– Мерзавец! – едва выдавил капитан. – Я тебе дал двадцать флоринов, индульгенция стоит от силы пять! И ты клялся, будто отослал деньги матери в Неаполь.
– Я хотел, честно хотел! – Дзотто уже пыхтел над его кожаным поясом. – Но проигрался в кости и подумал, что Господь меня накажет. Мать бросил, покровителя обманул, и вообще… я обо всем забываю, когда вы меня имеете, а так же нельзя, да? У меня будто, ну, помпу в заднице поставили, и горит все. И стручку только перца подавай! Яйца ломит… а однажды мне приснилось, будто вы меня подарили сержанту Вито и шпарили вдвоем! Вам же нравятся такие разговоры, да, синьор?
– Не смей лезть к Вито. Он донесет, – Дженнардо не знал, так ли это, но неаполитанца лучше загодя напугать. – Так ты совсем не боишься?
– А чего бояться? Пусть о грехах монахи думают или вон курицы старые, облезлые, каких ни один мужчина уже не захочет, – Андзолетто обхватил его член и принялся уверенно двигать ладонью. – Ну что ж вы, синьор Рино? Знаете, как у нас крестьяне поют, когда всякую зелень сажают?
Плоть вяло отзывалась на ласки, и потому Дзотто пустил в ход проворный язык, отрываясь лишь для того, чтобы спеть очередной куплет:
– Ты не суй его поспешно:
Спешка дело только портит!
Все получится, но выжди:
Как набухнет, так работай!
До конца Дженнардо не дослушал. Поймав мутный взгляд неаполитанца, перевернул того на живот и вставил отлично смоченный слюной член в ждущее отверстие. Дзотто под ним удовлетворенно вскрикнул, опираясь одной рукой на постель, другую положил себе на ягодицы, раздвигая половинки шире. Внутри было горячо, хоть и не слишком-то тесно, но Дженнардо хватило. Вдавливаясь глубже в пухлую задницу, он, хвала небесам, ни о чем не думал, а когда семя заполнило любовника, пришла усталая опустошенность. Ну, теперь спать! Он сполз с Дзотто, потянулся за бокалом, и тут в дверь тихо постучали. Капитан глянул в щелку между занавесями: скоро рассвет, но еще темно. Кого же черт принес? Бездумно набросив на неаполитанца покрывало, мерченар открыл дверь. Доверенный слуга, привезенный из Испании, хорошо получал за молчание и не стал бы беспокоить по пустякам. Старик Хорхе выглядел потрясенным, свеча в его руке так и прыгала.
– Синьор капитан, к вам синьор Ла Сента! Пустить?
Первой мыслью было: набросить халат и выйти в приемную. Но Акилле решит, будто соперник так трясется за свою шкуру, что не спит ночами! Черный ход идет из кухни, выпустить Дзотто не получится… Капитан схватил разморенного мальчишку за плечо, поставил на ноги и, велев собрать свои тряпки, затолкал за ширму, где хранилась одежда. Может, и к лучшему, если при разговоре с бастардом будет присутствовать свидетель? Затянув потуже пояс арабской парчовой хламиды, Дженнардо сел на развороченную постель и приказал позвать гостя. Он встретит Акилле зевая, беспечный и уверенный в себе. Без сомнения, бастард явился откреститься от интриги своего братца против Орсини и Форсы. Поглядим, насколько ловко он это проделает!
Слуга оставил дверь открытой, и Дженнардо увидел Ла Сенту еще в галерее. Услышал быстрые, четкие шаги, и сон испарился в мгновение ока. Лучшее лекарство от хандры – хорошая драка, и кажется, здесь Акилле непревзойденный лекарь. Личный врачеватель капитана Форсы, и другого не надо. Бастард был в глухом черном плаще, высоких сапогах из блестящей кожи, под плащом обнаружился такой же простой и строгий камзол с высоким воротом. Почему раньше не бросалось в глаза?.. Акилле подражает Быку, сомнений нет. Тот ни разу не надел ничего, кроме черного и красного – последнее только в бытность свою кардиналом. Лишь на первый прием французского короля явился в золотой парче, но наряд был так величественен, что Родриго казался статуей – огромной и темной. Зловещей. Боится ль Акилле собственного брата? Бастард вошел, небрежным движением головы отбросил густые пряди с лица. Поклонился так галантно и весело, точно небеса не серели в предчувствии зари.
– Чего вам, синьор? Вы меня разбудили!
Главное, чтобы римлянин не думал, будто у него в руках все козыри.
– Вам что, заняться ночью нечем? А как же мадонна Чинция?
– Всему свое время, – тон бастарда был ласков, просто сочился амброзией, – где же вы прячете прелестную вдовушку?
– Там же, где ваш братец – прелестную венецианку Лючию, – огрызнулся Дженнардо, размышляя, не приказать ли слугам вышвырнуть наглеца за дверь. Пожалуй, нет, чего доброго, мерченар Ла Сента перебьет всю челядь.
– А что если я вам скажу, куда делась похищенная красавица, и назову имя истинного преступника? – тонкие ноздри бастарда раздувались, будто он чуял запах страсти, пропитавший простыни. Дженнардо молча ждал, а римлянин вынул из висевшего на поясе футляра небольшой листок и принялся декламировать:
– «Да простит меня Пречистая Дева! Да простит меня благородный синьор, мой отец! Я согрешила. Я полюбила и ввергла себя в беду», – на лице Акилле читалась столь явная издевка, что Дженнардо передернуло. – Далее в письме – имя похитителя и ваше оправдание. Можете взглянуть.
Выдернув из-под подушки кинжал, капитан вскочил на ноги. Если письмо подлинное и Ла Сента в заговоре с Быком… Бастард отпрыгнул назад, в следующий миг в грудь Дженнардо уже уперлось острие шпаги, и пришлось попятиться. Проклятье, он с самого начала занял невыгодную позицию – позади была кровать! Но низкая постель – не горный кряж, можно и подпрыгнуть…
– А ну стоять! – Акилле походил на разъяренную кошку – большую, грозную кошку. – Прочитаете из моих рук, понятно?
Вывернув шею под немыслимым углом, Дженнардо попытался придвинуться ближе к бумаге, а римлянин, хмыкнув, повернул письмо так, чтобы сопернику было удобнее. Пришлось встать слишком близко – шпага легко кольнула тело под халатом. Несомненно, это был почерк Оливии – кудрявый и мелкий, он видел ее манеру, еще когда Орсини писала тетке Камилле. Слезы, признания, покаяния и дурь влюбленной женщины… незнакомое мужское имя – Оливия бежала с каким-то проходимцем, дворянского, впрочем, звания. Теперь оба находились на пути во Францию. Какая глупость и какое облегчение!
– Откуда у вас это письмо, Ла Сента, – Дженнардо с наслаждением выпрямился, потер грудь, более не ощущавшую холода стали, – и что вы хотите за него?
– Скажем так, письмо было написано в оплату некоторых услуг, кои предоставили мадонне Орсини и ее возлюбленному мои люди. Знаете ли, выбраться из Лаццаро нынче весьма сложно, – римлянин и не думал убрать оружие в ножны, – теперь вы понимаете, отчего Оливия делала вам реверансы? Наверняка, и золото сулила, не так ли? Со мной она попробовала проделать тот же трюк. А вот чего я от вас хочу?.. Сейчас это сложный вопрос! Любопытно, как бы на него ответили мужи Болонского университета?
Бастард без приглашения развалился в кресле, устроив шпагу на столе. Мелодично зазвенели задетые бокалы, и римлянин прищурился на свет свечи:
– Я учился там… впрочем, неважно! Узнав, что пылкий любовник ударил ножом заартачившуюся служанку, но, будучи косоруким дураком, не прикончил ее, я сменил планы. Очевидно, что не сегодня-завтра служанка заговорит, а я не намерен добивать несчастную честную женщину, пытавшуюся помешать сумасбродству своей госпожи. Уверен, Оливия не раз еще вспомнит о своей бедной Карлотте, когда любовник бросит ее в чужой стране, – черный ворот и яркие блики венецианского стекла еще сильнее подчеркивали нежные овалы юного лица. Надменный рот и вечно вздернутый подбородок не портят эту нежность, скорее, дополняют. Придают законченность… как на картинах того флорентийца по прозвищу Боттичелли, где тьма и свет вечно враждуют, рождая чудо на острие клинка. Он пялится на Акилле, будто крестьянин в день карнавала на выходки жонглеров! А бастард тащит его в пропасть. Валентино был совершенно прав: грешник в одном равно грешен во всем прочем.
– Дальше можете не продолжать!
Незачем позволять римлянину разглагольствовать.
– Служанка придет в себя и назовет имя похитителя. Подтвердит, что Оливия бежала с ним добровольно, и я тут ни при чем. У вас же останутся расходы и ненужная интрига.
– О-ля-ля, мой милый! – бастард помахал листком в воздухе, – и еще ваша подмоченная репутация и помять о выражении вашего лица. А служанка может и не очнуться. Так мне убраться и порвать письмецо прелестной Оливии?
Стоило рискнуть, пожалуй! Полностью положиться на здоровье немолодой раненой женщины и на ее разум – и вышвырнуть Акилле вон. Но Дженнардо воевал с тринадцати лет, видел папский двор и был воспитан герцогом Форса. Тысячи причин могут помешать Карлотте оправдать его, а капитан слишком хорошо представлял себе, чем обернется вражда с Орсини. К тому же… кардинал ди Марко не одобрил бы подобного легкомыслия.
– Так что вам от меня нужно?
Ничего, любезный бастард Его Святейшества, завтра будет новый день! И мы сочтемся.
– Подумать только, столько возни, трат и переживаний, и все для того, чтобы досадить! Крепко же я вас задел… можно бы чувствовать себя польщенным, не будь вы мне столь безразличны… – не самая умная вещь: злить того, в чьих руках твое оправдание; но, кажется, римлянин понял, почему его оскорбляют. Умеет видеть главное, мерзавец.
– О, мне не пришлось и пальцем двинуть! Все проделала сама Оливия. И один из моих людей. В моей банде много отъявленных висельников…
– Под стать хозяину!
– Конечно! – Ла Сента нимало не смутился. Вновь поднял письмо, игриво подул на него, сложив губы трубочкой. Каким наслаждением будет разбить этот рот кулаком! – Вы извинитесь за «летунов» и «щенка» и не станете более рычать на меня и тявкать, мой дорогой синьор Форса. Извинитесь сейчас – и получите письмо.
Дженнардо встал, быстро оглядел комнату. Единственное, что ему остается – превратить все в фарс, не показать кипящей ярости и унижения. Подняв с пола шляпу, он водрузил ее на голову – быть может, это была шляпа Андзолетто, но какая разница? – и тут же сдернул комичным жестом. Поклонился бастарду на манер шутов – развязно и низко.
– Прошу простить меня, мой драгоценный, несравненный, обворожительный синьор Ла Сента! Примите заверения в моем крайнем раскаяньи и сожалении! Что еще?.. Ах да! Я никогда более не залаю на вас и не зарычу, клянусь в этом родовой честью! – да-да, в следующий раз я тебя укушу, римская тварюга! А если ты врешь про свои отношения с семьей и готовишь Быку радостную встречу, то и загрызу, пожалуй. Все же есть в интрижке Акилле нечто хорошее. И сам Дженнардо, и Валентино ошибались: в Лаццаро нет шпионов Родриго Реджио, во всяком случае, здесь Бык не строил против них козней.
– Отлично, Форса. Вы просто талант, – бастард поднялся легким движением, запахнул плащ. И бросил письмо на стол. – Позвольте откланяться, час поздний.
Дженнардо стремительно схватил признание Оливии, еще раз проглядел его и только потом процедил, глядя в прямую спину:
– В отличие от своего брата, ты просто мелочная бабенка, Акилле!
Он видел, как кровь бросилась в лицо бастарду, пятная безупречные овалы. Но Ла Сента промолчал и удержался от хлопка дверью. А когда в галерее затихли шаги, у Дженнардо даже сил рассмеяться не осталось. Едва переставляя ноги, он подошел к ширме, куда спрятал Андзолетто. Мошенник исхитрился сидеть тихо, будто мышь, что весьма похвально… Нужно вытащить его и, наконец, спать, если после такой ночи он вообще сможет заснуть. Капитан отдернул занавесь – привалившись к стене, белокурый спал, сладко дыша приоткрытым ртом.
****
Утренняя служба проходила впустую. Разумеется, плохо ходить в церковь, точно в театр, но что поделаешь, если кроме пения кастрата ничто в храм не влечет? А сегодня сопраниста в соборном хоре не было, и Дженнардо уныло созерцал витражи и согбенную спину священника. Рядом сидел Гвидо Орсини, и мерченару казалось, будто безутешный отец поглядывает на пустующее кресло Оливии. Нужно в строгости воспитывать дочь, так-то вот! Валентино ди Марко примирил Дженнардо с кланом Орсини, показав письмо вдовушки, якобы присланное лично кардиналу. Никому, кроме прелата, капитан не поведал, каким образом заполучил послание – за помощь следовало платить откровенностью. Ди Марко похвалил его за способность смирить гордыню, добыв важные свидетельства, тем паче что служанка Карлотта, придя в себя, ничего путного не рассказала. Только плакала, жалея о безрассудстве госпожи и жестокости ее любовника. Гвидо б ни за что не поверил всхлипам и бормотанию служанки, не окажись собственноручного письма его дочери!
С Медведями Дженнардо мирился на приеме у Ла Сенты, не чувствуя и грана того триумфа, какой задумывал. Нет, конечно, когда рыжеволосая, прекрасная, будто сама Венера, Чинция Скиллаче, выйдя из носилок, направилась не к бастарду, а к нему, Дженнардо Форсе, и вложила маленькую ручку в его ладонь, он не мог удержаться от торжествующего взгляда. Акилле торчал столбом не менее минуты, но этого мало, мало! Публичная пощечина еще недавно казалась Дженнардо достойным ответом за покупку замка Сант-Анжело Нуово, но с тех пор много воды утекло. Что значит для Акилле куртизанка Чинция, перекупленная за браслет с сарацинскими сапфирами? Куда меньше, чем для самого Дженнардо значит белокурый Дзотто. После истории с похищением бастарда нужно бить очень сильно, так, чтобы он до конца службы в Лаццаро поджал хвост.
Римлянин устроил прием во дворе разукрашенного знаменами и цветами замка; прогуливаясь с Чинцией по дорожкам, капитан старался внимательно оценить затраты и поведение противника. К концу приема он совершенно уверился: слабое место соперника – деньги. Точнее, их отсутствие, и с тех пор половина сержантов банды Форсы занимались выведыванием тайн тощего кошелька римлянина. Прежде чем начались танцы, Дженнардо уже знал, что бастард не заплатил ни крестьянам, доставившим на праздничный стол сочную баранину и жирных каплунов, ни полотерам, десять дней трудившихся над тем, чтобы привести Сант-Анжело в пристойный вид. Чинцию Ла Сента тоже кормил одними обещаниями и комплиментами, о чем поведала сама куртизанка, склоняясь к плечу капитана в бассаданце. Первое жалованье римлянин получит только через месяц, но не все можно купить в долг. Виноторговцам бастард выплатил все до медяка – они даже распискам не верили. Портные тоже получили задаток за великолепный костюм из черного бархата и белого шелка. Значит, где-то бежал тот ручеек, из которого Акилле черпал флорины! Следовало отыскать сей поток и надежно перекрыть, вот тогда бастард попляшет.
Сидя за столом между шаловливой Чинцией и тоскующим Гвидо Орсини, Дженнардо хмуро косился на Ла Сенту. Акилле отнюдь не рвался утешиться у какой-нибудь дамы, дабы досадить разом и куртизанке, и сопернику. Проходимец прилепился к кардиналу ди Марко, и они беседовали весьма оживленно. Черт бы побрал всех прелатов и всех папских отпрысков! Черные кудри Акилле едва не стелились по рукаву красной сутаны, а Валентино не делал попытки отодвинуться. Дженнардо обвинил римлянина в мелочности, но сам плетет дурацкие, никому не нужные интриги, а все потому, что не знает, чем заполнить жизнь в ожидании войны.
Когда объявили веселую мореску и Чинция потянула его танцевать, Ла Сента извинился перед кардиналом и протянул руку супруге бывшего правителя Урбино, которая годилась бастарду в матери. Капитан недолго удивлялся столь странному выбору дамы: при смене фигур римлянин намеревался подсунуть почтенную синьору Дженнардо, вернув себе куртизанку. Увешанный бубенчиками «мавр», обильно начернивший лицо, уже обхватил за талию свою «мавританку», а гости стали вокруг ряженых. Мореску в Лаццаро издавна танцевали, меняя партнеров, и Дженнардо благословил сияющий почти летними красками день. Ночью мореску плясали б с факелами или свечами, не миновать пожару! А так в руках мужчин были всего лишь цветы, и когда Акилле протянул ветку Чинции, Дженнардо дернул свою даму за локоть. Ловкая, гибкая куртизанка исхитрилась не вылететь из ряда, но престарелая синьора не обладала такой ловкостью. Под недоумение и смех танцующих обе дамы оказались в паре, а их кавалеры и вовсе едва не столкнулись лбами. В мореске всякая путаница опасна! Чинция засмеялась первой, но синьора Урбино была оскорблена и в знак отказа от танца набросила мантилью на голову. Акилле не позволил застать себя врасплох второй раз и, уперев руку в бок, протянул свою ветвь Дженнардо. Бастард при этом улыбался, и хищные глаза словно говорили: ты оставил меня без дамы и поплатишься посмешищем! С безумцем следует играть по его правилам! Дженнардо сунул свои цветы Чинции и, оттянув воображаемый подол юбки, присел в коротком реверансе. И был вознагражден воистину ошалевшим взглядом соперника. Впрочем, Акилле быстро справился с собой, согнул правую руку дугой, будто приглашая «даму» пасть в его объятья, как требует фигура морески. Балаган прекратила Чинция. Прыгнув между ними, рыжая куртизанка почти силой сунула ветку в пальцы Дженнардо и сердито зашептала ему в ухо: «Я готова уступить вас старухе, но не мужчине!» От собственной дерзости у капитана кружилась голова, ему скорее требовалось выпить, а не танцевать. Акилле, вынужденный вернуться на свое место за столом, наверняка, скрипит зубами с досады! Такое стоит любых жертв.