Бастард его святейшества - "Смолка Сентябрьская" 8 стр.


Пока самые ретивые из гостей гонялись за наряженным мавром слугой, как требует обычай, кардинал ди Марко подошел к тем, кого поимка не заинтересовала. Дженнардо постарался сделать вид, будто всецело занят тосканскими и андалусскими винами. Они не говорили наедине с памятного ночного объяснения, и смотреть на прелата было, ну будто… ну да, на дорогую могилу. Ему больше не увидеть под красной сутаной настоящего Тинчо. Беда в том, что вот это воплощение добродетелей и высокой цели и есть подлинный Валентино ди Марко.

– Попробуйте янтарное, – учтиво предложил капитан, – лучшего я даже при дворе их католических величеств не пил, уверяю вас!

– Чего ради вы превратились в паяца, Форса? – кардинал не сел с ним рядом, не улыбнулся. Он заговорил по делу, и только. – Если уж вы затеяли с бастардом опасные танцы, постарайтесь извлечь из них пользу. Мирные дни скоро закончатся, а мы до сих пор не знаем, можно ли верить Ла Сенте.

Дженнардо промолчал, и кардинал, не дождавшись ответа, отвернулся – суконный подол тянулся по песку, точно кровавый след.

Сейчас, слушая осиротевший хор и поминутно морщась от разочарования, Дженнардо вполне отдавал должное прозорливости кардинала. Только война расставит все по местам, но бить в колокола и кричать «Реджио!» уже будет поздно. С другой стороны, во время боя с предателем расправиться куда как проще, чем в цветущем Лаццаро! Еще неизвестно, чего стоят люди Ла Сенты в бою, раз по собственному признанию их капитана, среди наемников полно висельников и отлученных. Да еще гасконцы и баски – горцы, не признающие приказов и помешанные на гордости. Не перережут ли они глотку Акилле, когда поймут, что у того худо с деньгами? Если такое случится, сам дьявол не удержит наемников от грабежа деревень в долине, а то и самого города. Вчера Дженнардо донесли, кому бастард обязан тоненьким ручейком флоринов, что тек в его карманы. Фамилия банкира, ссужающего Ла Сенту деньгами, показалась знакомой. Вот к банкиру он и наведается – как только узнает, куда делся кастрат! Сущее наказание – нынешней весной события скачут, будто лошадь, потерявшая поводья, и все не в ту сторону! Видно, судьба исчерпала запасы терпения и готовит грешнику пинок под зад.

Едва дождавшись конца заутрени, Дженнардо толкнул дверь во внутренние комнаты собора и, наткнувшись на мальчика-служку, схватил его за ухо. Пара звонких монет побудила мальчишку к откровенности: оказалось, Дженнардо едва успел. Кастрат, чьим пением он привык утешаться каждое утро, а по воскресеньям – и на обедне, уже получил расчет и готовился отбыть из города на поиски лучшей доли. Воистину, для кардинала Лаццарского Господь пожалел ума! Не один мерченар Форса мог отдать любые деньги, лишь бы слушать божественный голос – с тех пор, как кастрат начал петь в соборе, службы собирали куда больше народу, чем в прошлом году. Если собор Марии Лаццарской не нуждается в услугах сопраниста, сын герцога Форса сам наймет это чудо! В церкви Сан-Джорджо его наемники зальются слезами умиления… в конце концов, Лаццаро – не Рим, где в папской капелле прославляли Бога не то тридцать, не то сорок скопцов, каждый из которых мог ангелов вызвать своим пением. А… как бишь зовут сопраниста?.. Антонио? Адриано? Анжело? Словом, лаццарский кастрат такой один, и Дженнардо не позволит ему скитаться по дорогам и петь в харчевнях.

Мальчик-служка провел его во внутренний двор и показал пристройку, где под низкой крышей ютился величайший певец в округе. Войдя, он едва не полетел кубарем через порог, ибо первое, что увидел – знакомую блестящую расплавленной смолой шевелюру! Разодетый в кобальтовый атлас и лазоревый шелк Акилле Ла Сента торчал посередине узенькой каморки и даже не подумал оглянуться! Ну уж, как только Дженнардо доберется до его банкира, таких тканей и нарядов бастарду больше не видать! Рядом с римлянином какой-то невысокий крепыш засовывал застиранные тряпки в холщовый мешок. Кастрата нигде не оказалось. Надрать бы служке уши еще раз, да как следует – за обман!

– Клянусь потрохами папы! – от злости Дженнардо забыл, с кем говорит. – Можно ль в этом городе хотя бы день прожить, не наткнувшись на вас?

– Кажется, это вы, синьор Форса, вломились сюда, точно боров, рвущийся на случку, – Ла Сента, не оборачиваясь, похлопал крепыша по плечу. Курчавый малый, с туповатой крестьянской мордой, угрюмо покосился на холеную руку бастарда, и тот медленно убрал ладонь. – Извольте выйти. Вы мне осточертели!

– Отлично! Раз наши чувства понятны и взаимны, мы решим спор во дворе. Я вываляю вас в навозе, и вы угомонитесь. – Поединок – хороший выход. После поражения бастард хоть на какое-то время уймется! – Я только найду одного человека… милейший, не знаете ли вы, где живет кастрат, что пел в соборе до сегодняшнего дня? Я хотел бы предложить ему службу…

– Осади назад, боров! – Ла Сента щелкнул пальцами, а крепыш подхватил свой мешок с рваньем. – Мы с любезным…эээ… мы уже столковались! Синьор кастрат будет петь в замке Сант-Анжело, и нигде больше!

– Да вы его даже не видели, когда ж успели… – Дженнардо осекся. Все же герцог Форса и кардинал ди Марко верно ругали его за вспыльчивость: от злости становишься тугодумом. Он еще раз оглядел каморку и ее хозяина. Беленые известью бедные стены и деревянное распятие больно напомнили о Тинчо, о натертой тесьмой ключице... Золото можно найти в навозной куче, а в груде драгоценностей – прячется зловоние.

– Так вы – лаццарское чудо?

Парню на вид лет двадцать, но щетины не видно, а грубый шарф на шее скрывает отсутствие кадыка. Широкие плечи и сильные руки – уж этого кастрата нельзя заподозрить в немужественности! И все же Дженнардо не так представлял себе свою сирену. Малый пожал плечами, запрокинул голову и запел. Грудное «до» и звонкое летящее «ми» – никаких сомнений, никакой подделки!

– Сколько предложил вам этот господин?

Акилле стоял рядом и ухмылялся. Вызов его не испугал нимало.

– Сколько б не предложил, я даю больше!

Кастрат закрыл рот и поднял вверх растопыренные пальцы. Пять флоринов в месяц? Да малый не знает себе цены!

– Любезный, как ваше имя? Вы ужасно прогадаете, если согласитесь! Мой камердинер получает пять флоринов в месяц! – Камердинер получал три, но сейчас это не имеет значения! – Я буду платить вам семь!

– Десять! – почти завопил Акилле и сдернул с пальца одно из колец – с лиловым продолговатым камнем. – Десять и этот аметист!

Кольцо полетело на холстину мешка, а кастрат озадаченно нахмурился. Кажется, парень не умел разговаривать иначе, чем руладами!

– Двенадцать и моя перевязь! – Дженнардо постарался побыстрее отцепить шпагу. – Продав ее, вы выручите кучу денег!

Чтобы кастрат не вздумал отказаться, к усыпанной мелкими камнями перевязи Дженнардо разом добавил и оба своих кольца. Акилле оставалось разве что шпоры отстегнуть и вынуть заколку из кружевного воротника. Что он и сделал, и теперь мешок кастрата походил на лоток меняльной лавки в удачный день.

– Пятнадцать в месяц!

Дженнардо пихнул соперника плечом:

– Тридцать, стол и лошади за мой счет!

– Я разрежу тебя на куски, Форса!

Ну еще бы! Акилле не мог предложить больше и прекрасно это знал. Сейчас римлянин одним взглядом способен поджечь все сено на полях Лаццарской долины, и ничто не радовало Дженнардо сильнее. Кастрат же походил на печальную обезьянку, каких капитан видел во дворцах Андалусии. «Лаццарское чудо» решительно выдернул свой мешок из-под груды драгоценностей и попытался протиснуться мимо обоих мерченаров к двери, но не тут-то было. Чья-то тень упала на порог, и Дженнардо увидел высокого, тощего гасконца, что служил у Ла Сенты сержантом первой конной роты. Ловушка! Обнажив шпагу, Дженнардо оттолкнул кастрата вглубь каморки, а Акилле кинулся за ними – и тоже с оружием в руках. Гасконец что-то крикнул на своем языке, и миновали, казалось, века, прежде чем до Дженнардо дошло. Не медля больше, он перехватил руку Акилле у запястья, вынудив того опустить отточенный клинок.

– Повтори, сержант!

Гасконец смачно сплюнул на грязную солому, раскиданную по полу, и повторил:

– Красный Бык с двумя отрядами выступил в Лаццарскую долину. Синьор капитан, прикажете трубить сбор?

Часть третья

Война

...вашего коня

Держать, конечно, можно на аркане,

Но кто удержит дух, что рвется к брани,

Бесчестия чураясь, как огня?

Не жалуйтесь, бездействие кляня.

Вы здесь, а он давно на поле брани,

И пусть вы недвижимы – на ристанье

Он – впереди, всех прочих обгоня.

Франческо Петрарка

Сонет XCVIII

Говорят, у христианина не должно быть любимых молитв, все обращения к высшим силам чтимы равно. Что ж, хотя бы здесь Дженнардо следовал заветам веры, он не любил хорал – тот просто стал его личным разговором с Заступницей.

– Радуйся, Царица, Мать милосердия,

Жизнь, сладость и надежда наша!

К Тебе взываем, изгнанные сыны Евы…

Не имело значения, что «лаццарское чудо», этот упрямец с внешностью колодника и голосом ангела, не достался капитану Форсе – капитан Ла Сента его тоже не заполучил. Сейчас Дженнардо мог отдать годовой доход своей банды и родовой герб в придачу, только бы кастрат пел. Только бы не стихла простая молитва, которую первые на берегах Тибра христиане называли «Salve, Regina», вкладывая в нее горячую просьбу к единственной и милосердной. Каждое слово – грубое и безыскусное, – каждый звук и паузу певец превращал в подлинный, чистый восторг, даря иллюзию сокровенного разговора с Ней. Не имело значения, что рядом стоит Акилле Ла Сента, не отрывает опущенных глаз от мозаики на полу, и лицо его впервые кажется таким искренним и уязвимым, будто бы кастрат до него тоже достучался. А позади шмыгает носом Андзолетто, его белокурый чертенок Дзотто, что уповает на индульгенцию, как на спасение от бездны. Что я скажу тебе, Заступница, если ты спросишь? Где ты была, пока я верил без раздумий? Где ты была, пока горел Сантос? Где ты сейчас, когда война стучится в двери, а я боюсь оглядываться назад и смотреть вперед?

Голос, такой ясный и сильный, точно Дева сидит на престоле в этом храме и оплакивает каждую загубленную душу, выворачивал наизнанку. Не тоска и не рыдания, просто… будто кишки наматывают на кулак, вот-вот польется кровь. И дрожит пламя свечей, делая тени по углам еще чернее, глубже, а в тенях прячется призрак расплаты.

– К Тебе воздыхаем, скорбя и плача,

В этой долине слез…

Вот так же, внимая хору, повторяло про себя молитву воинство их католических величеств Фердинанда и Изабеллы – и древние стены замка, где полководец де Кордоба остановился, чтобы дать солдатам отдых, грозили рассыпаться в прах прямо на глазах. Семнадцатилетний Дженнардо и сам не знал, что просит у Пречистой Девы, – он был совершенно счастлив. Уже вытертая на пиренейских перевалах кожаная куртка, опробованный в боях толедский клинок, триста наемников, которых он поведет за собой. Единственное, что омрачало радость, – хвастовство местных юнцов, не упускавших повода напомнить пришлому: они – испанская пехота! Наследники родов, воевавших с маврами со времен легендарного Сида, а как же! Даже здесь, в Птичьем замке, чьи башни попирали облака, а близость Бога и великой цели запечатывала уста почтением, между итальянцами, французами и испанцами не затихала вражда. Все хотели пройти по плодородным равнинам Андалусии первыми, первыми сбросить мавров в море. Ну и добраться до их сокровищниц и гаремов. В Сарагосе разгорелся нешуточный скандал, и король приказал Гонсало забрать итальянцев с собой, по старой пиренейской дороге. Горцы принимали их радушно, не стал исключением и граф Аранда, считавший свой род от вестготских королей. Из века в век на башнях Птичьего замка сияли кресты – как вызов жестоким захватчикам и тем соплеменникам, кто продал Испанию маврам и евреям. С одной из башен донжона – серо-багровой громадины, что нависала над долиной, точно топор, – лет пятьдесят назад какой-то Аранда столкнул собственную дочь. Девица согрешила не то с иудеем, не то с мудехаром, экая невидаль! Итальянцы втихомолку шептались, что лучше уж позволить язычникам лапать жен и дочерей, чем жить в подобной нищете! Кормить коней опилками, одеваться в грубую шерсть и по три раза в день жрать несвежую солонину с бобами, запивая ее крепчайшей кислятиной. Неслыханно! Дженнардо и сам поразился тому, в каком виде их встретил старый граф Аранда; юный наемник поклялся бы, что на хозяине не было ни единой шелковой или бархатной нитки, лишь домотканое тряпье и овчина. Зато полуторный меч, взмахом которого старик приветствовал Гонсало де Кордобу и его офицеров, будто б только что вышел из оружейной. Пытаясь заснуть в отведенной ему ледяной комнатушке, больше напоминавшей келью, Дженнардо слышал вой ветра за толстыми стенами и сравнивал невольно. Герцог Форса скорее сам бы лег в постель с неверным, чем позволил бы даже слуге одеваться подобным образом. Отец ставил успех выше ложной гордости, но… в стенах Птичьего замка, в прямой осанке его обитателей было нечто такое, чего Дженнардо не встречал по ту сторону Пиренеев. Говорят «горд, как испанец», и это, черт возьми, верно!

Они и молились по-особому. Услыхав за спиной срывающийся громкий шепот, Дженнардо обернулся украдкой и увидел склоненную черноволосую макушку. Никогда еще итальянец не слышал в столь молодом голосе такой отчаянной, дикой мольбы: «Salve, Regina, Regina…» Свеча ходуном ходила в стиснутых пальцах, воск капал на голую кожу, но молящийся не замечал ничего. А потом настало время осенить себя крестом, испанец поднял голову, глядя в расписанный выцветшими фресками потолок часовни, и все кончилось для Дженнардо Форсы. Покой, достоинство, незапятнанное имя и юность – Сантос Аранда, единственный сын хозяев горной твердыни, все забрал себе, с собой. Еще не успев понять, почувствовать, Дженнардо уже любил – со всей силой и страстью семнадцатилетнего. Он смотрел на узкий подбородок, самолюбиво выпяченную верхнюю губу, широкие густые брови, не знающие смирения сумрачные глаза, в которых сейчас закипали слезы, и думал… ни о чем он не думал! В ту пору Дженнардо не старался разобраться в том, насколько грешны и чудовищны порывы его души. В свою постель сын герцога приглашал крестьянок и маркитанток, твердо зная, что ему придется найти невесту не хуже Луизы Реджио, иначе братец Джованни станет над ним смеяться. И лишь в краткие мгновения, оставаясь наедине с собой, он со стыдом отмахивался от смутных желаний. Ему нравилось смотреть на обнаженных мужчин, в телах товарищей Дженнардо находил куда больше красоты и силы, чем в женских прелестях. Но что в том дурного? Сам Аристотель писал, будто духовная близость братьев по оружию возвышает каждого из них, делая непобедимыми! Беда в том, что домашний наставник братьев Форса однажды зачитал воспитанникам те места в поучениях великого эллина, кои не решались переводить. Аристотель полагал, будто лишь любовь между мужчинами свята, и говорил он отнюдь не только о любви духовной. Наставник пояснил: «Что взять с язычника? Сам Аристотель, похотливый старикан Платон, даже Александр Великий делили ложе с мальчиками, не видя в том греха. Слыхали ли вы, что основателя державы нашей Гая Юлия Цезаря обвиняли в куда худшем? Будто бы Цезарь позволил некоему варвару, царю Вифинии, познать себя сзади, стал его женой… да-да, не стоит воротить нос от естественного! В заднем проходе мужчины скрыта железа, давление на которую вызывает те же ощущения, что и ласки спереди, – так говорят». Джованни заржал и переспросил ментора: «А если попросить женщину ласкать себя там?..» – «Ни одна христианка не согласится на подобное, – сурово возразил наставник. – А если согласится, оба вы будете отлучены от причастия на месяцы!»

Назад Дальше