постиг все тайны этого мира и потому знает наверняка, как именно нужно жить, с небрежной легкостью решая проблемы, недоступные для непосвященных. Со стороны это воспринималось как внутренняя сила. Однако чем больше общался Золотов с Ермолаем, тем отчетливее видел, что тот руководствуется своей системой ценностей, шкала которой искажена и совершенно не похожа на общепринятую. Дома, с пьющей матерью Ермолай не жил, потому что там его "душил" участковый. Но хвастал, что у него две "хазы", которые и академикам не снились. Золотов сомневался, что обтерханный Ермолай может тягаться с академиками, но тот клялся длинной блатной божбой, щелкая ногтем из-под переднего зуба, размашисто, нарушая последовательность движений, крестился. А после долгих и мучительных размышлений решился: - Я еще никого туда не водил. Но у тебя вид ничего, приличный... Они пришли к солидному, старой застройки дому, расположенному на перекрестке главных магистралей города, вошли в просторный подъезд, старинный лифт неторопливо вознесся на последний, восьмой этаж. Ермолай подмигнул вконец ошеломленному Золотову: дескать, еще не то увидишь! И деловито предупредил: - Только туфли надо снимать. Эта фраза добила остатки неверия, оставалось только гадать, каким образом Ермолай заполучил такую квартиру. Но когда тот вытащил из кармана ключ от навесного замка, все стало на свои места. Они преодолели еще два пролета, Ермолай ловко отпер чердачную дверь. - Гля! - Торжества он не скрывал и не подозревал, что Золотев сильно разочарован. Действительно: огромное сухое помещение, крыша высоко над Головой, много света из аккуратных слуховых окошек, уютный закуток с трубами парового отопления. Чего еще желать? - Класс? А ты не верил! - Туфли-то зачем было снимать? - раздраженно спросил Золотев. Ермолай прижал палец к губам. - Чтобы не услышали шагов. А то позвонят - и амба! После такого разъяснения Золотов немедленно покинул чердак и, не вызывая лифта, пешком спустился вниз. Ермолай просто-напросто тупица, его уверенность основана на крайней ограниченности и непоколебимой убежденности, что те примитивные истины, которые ему удалось воспринять своим убогим умишком, и есть недоступные "фраерам" тайны бытия. И это твердолобое заблуждение вкупе с несокрушимым намерением ему следовать он, Валерий Золотов, принял за внутреннюю силу! Видеть лисью мордочку с блатным прищуром больше не хотелось, но она маячила у подъезда, скалилась мутными фиксами. - Перетрухал! Точняк, хаза паленая! Я здесь редко живу, только когда снегу много или мокро... А вообще-то у меня кильдюм что надо! Я туда матрац притащил. Золотова коробило от гнусного слова "кильдюм", и он представлял, каким мерзким должно быть место, которое им обозначают. Отвязаться бы от проклятого Ермолая, послать к чертовой матери... Но он заполнил пустоту и единственный из знакомых не осуждает за совершенную глупость, даже сочувствует: из-за вшивых двадцати рублей столько неприятностей! Ладно, черт с ним. Кильдюм оказался подземной бетонной коробкой, сквозь которую проходили две метрового диаметра трубы теплоэлектроцентрали. Спустившись через люк по узкой железной лестнице, можно было с помощью массивных штурвалов опустить запорные заслонки и перекрыть магистраль. Такая необходимость возникала не часто, и никто не мешал Ермолаю проводить здесь время посвоему: спать, жрать вино, выигрывать якобы тысячи в карты и кейфовать. Золотов брезгливо озирался, ему казалось, что в этом мрачном захламленном подполье обязательно должны водиться блохи, зловредные микробы, крысы. ТЭЦ не работала, и он представил, какая духота наступит в непроветриваемом каменном мешке, когда по огромным трубам под давлением помчится кипящая вода. Но после первого стакана вина обстановка отступала на задний план, он расслаблялся, успокаивался. Выпивали каждый день, Золотов спускал подкидываемые папахеном рубли да трояки, а где берет деньги Ермолай предпочитал не задумываться. Много лет спустя он поймет, что именно эти ежедневные дозы дешевого крепленого вина приучили его к алкоголю. Ермолай иногда размешивал в стакане какие-то таблетки, "чтоб сильней развезло", предлагал Золотову, но тот отказывался. - Кейфа не понимаешь! - нравоучительно корил Ермолай. - Вот раз, в пересылке... Однообразные муторные истории из "зонной" жизни изрядно надоедали, выпив второй стакан, Золотов пытался и сам что-нибудь рассказывать, но перехватить инициативу удавалось редко. Однажды Ермолай привел худую дерганую девчонку в мятом линялом платье и с мятым, будто вылинявшим до прозрачной синевы, изможденным лицом. Вначале Золотов подумал, что у них какоето дело, скорей всего девчонка курьер, через которую Ермолай передает что-то своим корешам. Но когда девчонка спустилась в кильдюм, даже раньше, когда она свесила в люк тощие замызганные ноги, он понял, что сейчас должно произойти, но не поверил, потому что тогда еще считал это таинством, невозможным в убогом грязном подземелье, с незнакомой женщиной, да вдобавок при свидетеле сомнительном уголовном элементе, гнусная улыбка которого не оставляла сомнений в его намерениях. Ермолай застелил огрызком газеты грубо сколоченные, покрытые заскорузлыми потеками краски и известки малярные козлы; разложил хлеб, колбасу, пачку таблеток, достал две бутылки вина. Лишних стаканов в кильдюме не было, и он, порыскав по углам, поставил перед девчонкой слегка проржавевшую консервную банку. Сердце у Золотова часто колотилось, он украдкой наблюдал, как девчонка цыпкастыми руками нервно ломала таблетки, разбалтывала их щепкой в наполненной на три четверти жестянке, заметно вздрагивая, подносила банку к напряженно оскаленному рту, как лихорадочно дергались жилы на тонкой шее и бежали по коже бурые, оставляющие клейкие потеки, капли. Предстоящее пугало и притягивало одновременно, он с болезненным любопытством ждал, совершенно не представляя, каким образом произойдет превращение вот этой серой обыденности, как именно будет отдернут занавес, отделяющий от жгучей и постыдной тайны. Главенствующую роль в управлении событиями он отводил Ермолаю, настороженно следил за ним, чтобы не упустить каких-то особенных, меняющих все вокруг слов, взглядов, жестов. Но тот, лениво допив вино, равнодушно дымил вонючей сигаретой, а девчонка встала, прошла в угол, нагнувшись, переступила с ноги на ногу и плюхнулась на грязный матрац. Все действительно изменилось: кровь ударила в голову, стыд и страх мгновенно вытеснили любопытство, больше всего сейчас хотелось отмотать ленту времени обратно. Ермолай требовательно мотнул подбородком в сторону матраца, но он не мог двинуться с места. - Ну ты, жирный, долго тебя ждать?! Тогда он еще не был толстым - коренастый парень, расположенный к полноте, но удивило его не столько обращение, сколько впервые услышанный голос девчонки и нешуточная злость в этом голосе. Потом он сидел на бетонных плитах у люка, слушал доносившийся снизу гадливый смешок Ермолая и не мог разобраться в своих ощущениях, ибо происшедшее оказалось не менее заурядным, чем ежедневная кильдюмная пьянка. Представлял он это совсем не так. Из люка вылез Ермолай, глянул цепко, длинно сплюнул и заговорщицки подмигнул. Когда выкарабкивалась девчонка, он дал ей пинка, так что она, не успев разогнуться, проехалась на четвереньках, раскровянив локти о шершавый бетон. - Какого... - огрызнулась, слюнявя ссадины, а Ермолай визгливо захихикал и дурашливо выкрикнул: - Служи, дворняжка, жинцы куплю! Потом он приводил ее еще несколько раз, молчаливую и тупо-покорную, безымянную, дворняжка и дворняжка - отзывалась, поворачивала голову, подставляла стакан. Когда однажды, прибалдев, она коряво и косноязычно заговорила "за жизнь" или про то, что она считала жизнью, - как козел вонючий Колька поставил ей фингал под глазом, из-за чего она не смогла пойти устроиться на работу, и теперь участковый грозит посадить, - Золотов, тоже изрядно пьяный, встал и молча звезданул ее в ухо. Дворняжка спокойно переносила пинки и зуботычины от Ермолая, но тут взвилась, схватила бутылку, грохнула о трубу - только осколки брызнули, и нацелила щерящееся стеклянными лезвиями горлышко в физиономию обидчика. Реакция у Золотова была хорошая, увернулся, схватил за руку, а правой гвоздил куда попало, пока Ермолай не вмешался, не оттащил в сторону. Дворняжка выла, размазывая кровь, страшно ругалась, сквозь всхлипы и ругань спрашивала: "За что, падла? За что?" - А правда, за что? - как-то уж очень внимательно поинтересовался Ермолай. - За жирного! - ответил Золотов первое, что пришло в голову. - А-а-а, - протянул Ермолай и расслабился. - Вспомнил... Дворняжка, услышав, что получила за дело, тоже успокоилась, но потребовала, чтобы за разбитую морду Золотов купил ей бутылку вина и "каликов". - Вишь, как она теперь! Получила - будет как шелковая! - сказал Ермолай. И всегда так! А ведь ты не верил про парашу, я видел... - Он острым взглядом царапнул Золотова по лицу. - Запомни, Ермолай никогда не врет клиентам! Еще как жрут, очень даже просто... И дворняжка будет, куда денется! Хочешь, накормим, чтоб убедился? Сейчас Золотов уже не был уверен, что собеседник врет, но дела это не меняло; блатная фиксатая рожа опротивела до предела, он хотел развязаться с гадким типом, но не знал как. Тем более что Ермолай почему-то не хотел прерывать сложившихся отношений и, почувствовав охлаждение к себе, словно бесценную реликвию принес самодельную финку и как корешу продал "всего за пятерку". Тогда это была сумма немаленькая, пришлось у матери выпрашивать, да у отца незаметно из кошелька трешник свистнуть... Финка так себе, рыбка - наборная ручка, тусклый серый клинок, скошенный "щучкой", по нему примитивные узоры - чайка, кораблики... С дедовым кортиком, которым поигрался достаточно, не сравнить. Но зато настоящая. И хотя не верил Ермолаю, что он ее в зоне сделал, все восемь лет, пока срок мотал, надфилем рисунки выпиливал и двух фуфлыжников собственной рукой пришил, но, когда держал на ладони, ощутил холодок под сердцем - это не парадная игрушка, это специально для дела, ею и правда можно... Потом пили, обмывая сделку, Ермолай нетерпеливо наливал, нервно ломал истатуированными пальцами плавленый сырок да снова вел рассказы свои, путаные, длинные, сводившиеся к тому, что ворье всякое ничего не боится, ему никто не указ, только и ценят пуще жизни честное слово да верную дружбу. И когда застрелили одного налетчика из засады, то тысяча корешей собрались хоронить, фоб через весь город на руках несли, движение остановили, а милиция по углам пряталась да не вмешивалась. Золотов слушал и вроде даже верил, но неопределенная смутная мысль, дохлой рыбкой разбуженная, билась в сознании все настойчивей. Ведь дворняжку он избил не за испытанное разочарование - за то, что напомнила безымянная подстилка, с кем были мечты о прекрасной жгучей тайне связаны. А та, другая, пожалуй, и не лучше этой... Когда допили, разомлевший Ермолай затянул как обычно: Однажды поздней ночью я стал вам на пути, Узнав меня, ты сильно побледнела. Я тихо попросил его в сторонку отойти, И сталь ножа зловеще заблестела... Тут мыслишка и оформилась: с этой тварью поквитаться, из-за которой вся жизнь наперекосяк пошла... Потом я только помню, как мелькали фонари, И мусора кругом в садах свистели. Всю ночь я прошатался у причала, до зари, И в спину мне твои глаза глядели... - А что, очень даже просто. Ермолай, ты мне друг? - Спрашиваешь! - Живет одна сука как ни в чем не бывало, а у меня из-за нее все кувырком... Видно, наваждение нашло: то ли бутылка вина на нос, то ли бывалый парень-кремень Ермолай с его фиксами и татуировками, то ли песня лихая жалостливая, а скорее всего все вместе - как дурман, гипноз какой. Сейчас не веришь, а ведь пошел, и финку в рукав спрятал, как кореш подсказал, друг верный - сам вызвался на атасе постоять и научил, что потом делать. Главное - перо выбросить и ручку протереть, и амба - концы в воду! А если все же заметут - не колоться, упираться рогом: знать не знаю, мимо проходил, вы мне дело не шейте, дайте прокурора! - и амба, отпустят! А если все же срок навесят - не страшно, скажи: я от Ермолая, и амба - не жизнь, а лафа! Кому сказать? Всем скажи! И звонил, давил знакомую кнопку, руки вспотели у идиота, думал, не удержится в ладони скользкая рыбка, и кулаком стучал, пока соседка не выглянула: уехала, месяц не будет, шляются кобели, то один, то другой... Я от Ермолая! Да хоть от чертовая, иди отсюда по-хорошему, пока милицию не позвала. Выкатился из подъезда со смехом, дура бабка, Ермолая не знает, при чем тут милиция, и внезапно гипноз прошел, и накатила дурнота, земля провернулась и булыжником в морду, но небольно, кажется, сейчас горло лопнет, и все потроха выскочат, и друга нет, помочь некому, да какой он друг - сволота приблатненная, под расстрел подвел и убежал, в штаны наложил, сука! скорей в переулок, сюда, через проходняк, черт, забор! Тыкался мордой в занозистые доски, на мусорный бак взгромоздился, перевернулся и копошился под забором в куче всякой дряни, пока, ободравшись, не протиснулся сквозь собачий лаз на ярко освещенную улицу, инстинктивно вытер морду левым рукавом - правой руки как не было: держал на отлете какую-то деревяшку вроде протеза; и нырнул в первую же подворотню, темными проулками дотащился до дома, вдруг из кустов парень-кремень: ну, колись, как оно все вышл