- И вы так спокойно окунулись в этот артхаус? – усмехаюсь я. – Поймите правильно, погоня за плохими парнями лишает многого. Например, времени, безопасности.
- Мы ни о чем не жалеем, - говорит Лис. – Нам есть о чем вспомнить.
- А как же…, ну, как же семья? Вы женаты, но что будет дальше? Нельзя ведь вечно сидеть с Морти и отвечать за то, что натворили мои предки?
- Лучше мы будем думать, что помогли многим людям, - задумчиво тянет Терранс и переводит на меня взгляд. Он неуверенно улыбается. – Это неплохая перспектива. Ради нее можно и пожертвовать чем-то.
Да уж. Я категорически не согласна. Жертвовать собой ради тех, кому на это, как бы так сказать помягче, абсолютно наплевать? Это ведь глупо. Правда. Люди делают добрые дела и ждут, что когда-нибудь им ответят взаимностью. Но это такой искусный обман, что впору задуматься над понятием этики. Сейчас уже не нужно делать добро. Нужно хотя бы просто не делать зло. А сеять лучи благодати, служить верой и правдой и даже думать, что это еще и аукнется: ну, можно, конечно, но только если вы умственно отсталый дегенерат, начитавшийся романов о рыцарях, отваге и справедливости.
Наконец, мы доходим до небольшого супермаркета. Тут же глаза у Лис округляются, и она начинает бегать от прилавка к прилавку, рассматривая срок годности продуктов. Не знаю, что на нее нашло. Наверно, невозможно спасать мир и одновременно быть отличной хозяйкой, и потому она решила воспользоваться моментов и продемонстрировать все свои кулинарные способности. Не сомневаюсь, что они уникальны. Как и сама Лис. Наконец, у нее замедляется сердцебиение, и она спокойно выдыхает.
- Приготовлю тако, - обещает она вдохновленно и отчаянно, будто ей хочется этого больше всего на свете. – Хорошо?
- Да, конечно.
Не знаю, что это такое, но сопротивляться не пробую. Зачем, если у нее давно глаза так ярко не блестели? Терранс расплачивается, и мы выходим на улицу, ощущая странное спокойствие, словно походы по магазинам действительно смиряют нервы. Не думаю, что так на нас действует магическая круглая цифра на чеке – наоборот, от нее должно стать не в меру плохо – но мы определенно кажемся обычными людьми. Возможно, именно это и создает иллюзию сладкой обыденности.
- Завтра баскетбол.
- Да? – удивляюсь я. – Боже, как же давно я не смотрела на наших. Уже и забыла, как это – любоваться Кевином Лав и его огромными глазами. Черт, Терранс, я тоже подойду к тебе смотреть матч. Ты не против?
- Конечно. Игра против Чикаго.
- Воу. В прошлом году они едва не обошли нас!
- А ты ярая фанатка баскетбола, - удивляется Лис и смеется. – Кто бы мог подумать.
- Я ярая фанатка этих высоких, перекаченных красавчиков. А сама игра, если честно, меня мало беспокоит. Хотя смотреть на их грустные мордашки после поражения не очень-то и приятно. Поэтому я немного смыслю в трехочковых и разметке.
Терранс усмехается. А затем происходит нечто странное.
Звучит громкий хлопок. Он проносится по улице и тонет в переулках меж высоток и небоскребов. Пакеты с едой валятся на асфальт, распластавшись на нем, как на поле боя, а я резко оборачиваюсь.
- Нет! – не верю. – Нет, нет!
У Терранса испуганные глаза. Он смотрит на меня, когда падает на колени. Смотрит на меня, когда испускает последний вздох и умирает. Ничего не понимаю. Нет. Нет! Мне становится плохо. Я широко распахиваю глаза и слышу крик Лис. Он душераздирающий. Да это и не крик вовсе. Это дикий вопль, который испускают, потеряв все, что когда-либо было в жизни. Он пронзает меня, будто стрела и убивает, как и пуля, что пробила брешь в груди Терранса. Парень не дышит. Он умер! Терранс умер! Я хватаюсь руками за волосы, покачиваюсь в сторону и поднимаю взгляд. Лучше бы я его не поднимала. Я вижу впереди улыбающееся лицо Эринии. И тут же во мне взвывает сирена.
- Лис, Лис! Уходи! – кричу девушке, но доктор Фонзи сидит на коленях перед телом мужа и не слышит меня. – Прячься, Лис, давай же!
Несусь к ней. Хватаю за руку и дергаю на себя так резко, что она валится на бок. Лис задыхается, орет:
- Пусти меня! - и брыкается, крепко сжимая руку мужа. – Пусти! – Но я не сдаюсь.
Я все тяну ее и тяну, и тяну, и внезапно слышу очередной выстрел. Нет, нет! Волной пуля отталкивает ее назад. Милая, добрая, красивая, болтливая и когда-то живая Лис, уже не сопротивляется. Ее рука безвольно валится вниз, а веснушки заливают алые полосы. Я застываю. О, Боже.
- Нет, прошу тебя, нет, - ноги дрожат. Я моргаю, моргаю еще раз. И еще. И закрываю ладонями лицо, закричав в них с такой силой, что содрогается все тело. – Лис! О, господи, нет, только не ты, только не вы!
Невероятно тяжелая безысходность, которая неожиданно становится материальной и осязаемой, падает на меня, прижав к земле. Я зажмуриваюсь, сгорбив плечи, приказываю себе успокоиться, но я не могу. Я чувствую. Я ощущаю этот пожар из боли, обиды и ярой, безумной злости. Он подскакивает к горлу и вырывается наружу уже в виде оглушающего крика, от которого, наверняка, кровь стынет в жилах.
Смотрю на Эринию. У меня от гнева подрагивают плечи, а у нее на губах все играет эта отвратительная улыбка. Девушка смеется. Она восклицает что-то. Позже, прокручивая в голове этот момент, я вспомню, что она кричала:
- Как жаль, что мне не удалось убить Фонзи одним выстрелом!
Эти слова надолго останутся в моей памяти. А еще я навсегда запомню ее лицо. Да, я запомню эту ухмылку, потому что я решаю навсегда избавиться от нее. Поднимаю с земли неровный, металлический прут, и срываюсь с места.
Все смешивается. Я пьянею от злости. Так бывает, теперь я знаю. Дорога извивается, фонари мигают, а я иду вперед, видя лишь ее удаляющуюся спину.
Почему Эриния убегает? Наплевать. С воплем я нагоняю девушку. Размахиваюсь и ударяю ее по спине с такой яростью, что металл неприятно дребезжит в руках и теплеет в крепко сжимающих его ладонях. Я размахиваюсь еще раз! И еще! Эриния подрывается на ноги, задыхаясь, вырывается, но я хватаю ее за горло и безжалостно бросаю о стену. Глаза у девушки краснеют от боли, но это не мешает ей улыбаться.
- Эмми, Эмми, убьешь меня, Эмми? – щебечет блондинка, облизывая окровавленные губы. Я приставляю прут к ее шее и давлю на горло с такой силой, что девушка начинает кряхтеть. – Убьет ли меня, Эмми, расплачется ли Эмми?
Я просто жму изо всех сил. Я должна жать до тех пор, пока она не задохнется.
- Бедная Эмми, она не знает…, - девушка кашляет, - не знает, что ей делать. Она ведь чувствует, она ведь добрая. Добрая сука. Добрая тварь!
Зарычав, я ударяю ее кулаком по торсу. Эриния морщится, откидывает назад волосы, что неестественно светятся в тусклых лучах фонарей, и вновь издевательски смеется. Мне никогда не забыть ее смех, не забыть то, что я по его вине ощущаю. Он поджигает ярость и делает из меня горящий, пылающий факел из раздражения, злости, гнева, ненависти. Не слушаю его, игнорирую, и вновь вонзаю кулак в живот девушке. Она пытается вырваться, но я бью вновь, и вновь. И вновь! Она смеется:
- Мой брат расстроится, ему не понравится, что ты так со мной обращаешься, Эмми. Ты бы подумала, - я бью сильнее, - ты бы подумала!
Я ору. Убираю от ее горла прут, и вонзаю его чуть ниже ее яремной впадины. Точно в цель. В глазах девушки застывает вопрос, а рот приоткрывается, будто она хочет что-то сказать. Но она больше ничего не скажет. Она не скажет. Никогда больше не скажет. И не попытается. Я знаю, уверена.
- Мне очень жаль, - шепчу я и с силой вытаскиваю прут наружу.
Струи крови плещут на меня, а Эриния ошеломленно хлопает длинными ресницами. На ее лице, наконец, появляется страх. Она умирает в ужасе. Она боится меня. Я сама себя боюсь, потому что вновь вонзаю прут в ее торс. И, если честно, я и не помню, сколько раз я это делаю. Наверно, до тех пор, пока руки полностью не погрязают в крови, а дышать не становится очень трудно.
Я отскакиваю назад. Бросаю прут. Ухожу. Вижу Лис. Вижу Терранса. Вижу людей и мигающие машины. Но я прохожу мимо. Я бреду домой. Поднимаюсь на лифте. Прохожу по коридору и останавливаюсь в ванной. Смотрю на себя в зеркало, но не умываюсь. Мне не хочется. Кровавые полосы на моем лице – мои шрамы. Я победила Эринию Эмброуз, но мы все вновь проиграли. Вновь.
- Нет! – кричит женский голос. Я выхожу из ванной комнаты, но я ничего не могу ни сказать, ни вымолвить. Просто молча следую вперед и оказываюсь прямо перед Венерой Прескотт. Девушка плачет, сжимая крестом на груди руки. – Нет! Нет!
Она знает. Она все знает.
Саймон берет Венеру за плечи, но она грубо отталкивает его от себя и рычит, будто дикое животное. Ей очень больно, но в отличие от меня, она еще не привыкла жить с этим ядовитым чувством. Не привыкла, не обращать на него внимания, не воспринимать его. Я расскажу ей об этом. Мы научимся существовать вместе, не испытывая ни боли, ни любви и ни всепоглощающей вины. Мы научимся.
Морти выбегает из комнаты. Он смотрит на мое окровавленное лицо и шепчет:
- Что произошло?
Я не отвечаю.
- Эмеральд, - вторит он, - что случилось? Ты ранена? Где Терранс? Лис?
Я вновь молчу. Старик переводит растерянный взгляд на Прескотт, а затем несется к выходу, будто сумел прочитать ее мысли. Не сомневаюсь, что так оно и есть, ведь в глазах у Венеры не просто слезы; там целая история. Девушка не знает себя от горя. Она валится на колени и поднимает голову вверх.
- Нет, нет, - все шепчет она.
- Да в чем дело! – злится Саймон. Он подбегает ко мне и хватает за руки. – Почему у тебя кровь? Что случилось, Родди? Что произошло!
- Она убила их.
- Что?
- Убила Лис и Терранса, - шепчу я и смотрю в глаза другу. – Эриния. Она убила их, и тогда я убила ее. Много раз.
Блумфилд пятится назад и зажмуривается крепко-крепко, словно пытается навсегда погрязнуть в темноте.
- Она убила не только их, Эмеральд, - хрипит Венера. Смотрю на нее. – Лис ждала ребенка. Я знала, я чувствовала.
- Но…
- Я должна была предвидеть это раньше! – кричит Прескотт. – Я должна была что-то сделать, я должна была их спасти. Но я не успела. Я просто…, я…, я не…
О, Боже. Девушка вновь кричит, схватившись руками за рыжие волосы, а я невольно отворачиваюсь. Мои глаза становятся широкими. Гляжу куда-то вдаль, сквозь стены, и не понимаю: что? У Лис должен был родиться ребенок? Не может быть, нет. Так ведь просто не бывает. Это слишком. Слишком!
- Венера! – Крик Саймона заглушает крик девушки.
Оборачиваюсь и вижу Прескотт. Она царапает ногтями запястье, смотрит на кровь и внезапно прикладывает рану к полу. Глаза Венеры закатываются, превратившись в белые, уродливые пятна. Девушка, дергаясь и крича, рисует круг вокруг своих ног и говорит что-то на неизвестном мне языке.
- Венера…
Подхожу ближе, но девушка никак не реагирует. Продолжает бормотать и дрожать в конвульсиях, и свет вдруг мигает, а оконные рамы разом распахиваются от сильного, даже безумного ветра. Теперь я уже впиваюсь в руки Прескотт ладонями.
- Венера! Что ты делаешь? Венера!
Прескотт резко хватает меня за плечи. Я растерянно пячусь назад и падаю в темную пучину из бесконечного падения, где кружатся и смазываются чьи-то лица, воспоминания и голоса. Меня бьет, словно молния, жажда горячей мести, и я вдруг понимаю, что Венера пытается проникнуть в голову Сомерсету Эмброузу. Видения отрывисты. Я не понимаю, что вижу, что происходит. Не понимаю, почему вообще в состоянии улавливать обрывки мыслей девушки, но затем внезапно наступает тишина. Будто канал найден, или же линия обнаружена. Шум испаряется, изображение становится четким, и я оказываюсь внутри не очень большого, но определенно красивого помещения, наполненного тяжелым запахом и тусклым светом. Я в музее. Вокруг экспонаты, стеклянные витрины и древний, массивный каркас из колонн. А перед глазами у меня прозрачный куб. Он выделяется на общем фоне и манит к себе, как к особой, важной реликвии. Внутри револьвер. Тот самый револьвер!
Я резко пошатываюсь назад. Валюсь на пол, а когда прихожу в себя, то вижу взгляд Венеры и примерзаю к месту. У девушки темные, практически черные глаза. Она грузно и медленно выдыхает, и только потом ее радужка приобретает естественный зеленый цвет. Прескотт смотрит на меня, и впервые я думаю, что она сильнее меня, злее меня и опасней.
- Я знаю, где револьвер. – Шепчут ее губы. И девушка покидает нас с Саймоном, не произнося больше ни слова. Но я и не думаю, что мы в этом нуждаемся. Теперь все лишь для одного: для мести. И ничто нас не остановит. Ни меня. Ни мою сестру.
ГЛАВА 13. ХОЛОДНАЯ НОЧЬ.
Как проходят похороны? Медленно. У Лис и Терранса много друзей из колледжа, но мы никого не приглашаем. Думаю, Фонзи понимали, во что ввязывались, на что обрекали себя, друг друга. И, тем не менее, смириться с тем, что эти двое больше никогда не будут рядом очень трудно. Не знаю, когда успела привыкнуть к ним. Да и привыкла ли вообще? Если честно, сейчас мне непонятны ни собственные мысли, ни собственные чувства.
Около могилы я стою тихо. Читаю надпись на надгробье Фонзи и почему-то нервно усмехаюсь. Амариллис. Вот как звали Лис! Неудивительно, что она никогда не говорила о своем полном имени. Так ведь и, правда, язык сломать можно! Черт. Господи. Я тут же, не сдержавшись, отворачиваюсь и крепко стискиваю зубы. Я могла их спасти. Я могла быть внимательнее, предвидеть опасность. Я могла. Могла! Но я ничего не сделала. Они верили в меня, а я оплошала. Неожиданно вижу свою сестру. Она медленно подходит к могиле и прикладывает ладонь к рыхлой земле. Вдруг из-под ее пальцев прорываются ярко-красные бутоны. Они опоясывают каменные надгробья, связывая их между собой, будто в сети, и создают мягкое одеяло там, где еще несколько секунд назад была черная земля.
- Вот какой ты была, Лис, - говорит Венера. – Такой же красивой и прекрасной, как и Амариллис. Как этот цветок.
Домой возвращаемся молча. Мортимер ходит медленно. Цепляется о стены руками и постоянно сжимает костлявыми пальцами переносицу, будто пытается сдержаться. У него не выходит. Морти разбит и обезоружен, как никогда прежде.
Я иду рядом с Цимерманом по коридору. Он собирается свернуть к себе в комнату, а я вдруг нахожу в себе силы остановить его. Сжимаю крепко его ладонь.
- Мы сделаем все, чтобы они умерли не напрасно, я обещаю. Правда.
Он проводит пальцами по моей щеке.
- Морти, я…, я убью Сомерсета, я убью их всех, я…
- Убивая других, ты не вернешь ни Терранса, ни Лис.
- Но…
- Я злился на тебя за твои попытки попробовать жизнь на вкус. Но больше не слушай меня, Эмеральд. Не слушай, дорогая. Дери жизнь в клочья и проси у нее не только то, что хочешь, но и то, что превосходит все имеющиеся желания. Проси! Ведь жизнь…, - Морти болезненно выдыхает и приобнимает меня за плечи, - жизнь так коротка.
Он оставляет меня наедине с пустотой. В коридорах становится тихо. Я стою и жду, не знаю чего именно, но не шевелюсь. Все ведь люди чего-то ждут, правильно? И впервые я ощущаю себя на них похожей. Обычная, одинокая, застывшая в немом ожидании чего-то особенного. Однако ничего не меняется. Ни через минуту. Ни через пять.
Что ж, говорят: только мы можем что-то изменить; только нам под силу сделать со своей жизнью нечто хорошее. Надо лишь сдвинуться с мертвой точки, совершить первый шаг, поверить в свои силы, в себя, в людей! А я вот не верю.
На этом все и заканчивается. Скатываюсь по стене на пол и сижу в коридоре до тех пор, пока солнце не исчезает, а тьма не опускается на мои веки, а делает она это довольно быстро. Или же мне так кажется? Не знаю. Я рассматриваю свои руки, то сжимаю пальцы, то разжимаю их. Впервые я чувствую себя растерянной. Я прекрасно понимаю, что смерть Лис и Терранса – огромная трагедия, но более того, я понимаю, что она глупа и напрасна. Ничего не оправдывает их гибель. Ни борьба со злом, ни справедливость. Какой же прок в их отчаянном желании сделать мир немного лучше, если мир плюнул на них и провернул все таким образом, что теперь им все равно на любое окончание нашей эпопеи. Не знаю. Разве в этом мое предназначение? В том ли, чтобы наблюдать за тем, как люди умирают, и спокойно жить дальше. В том ли, чтобы делать вид, будто ничего не меняется, будто наша цель гораздо важнее и значимей, чем наши жизни. Но почему? Почему я обязана вставать и идти к обрыву, да еще и с гордо поднятой головой? Почему мне нельзя убежать, почему я не могу испугаться, бросить все? Почему Лис и Терранс должны были умереть? Почему Венера должна винить себя? Почему Саймон должен рисковать жизнью, а Мортимер вяло и слабо передвигаться по комнатам, не ощущая ничего. Только пустоту. Почему? Кто нам сказал, что мы обязаны идти дальше, закрывать глаза на то, что пугает, не видеть того, что обезоруживает и парализует? Кто нам сказал, что умирать – достойно? Что отдавать свою жизнь за других – большая честь? Да, я буду помнить Фонзи, и Морти будет, и Прескотт, и Блумфилд. Но на этом все. Умрем мы, и их имена тоже исчезнут из памяти, и никто уж тогда не вспомнит о двух людях, отдавших свою жизнь за какой-то переломный момент в истории. Никто! А они умерли…, а их больше нет. И скоро всем станет все равно.