– Что ж вы вырядились, словно на похороны, синьор Форса? Такая жара! – на бастарде был жемчужно-серый камзол, молочные кружева щекотали шею, закрывали пальцы. – Мадонна Чинция все повторяла, как она изнемогает от зноя. Неужто вы не чувствуете весеннего тепла?
Сильный разворот плеч, дикарская грация и несокрушимая уверенность. Прилипшие стрелками ко лбу темные пряди, прячущаяся в тенях и таких «итальянских» овалах красота. Древние говорили: чтобы ненавидеть врагов, нужно их полюбить. Какая чушь, право, лезет в голову! Жарко… жарко так, что валансьенское плотное кружево давит на горло. Не в силах оторвать взгляд от пальцев, только что гладивших колени Чинции, капитан буркнул:
– Как бы весеннее тепло не обратилось для вас в адское пекло, синьор… Ла Сента.
****
Это что-то да значит, когда «порядочная женщина» назначает мужчине свидание в глухую полночь, гораздо позже, чем его приняла куртизанка? Улица Святого Юстиниана – кривая и темная – вела его в предместья. За низкой приземистой башенкой меняльного дома будет поворот в такие места, куда не заглядывает стража. Позади остались купеческие кварталы, где нанятые толстосумами вояки громыхали оружием на каждом перекрестке, а по дорожкам между более мелких лавчонок бродили ночные крикуны. Звон колокольчика и громовое: «Спите спокойно, жители славного Лаццаро! Да хранит вас Господь!» А следом – горшок помоев на голову перепившему дурню. На улице Юстиниана все грешили молча. Где-то здесь, в темных подворотнях, вербуют людей для любой работы. Где-то в душных закутках можно купить и знаменитую «кантареллу», и серо-желтый порошок дурмана, столь ценимого сарацинами, не понимающими прелести вина, и даже десятилетнюю девственницу в полное владение. Без необходимости никто не полезет на улицу Юстиниана, но именно здесь дочь могучего рода Орсини назначила ему встречу.
Вечером Дженнардо наведался к Чинции Скиллаче, и не без пользы. Куртизанке пришлись по душе сапфиры, она с такой радостью вертела камни в руках, поднося к прелестным губкам, что капитан решился говорить прямо. Ему всего лишь нужно, чтобы Чинция отказала мерченару Ла Сенте прямо перед приемом в его замке и посетила оный рука об руку с мерченаром Форсой. И тогда браслет арабской чеканки перейдет во владение красавицы. Чинция, подумав, кивнула рыжекудрой головкой – Акилле пока кормил ее лишь обещаниями да принес простенькое жемчужное ожерелье. Окрыленный успехом, Дженнардо потянулся туда, где на высокой груди лежали помянутые жемчуга, но Чинция мгновенно прикрылась веером. Чтобы купить не только сопровождение куртизанки, но и ее ночи, требовались вложения покрупнее одного браслета! Ну что ж, в наше время достаточно казаться, а не быть, согласия красотки хватит, чтобы Акилле скрипел зубами!
На ступенях дома Чинции ему подали записку от Оливии, и Дженнардо, вздохнув, решил пропустить ночную встречу с Дзотто. У хорошего наемника всегда есть резерв, таким резервом и станет пышная вдовушка. По правде говоря, он спал с Андзолетто по привычке… дурная привычка, с тем же успехом он мог бы делить постель с Чинцией, Оливией, Беллиной или подаренной отцом горничной, что знала десять способов доставить мужчине удовольствие ртом. Быть может, попадись ему женщина, способная брыкаться так же, как бастард, или загадывать такие загадки, как преосвященный Валентино, он бы полюбил ее. Но есть то, что не получишь от женщины! Удовольствие прижаться щекой к небритому подбородку, стиснуть ладонями твердые бедра, толкнуться в такую узость, что не видать дочерям Евы… любить того, кто даст столько же, сколько ты сам способен дать! И взять тоже… да-да, взять! Пусть унылые скопцы сколь угодно твердят о том, что лишь безбожник, язычник способен находить наслаждение в унижении. Никакое это не унижение, если тебя берут так, как Сантос… а ну, хватит! Иначе сейчас он пойдет и напьется в первой попавшейся таверне. Вновь вспомнит, что все, творящееся вокруг, лишь мышиная возня – Акилле, Валентино, дурацкая осада в дурацком, осточертевшем городе, наступающий Красный Бык… К дьяволу! Он не позволит вновь себя сломать. Не станет проклинать судьбу. Он никогда больше не оглянется, и демоны останутся на привязи.
А вот и дом с вывеской, на которой шаловливый скульптор изобразил кувшин с льющейся из него влагой. Странный выбор для Оливии Орсини, но в письме вдовушки значился именно кувшин! Дженнардо, едва разглядев примету в полнейшей темени, спрыгнул с коня. Не найдя у дома коновязи, он просто набросил поводья на бронзовый крюк у входа. Едва ль в Лаццаро отыщется безумец, способный украсть лошадь капитана Форсы… любой вред ему могут причинить только равные. Улица была пуста, лишь через пару домов в высоком окне теплился свет – кажется, там был игорный дом. Дженнардо толкнул дверь – в темной приемной, где горел единственный факел на стене, никого не оказалось. Неужто Оливия не поставила служанку караулить? Дочь Гвидо Орсини писала, будто сей дом принадлежит кузену ее горничной, торговцу пряностями. Хорошими же пряностями торгует этот человек, раз живет на улице Юстиниана! В такой час буржуа должны крепко спать, и потому капитан не удивился тишине и молчанию – только в конце короткой галереи горела свеча, и пол поскрипывал под ногами. Мерченар вошел в небольшую комнату с закрытыми ставнями, чертыхнулся, ударившись коленом о кресло. Оливии не было. Не было вообще никого.
– Мадонна?
Сильно пахло воском и вином… и чем-то еще, будто б железом. Никто не отозвался, и капитан попробовал еще раз:
– Почтенные! Есть кто-нибудь?
Непонятный высокий звук заставил вздрогнуть и схватиться за кинжал под камзолом. Кто-то плакал в удушливой тишине. Плакал или умирал. Рыдания захлебнулись хрипом. Правильнее всего было бы бежать со всех ног, но капитан шагнул вперед и рывком отдернул шершавую от старости занавесь. Кинжал не понадобился. Точнее, понадобился бы, но он опоздал. Прямо перед Дженнардо на полу лежала женщина. Корсаж залила кровь, пятна были и на юбке, и даже высоко закрученные косы испачканы бурым. Сдвинутый на затылок белый чепец и не по-женски массивная челюсть заставили Дженнардо торопливо перекреститься – не Оливия Орсини лежит перед ним мертвой! Взяв с поставца свечу, капитан склонился над телом. Так и есть, служанка Оливии – Карлотта, или как бишь ее… убита ударом в грудь, вон сколько крови… но где же сама Оливия? Переступив через ноги женщины, Дженнардо выскочил в галерею. Кто-то был здесь, совсем недавно! Свеча все еще горит, и во второй зале накрытый стол: блюда с холодным мясом и засахаренными фруктами, на скатерть пролито вино, будто гость, озлясь, толкнул кубок. Приподняв скатерть, капитан заглянул под стол, потом распахнул занавеси – он боялся наткнуться еще на один труп. Нужно послать кого-нибудь в казармы и обыскать весь дом. Дженнардо вернулся к двери с многочисленными засовами, но выйти за порог не успел. Дверь распахнулась, и в полутемный особняк ворвался поток света. На мостовой толпились люди с факелами, и, разглядев красно-белые полосы на их одежде, Дженнардо облегченно вздохнул – лаццарская милиция все-таки забиралась на улицу Юстиниана!
– Синьор! – старший в отряде – юнец с аккуратной бородкой, явно из тех сынков зажиточных купцов, что мнят о себе больше, чем стоят, преградил ему путь. – Вы не должны… не можете… постойте!..
Факел дергался в руке сыкуна, а сзади напирало мужичье. Дженнардо оттолкнул юнца и рявкнул:
– Здесь убили служанку мадонны Орсини-младшей! Пусть кто-нибудь вынесет тело и позовет священника. И, любезный, распорядитесь-ка послать за моим сержантом Вито Паскуале.
Нужно, чтобы Вито сумел пробраться в дом, где жила Оливия, и выяснил, что, черт возьми, случилось!
– Синьор Форса! Вы никуда отсюда не пойдете!
Дженнардо и не собирался никуда идти, но наглец позабавил его несказанно.
– Вы останетесь здесь, пока не прибудут капитаны милиции – синьор Пазолини и синьор…
– Вы предлагаете мне дожидаться приказаний ваших капитанов-купчишек? Мне? Да вы храбрец, любезный! – Дженнардо пихнул юнца в грудь и прошел мимо. Никто не посмел остановить его. На улице пахло весной и близким дождем, а еще чуть-чуть – тем порошком, что жрут сарацины. Милицейское мужичье уже ринулось в дом, зазвенело разбитое стекло, затрещали доски. Во Франции, да и кое-где в Италии, сиволапые давно взяли верх… папа Адриан, еще будучи кардиналом Фернандо Реджио, метал громы и молнии на головы зарвавшегося третьего сословия, а став понтификом, принялся жаловать вольности… но ровно до тех пор, пока городские привилегии не мешали его сыновьям прибирать коммуны к рукам.
– Э… синьор Форса!.. Мне приказано!.. Я не могу вас отпустить… Вы должны…
Дженнардо даже жаль стало сыкуна. Ну что купчишка может сделать? Да и как милиция вообще здесь оказалась? Вот тебе и свидание!
– Что вы хотите, любезный? – капитан беспрепятственно отвязал свою лошадь и приготовился сесть в седло, но слова юнца заставили замереть с поводом в руке.
– Мадонна Оливия Орсини пропала еще вчера вечером. Исчезла, не сказав ни слова родне. Благородный синьор, ее отец, обвиняет вас, мерченар Форса!
****
Тысячи мужчин на Аппенинах мечтали оказаться на месте Красного Быка, но, попав в шкуру старшего сына папы, Дженнардо впервые подумал, что это не так уж и приятно. Родриго Реджио обвиняли в похищении женщин и надругательстве над ними чуть не каждый год, Бык всякий раз оправдывался под общий смех и возмущение. Уличные поэты даже сочинили песенку на манер переписки меж Родриго и мужем одной знатной венецианки. В ней знаменосец церкви многословно и красочно расписывал свое полнейшее недоумение: «О, синьор, как всем известно, супруги вашей я не видел даже туфельки носок! Какого, говорите, был он цвета?» Припев песенки уличал похитителя во лжи: «А между тем прекрасная Лючия в слезах томится на вилле Красного Быка!» Когда же был схвачен и допрошен один из сержантов Родриго, признавшийся в похищении по приказу, его господин и тут нашел ответ. Реджио заверил рогоносца, папу и весь Рим, что, прознав о страсти, которую его офицер питает к Лючии, тут же выгнал нечестивца, дерзнувшего посягнуть на замужнюю женщину. А за дальнейшие поступки сержанта он-де не отвечает. «Мне право жаль, синьор, что так и не узрел я похищенной красы! Еще раз напишите: какого цвета мадонны Лючии власы?» Наконец пленница наскучила Быку, и он выпустил венецианку, так ни в чем и не раскаявшись. Сейчас Дженнардо даже испытывал к Родриго сочувствие, ибо никогда раньше не верил, что подобные обвинения могут быть наговором. А теперь он сам затруднился бы сказать, какого цвета «власы» Оливии Орсини, а также ее глаза, платье, туфельки и все прочее! Кровь Христова и все демоны ада, он никогда не замышлял похищение этой женщины, даже не говорил с ней наедине! Но весь Лаццаро, похоже, держался иного мнения, и, что хуже всего, в преступлении его обвиняла и родня Оливии.
К утру Дженнардо убедился, что разъяренный Гвидо Орсини превратил город в осиное гнездо. Кумушки жужжали на перекрестках, зеваки пялились на капитана, когда он проезжал по улицам. Послав людей к Орсини, мерченар уверился: Оливия действительно исчезла, а его самого не взяли под стражу лишь оттого, что магистрат помнил о численном перевесе наемников над городской милицией. И даже денег Гвидо оказалось недостаточно для того, чтобы купчишки рискнули. Нимало не сомневаясь в том, что родовая вражда между Орсини и Форса вот-вот вспыхнет вновь, Дженнардо почел за лучшее не возвращаться домой – днем он засел в казармах и выслушивал донесения одно другого ужасней: «Гвидо требует от кардинала Лаццарского приказ об аресте зарвавшегося мерченара!» – «Магистрат заседает с прошлого вечера! От мадонны Оливии никаких вестей, но на южной дороге нашли мантилью несчастной женщины!» – «Брат Оливии исповедался, причастился святых тайн и собирает друзей, дабы вызвать оскорбителя на поединок до смерти!» Единственная хорошая новость заключалась в том, что служанка похищенной выжила после удара кинжалом, однако раненая еще не пришла в себя… да и если б свидетельница происшедшего на улице Юстиниана вдруг заговорила, у Дженнардо все равно не было б случая выслушать ее признания: Орсини держали служанку под замком. Лаццаро кипел и бурлил, один лишь Ла Сента не принимал участия в общей беготне – накануне бастард выехал из города для покупки пары десятков аркебуз.
Собрав своих сержантов, Дженнардо поклялся на Библии, что невиновен в похищении, и предоставил им высказываться. Все наперебой твердили то, о чем он думал и сам: Красный Бык или его отец решили расколоть защитников Лаццаро. Стравить Орсини и Форса, и тогда либо они убьют друг друга, либо наемники бросят город. В Италии хорошо помнили, что лишь род Колонна Медведи ненавидели сильнее рода Форса, и еще дед Оливии скрестил шпагу с отцом Дженнардо. Капитан об этом обстоятельстве тоже забывать не собирался, потому и не рвался домой – приняв вызов, он неизбежно убьет брата похищенной, и уж как порадуются тогда Реджио!
Реджио, Реджио… к вечеру у капитана осталась только одна соломинка. Кардинал ди Марко никоим образом не мог рассчитывать на снисхождение Быка и его отца в случае сдачи города – Валентино должен помочь! Кардинала без оговорок пустят туда, куда у самого мерченара ходу не было: в дом Орсини, где прячут служанку. Потому, взяв с собой с десяток до зубов вооруженных солдат, капитан поехал на улицу Всех Святых, где жил Валентино. Рядом с Лаццарским собором – так удобно! Окна обиталища ди Марко выходили на площадь, и по воскресеньям служки прелата раздавали хлеб, вино и медяки прямо с балконов. Ночь была теплой, трещали первые робкие цикады, и луна смотрелась в беломраморные ступени особняка. Дженнардо оставил охрану у входа, приказав, впрочем, держать глаза открытыми. Из всех живых существ менее всего капитан верил собственному отцу, следом шел светловолосый кардинал. Слуги пропустили его без возражений, и мерченар невольно приободрился. Хоть кто-то от него не шарахается!
Наверняка, Валентино доложили о приходе ночного гостя, не могли не доложить… Но, войдя в кабинет на первом этаже, Дженнардо едва узнал сидящего за столом человека. Широкая холщовая рубака с низким вырезом, короткие штаны, обнаженные икры, босые узкие ступни, едва видные на светлом ковре… кардинал писал, отставив правый локоть, второй рукой отгоняя летевшую на свет лампы мошкару. Стены комнаты девственно пусты, и только огромное распятие прямо перед глазами – ничего лишнего, никакой роскоши. Дженнардо уставился на склоненный русый затылок. Наверное, если прижаться лицом к коротким прядям, ощутишь их мягкость… у кардинала должны быть мягкие волосы, вон как завиваются на крепкой шее – легкими, воздушными локонами. У кардинала? У Валентино! Тино, Тинчо… Дженнардо больно прикусил губу и поднял взгляд к искореженной смертной мукой фигуре на стене. Ну отчего ты так жесток, Спаситель? Тот, кто перевернул мир, сверг царей земных, одной лишь жертвою своей стал выше всех, облеченных властью, должен знать цену запретов! Ты, протянувший руку помощи блуднице, простивший отрекшихся от Тебя, не державший зла даже на кресте!.. Иисус не мог желать гибели, геенны огненной тем, кто любит, просто любит, вот только не того, кого нужно! Глядя в искаженные бронзовые черты, Дженнардо верил в это, верил, как в детстве – от всего сердца, истово и слепо. Иисус простит любой грех, но люди не простят. Истина проста и понятна, но Сантоса убили не люди. Не смертные заставили Дженнардо запомнить урок, навсегда запомнить! Разрешивший себе переступить запрет, должен знать: за преступление он заплатит потерей самого дорогого, а потом будет платить вечность…