- О Иисусе сладчайший, человеческого рода искупителю, милостиво призри на нас, к престолу Твоему со смирением припадающих. Мы - Твои и хотим быть Твоими... Тебя многие никогда не знали, от Тебя многие отреклись, презрев заповеди Твои, сжалься над теми и над другими... Будь Царем, Господи, не только верных, никогда не оставлявших Тебя, но и блудных сынов, ушедших от Тебя... - Эммануэль поднялся и только тогда увидел Сирраха.
Тот спросил, глядя на Ригеля исподлобья:
- Разве Ему нужны твои молитвы?
Со времени их почти четырехмесячного пребывания в Меровинге это были первые слова Риммона, напрямую обращённые Сиррахом к Ригелю. Эммануэль опустил глаза и тихо проговорил:
- Он - бессмертие. Молитва - соединение с Ним. Это нужно мне.
Риммон улыбнулся. Он не понимал, но мирный покой души, установившийся столь нечаянно, разрушать не хотелось. Они вместе вышли из храма и побрели по заснеженному двору в свой корпус. Неожиданно Риммон спросил:
- А где ты научился писать стихи?
Ригель робко пожал плечами и сказал, что воспитывался в доме священника, любившего поэзию. Сам он начал сочинять ещё в детстве. Они подошли к спальням, и Эммануэль, повинуясь приглашающему мановению руки Риммона, прошёл в его апартаменты. Он никогда здесь раньше не был. Вся комната - темно-красные портьеры, глубокие кресла с вольтеровскими спинками, деревянные шкафы, доверху набитые старинными фолиантами, мрачные картины в тёмно-бордовой и буро-зелёной гамме, черепа на столе - всё носило на себе отпечаток личности хозяина.
Эммануэль, пока Риммон разжигал камин, листал лежащую на столе книгу. На странице, заложенной засушенной веткой с цветком жимолости, он вполголоса прочёл: 'Упражнения в истинной магии не требуют обрядов и заклинаний; нужна лишь глубокая вера в великую силу магии. Истинная магическая сила заключена в истинной вере, истинная же вера основывается на знании, и без знания не может быть веры. Если я знаю, что божественная мудрость может совершить некое деяние, я обладаю истинной верою. Если же я лишь полагаю либо пытаюсь убедить себя в том, что верю в такую возможность, это не есть знание и это не дарует веры. Никто не может обладать истинной верою в то, что не есть истина, ибо такая 'вера' будет лишь убеждением или суждением, основанным на неведении истины...'.
Эммануэль усмехнулся.
- Полагаешь, что это не так? - заметив его усмешку, поинтересовался Риммон.
- Автор считает, что вера - есть глубокая самоубежденность, самоуверение самого себя в некой истине. Это не так. Вера - это мистический дар Бога человеческой душе, жаждущей, достойной и способной вместить Его. А магия - это попытка души, оказавшейся недостойной Божественного дара и потому лишенной его, управлять сверхчеловеческими потенциями. В основном - это удел безнравственных людей.
- Разве магия - не есть просто стремление постичь Божественный мир?
- Зачем же для этого магия? - И Эммануэль тихо прочитал:
Не в волхованиях Халдеи, не в мистериях Элевсина
изначального Бытия постижение,
но случайные его видел я отражения
в запахе жасмина, в утончённости паутины.
Неуловим шалфея аромат чародейный,
лепестков лилейных тайна невместима.
Я изнемог, осмысляя идею жимолости
и непостижимость орхидеи...
- Невер прав, Эммануэль, neс mortale sonas, 'не смертный глаголет'. - На пороге апартаментов Риммона стоял Гиллель Хамал.
Сиррах с приветливой улыбкой поднялся навстречу и протянул руку Гиллелю. Они по-приятельски обнялись. Ригель и не подозревал об их дружеских отношениях.
- Рад вас видеть, Хамал.
Гиллель опустился в глубокое кресло.
- Вы говорили о вашем хересе, Риммон... Фино, Амонтиладо, Олорозо?
Сиррах улыбнулся и кивнул.
- Олозоро. Он в погребе. Сейчас принесу.
Оставшись наедине с Эммануэлем, Гиллель мягко прикоснулся к его руке и вполголоса заметил:
- Риммону вовсе ни к чему знать о моих скромных дарованиях, Ригель. Становится опасно. Узнай слишком многие о моих экстравагантных способностях, и я не дам за свою жизнь и ломаного гроша...- он вздохнул, помолчал, а затем, без всякой связи с предыдущим, добавил, - А знаете, я тоже пишу стихи. И тоже - о смысле жизни.
Вошёл Риммон с пыльной, тёмного стекла бутылью.
- Ну вот, отведайте.
Бутыль была торжественно раскупорена и со знанием дела продегустирована. Затем Риммон и Эммануэль стали просить Гиллеля прочитать им что-нибудь.
- Он давно мне обещает, но все время откладывает, - пожаловался Риммон.
- Ладно, сегодня я в духе, - заметил Хамал, и тихо начал:
Там, где лишь тихий шум прибоя,
извечно размеренный и спокойный,
у старой таверны, где так назойливо
трещанье цикад и нежен запах магнолий,
щемящие спазмы сердечной боли
прошли и были забыты мною.
Я, затаившись, вслушивался
в бескрайние вересковые пустоши,
в створки раковин устричных,
в журчание речной излучины, без устали
постигая шестым чувством
неизреченное бытийное искусство.
Я - птичьи трели интерпретировал,
цитировал на память римские сатиры,
надписи ветхих папирусов
разбирал придирчиво, искал эликсиры
вечной юности, догматизировал
казусы Торы и Каббалы варьировал Сефиры.
Грезил я, в заблуждения впадая,
хоть единожды, хоть нечаянно,
впасть и в Истину. Но обретал ли?
Песком меж пальцев, ветром ускользая
в проёмах оконных, облаком в небе тая,
она исчезала, меня отвергая...
До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю. - Хамал скромно опустил глаза.
- 'Вернейшая порука мастерства - не признавать своё же совершенство', - с улыбкой процитировал Эммануэль в ответ Шекспира.
Ригель расслабился и как-то отогрелся. За окном тихо падал снег. В камине трещали дрова, тёмное вино золотилось в искрах пламени. Рантье, огромный лохматый пес Риммона, с аппетитом грыз у дивана баранью кость. Откуда-то пришло ощущение, что он дома. Риммон разлил оставшийся херес по стаканам и недоумённо заметил:
- Почему это кругом одни гении да поэты, а я один - бездарь? Впрочем, это не главное, - успокоил он себя. - Вот что, господа, - он извлёк из кармана помятый листок, исчёрканный чернилами, - помогите-ка мне.
- Это, я полагаю, мадригал в честь прекрасных глаз Эстель? - невинно поинтересовался Хамал.
Эммануэль снова удивился. Слова Хамала предполагали весьма короткое знакомство - сам он никогда бы не осмелился заговорить с Сиррахом о его увлечении. Риммон же нисколько не удивился и ничуть не обиделся на реплику Гиллеля, но насмешливо заметил:
- Не угнетайте меня своей чрезмерной ментальностью, Гиллель. У неё день рождения в январе. Подарю ей бриллианты и стихи. В общем, посмотрите, исправьте, а ещё того лучше, сочините заново за меня.
Эммануэлю стало немного грустно. Он не мог подарить Симоне ничего, кроме стихов. Между тем Хамал подтянул к себе листок и начал разбирать риммоновы записи. Ригель вслушался в анализируемый текст. Стихотворение хоть и носило отпечаток истинного чувства, свидетельствовало о весьма слабом знакомстве автора с правилами стихосложения.
- Надо всего-навсего немного поправить размер и добавить рифмы, - невозмутимо сказал Гиллель, и на чистом листе за несколько минут создал новый вариант. Эммануэль внимательно прочитал его, вычеркнул несколько слов, другие - заменил. Хамал кивнул, соглашаясь с исправлениями. Стих переписали начисто. Риммон внимательно прочитал написанное.
- Вы что, издеваетесь, господа? Считаете мою избранницу дурой? Да она с третьей же строчки поймет, что это писал не я! Что такое 'Анадиомена', Бога ради?!
Хотя это слово употребил в мадригале Хамал, Риммону ответил Эммануэль, пояснив, что это один из эпитетов Афродиты - 'выходящая из пены'. Риммон пожал плечами и снова уверил своих сокурсников, что ему никогда не удастся убедить Эстель в авторстве подобных строк. Неужели нельзя написать попроще?
-Перепишите своим почерком, сделайте пару орфографических ошибок, сбоку посадите кляксу...- хладнокровно посоветовал Хамал.
Риммон возмущённо блеснул глазами.
- Я, вообще-то, по чистописанию и грамотности у отцов иезуитов всегда был первым!
Эммануэль, слушая их перепалку, с изумлением снова отметил явное взаимное доверие и теплоту отношений, хотя ему самому Риммон всегда казался человеком резким и жестоким. Было также очевидно, что Гиллель Хамал в глазах Риммона имеет высокий авторитет, и его суждения весьма уважаются собеседником.
Тут раздался тихий стук в дверь, Риммон вышел и спустя минуту вернулся с небольшим конвертом в руках. Он неторопливо надавил на сургуч и развернул несколько листов, исписанных бисерным почерком.
- Простите, господа. Это ответ на моё письмо поверенному.
Пока он читал, Ригель и Хамал обменивались мнениями о хересе. Эммануэлю не нравились креплёные вина, но старый херес Сирраха, пахнущий дубовой корой и какими-то странными смолами, пришёлся ему по вкусу. Хамал же оказался знатоком вин и начал было рассказывать Эммануэлю историю изготовления хереса, но неожиданно осёкся.
Риммон застыл в кресле с письмом в руках как изваяние. Гиллель окликнул его.
- Риммон! Дурные новости?
- А? - Сиррах вздрогнул, словно спросонья. - Да. Новости. Это всё вы с вашими утверждениями, что лучший способ уверить девицу в серьезности намерений - подарить ей бриллианты. Вы сказали, они красноречивее любых слов. - Хамал кивнул головой, даже не думая опираться от сказанного. Риммон же продолжил: - Я просил поверенного подобрать ювелирные украшения для Эстель Он сообщает, что старик Моозес, вы должны знать его, Хамал, это вас касается, предлагает на продажу редчайшие камни.
Хамал пожал плечами.
- Да, Моозеса я знаю, он ювелир и был другом моего покойного деда, и часто бывал в доме. Я работал у него некоторое время, дед настоял, чтобы я прошёл у него выучку. Но почему это меня касается?
- Он продает колье и серьги, сделанные вашим дедом, Хамал.
Гиллель улыбнулся и развёл руками.
- Мой дед работал почти полвека, Сиррах, и сделал немало дамских украшений - даже для королевы Евгении. Если там его клеймо, смело можете покупать. Не сочтите это снобизмом или фамильной гордостью, но он действительно был мастером. Все его вещи уникальны, отличаются изысканностью и весьма утончённым вкусом. - Он умолк, заметив выражение лица Риммона, и обеспокоенно поинтересовался. - Что с вами?
- Моозес продает украшение в виде виноградной лозы, - Риммон уткнулся в строки письма, - где это?.. а вот... с листочками из золота и виноградными кистями из бледно-зелёных бриллиантов. Он много делал таких? - Хамал побелел. - Эстель и Симона говорят, что такое было у Лили.
Хамал неестественно побледнел, почти до синевы.
- Вы хотите сказать, что это оно?
- Не знаю. Вы его видели? На Лили?
Хамал кивнул. Риммон соображал быстро, действовал ещё быстрее.
- Надо ехать к Моозесу. Нам вдвоём. Я, признаюсь вам, вообще не помню камней Лили, я-то и глядеть на неё не мог без отвращения, а вы опознаете их безошибочно. Не говоря уже о том, что мы сможем расспросить Моозеса о том, кто ему их продал или заложил. Вернее, - вы. Вам он скажет, мне - нет. Заодно я выберу подарок для Эстель. Вы же знаете цены? - Хамал потерянно кивнул. - Не дайте мне переплатить или купить дешёвку. Я прикажу заложить карету. К ночи будем в городе. Переночуем в гостинице, а утром - к ювелиру, - Риммон быстро вышел.
Хамал с трудом выбрался из кресла, опираясь на подлокотники. Эммануэль подошёл к нему.
- Будьте осторожны, Гилберт. Мне почему-то страшно, - Ригель со дня смерти Виллигута упорно называл Хамала Гилбертом, чего тот обычно старался не замечать. Но сейчас ему было не до того.
- Мне почему-то тоже, - сдержанно отозвался он, тщетно пытаясь унять дрожь пальцев.
Через полчаса они с Риммоном уехали. Ригель проводил их глазами до самого поворота. Отъезжающая карета показалась ему странно призрачной в белом лунном сиянии.
Глава 16. 'Из бездны взываю к тебе, Господи...'
'Магия, матерь любых догм, есть замена отпечатка - следом,
действительности - тенью.
Она есть ложь истины и истинность лжи'.
Элифас Леви. Догма высокой магии. Париж. 1856. ХХII, 22.
Мысли о Хамале и его полных значения словах об опасности, грозящей ему, о неизвестном убийце, все ещё остающемся неразоблачённым, размышления о Риммоне, оказавшемся при более близком знакомстве человеком умным и неординарным, и, наконец, тяжелые раздумья о Морисе де Невере и Симоне всю ночь не давали Эммануэлю уснуть.
Он разобрался в себе. Рассчитывать на любовь Симоны было с его стороны просто нелепостью. Что он мог ей предложить? Её любовь к Морису де Неверу, если он понял всё правильно, объяснима и естественна. Морис - красив, добр, умён и богат. Как не полюбить его? Но любит ли он Симону? С его стороны Ригель не подметил ни одного жеста, свидетельствующего о каком бы то ни было расположении. Между тем, Морис щедр на такие жесты. Эммануэль оглядел в свете ночника свою спальню. Морис заставил её изящными антикварными безделушками, заполнил дорогими коврами и занавесами, украсил стены изысканными гравюрами. Он постоянно, сняв мерки с Эммануэля, заказывал по два комплекта роскошного гардероба. Теперь Ригелю не приходилось скрывать потертости на старом сюртуке и расползающиеся швы на рубашках.
Морис любил его, и Эммануэль чувствовал это.
Сам Ригель никогда не считал себя настолько проницательным в любви, чтобы осмеливаться делать какие-то выводы. На мгновение он предположил, что и Невер может отвечать Симоне взаимностью, просто не афишируя своё чувство, чтобы не задеть его самолюбие. Он заметил, что с некоторых пор Морис перестал расточать комплименты Эстель, быстро поняв, что чувство к ней Риммона далеко выходит за рамки светского флирта. Что касается Эрны, Морис прекратил даже кланяться ей при встрече... Не значит ли это, что он увлекся именно Симоной? Сам Эммануэль не воспринял бы такое поведение Мориса как предательство, скорее, смирился бы...
Ведь сердцу не прикажешь.
Господи, как высока и чиста любовь Божья, и сколь много муки и скорби в этой странной и неуправляемой земной любви... Но ещё раз задумавшись о возможности взаимности между Морисом и Симоной, Эммануэль покачал головой. Нет. Ведь он был постоянно рядом. Ни разу ни в манерах, ни в словах Мориса он не замечал ничего, говорящего об увлечении. Да и Лили... Будь Морис влюблён - разве соблазнился бы он возможностью такого суетного и доступного наслаждения? Нет, Морис не любит Симону. Но что тогда будет?
Господи, сжалься надо мною, сжалься над всеми нами...
Воспитанный человеком, давшим обет безбрачия, Ригель умел управлять собой. Он сможет это выдержать. Бог послал ему это испытание, Бог даст ему и силы перенести его. Он сможет, сможет, сможет. Эммануэль вынул скрипку, но заунывный и скорбный звук, вырвавшийся от соприкосновения смычка со струнами, только сильнее опечалил сердце. Он положил инструмент обратно, и перед ним тенью пронеслось странное воспоминание. Он не понял его. Снова вынул скрипку, и вновь вложил инструмент в футляр. Вот оно. Гробы. Они тоже опускались в землю, точно инструменты в футляры. Словно возвращались в свою исконную обитель...
Странное, томительное и скорбное чувство охватило его. Эммануэль замер, оледенев, и ощутил себя в жуткой, пугающей пустоте. Казалось, его покидала жизнь, вытекая, как кровь из венного пореза. В его душе не было привычной богонаполненности, тихой радости веры. Эммануэль забыл о Симоне и Невере, с трудом опустился на стул, приник грудью к столу, погрузившись в молчание этой звенящей, как трель цикады, тишины. Сколько просидел так - он не помнил. Мысли мерно и едва осмысляемо текли в голове, становясь полу-жалобой, полу-плачем, полу-молитвой...