Я с любовью смотрела в ее серые глаза, постепенно успокаиваясь. Мне хотелось ласкать ее, но она отстранилась.
- Отдохни немного, любовь моя. - Ее улыбка была теплой и немного печальной.
Я взяла ее руку и поцеловала тонкие пальцы. Дремота мягко окутывала меня, и я не могла сопротивляться. Мои глаза закрылись сами собой, и когда губы Констанцы коснулись моей щеки, я счастливо вздохнула. Пусть она тысячу раз безумна, но я хотела бы быть с ней... и умереть с ней вместе, если придется.
Проснулась я, когда в библиотеке было уже совсем темно. Моя рука затекла, тело болело от неудобной позы. Разумеется, Констанцы рядом не оказалось. Что ж, она ушла, написав все письма, которые хотела скрыть от меня, и тайная сторона ее жизни по-прежнему останется для меня тайной. Я волновалась за нее даже больше, чем за себя. Вспоминая свою прежнюю жизнь, я не могла не признать, что никогда раньше не любила никого так сильно, как мою дорогую Констанцу. Разумеется, не она спасла меня от костра, но, в конце концов, я была жива во многом благодаря ей. Если бы нашелся тот отважный всадник, который увез меня из-под самого носа стражников... Я была бы признательна ему, но вряд ли эта признательность переросла бы во что-то большее. Он ведь только лишь мужчина...
Тишина, стоявшая в библиотеке, казалась жутковатой, хотя помещение было небольшим, и все звуки тонули в пыльных рядах томов и свитков, громоздящихся на полках. Я впервые оказалась здесь одна в темноте, и почему-то очень боялась, что могу наступить на мышь или ненароком опрокинуть что-нибудь на пол. Оказавшись за дверью, я с облегчением перевела дух и направилась по освещенному факелами коридору к лестнице, ведущей во внутренний двор. Две монахини окапывали кусты роз, и я окликнула их, поинтересовавшись, не видели ли они настоятельницу. Оказалось, что Констанца не приходила к вечерней службе, да и на трапезу не явилась. Смутное беспокойство, зародившееся в моей душе, переросло в настоящую тревогу. Почти бегом добравшись до ворот, я заглянула в каморку привратницы.
- Сестра Мария, я ищу мать настоятельницу.
- Она будет только завтра к обеду.
- Она не сказала, куда поехала?
Высокая и полноватая сестра Мария повела широкими плечами и с сомнением посмотрела на меня.
- Если она тебе не сказала, почему я должна?
- Но ведь тебе это известно, правда? Пожалуйста, скажи мне...
- Она предупреждала, что ты будешь спрашивать.
- И?...
- Ну хорошо. Она уехала в Монтичелли по делам.
- Встретиться с кардиналом?
- Почем мне знать? Все кардиналы в Риме, а наш-то, поди, в Милане... Так что у нее свои дела, малышка. Иди-ка спать, да не переживай так сильно: наша настоятельница, хоть и молода, а в обиду себя не даст, да и нас всех тоже, спаси ее Бог.
Я торопливо перекрестилась и пошла на кухню, чтобы взять чего-нибудь поесть. В остывающей печи стояло большое блюдо с рыбой и остатками постного пирога. Не слишком вкусно, но привередничать было не к месту - почти не чувствуя вкуса, я съела рыбу и, взяв кусок пирога, пошла в свою келью.
Монахини уже ложились спать, в тесных каморках слышались шорохи и тихие звуки молитв. Я вспомнила, как сестры с гордостью говорили, что Санта-Джулия имеет высокий статус, потому что монахини спят не в общей зале, как заведено в иных монастырях, а в собственных отдельных кельях. Кто знает, может быть, этим и можно было гордиться, но сегодня я предпочла бы побыть в обществе сестер, чем оставаться наедине со своими тревогами и страхом за Констанцу. Я понимала, что никогда не смогу удержать ее. Она была неизмеримо выше меня во всем - и по возрасту, и по праву рождения, и по жизненному опыту. Ее увлечение танцами было лишь странной причудой, делавшей ее совершенно непонятной для меня и еще более далекой. Любила ли она меня так, как я ее? Навряд ли. Мне было так страшно потерять ее навсегда, я уже не могла себе представить, как буду жить без нее... А что думает она обо мне? Ответа на этот вопрос я не знала, и сердце сжимали холодные тиски бессильного отчаяния.
Я не спала почти до рассвета, вслушиваясь в ночные звуки, в порывы холодного ветра за окном, в гул замерзших ветвей, в сопение и храп спящих монахинь, в тихую возню мышей в устилающей пол соломе. Казалось, холод ночи пропитал мое тело до костей, и даже плащ, наброшенный поверх шерстяного одеяла, не спасал от него. Лишь с рассветом мне удалось немного забыться, но почти тут же я была разбужена утренним шумом и голосами сестер, собиравшихся на молитву.
- Черт! - Ступив на ледяные камни пола босой ногой, я тихо выругалась, чувствуя извращенное удовольствие от упоминания противника Бога в стенах монастыря.
Утренняя служба тянулась бесконечно. Повторяя слова псалма, я невольно цеплялась за них мыслью. "Да исполнит Господь все прошения твои..." Боже, пусть с Констанцей все будет в порядке. Я ничего не прошу для себя, разве что счастья быть с ней рядом... "Ты дал ему, что желало сердце его, и прошения уст его не отринул..." Прошу тебя, Господи, не дай ей натворить глупостей и попасться в ловушку злодеев...
Kyrie eleison, Christe eleison...
Тихо шепча литанию, я почти верила, что вот-вот двери откроются - и войдет Констанца, но ее все не было...
После службы и завтрака я пошла к воротам и застала там уже не сестру Марию, а худенькую нескладную Джованну. Мы немного поболтали, потом она пожаловалась на холод и попросила меня немного посидеть за нее, пока она сходит на кухню выпить горячего молока. Я с готовностью согласилась.
Если Констанца не вернется к обеду, я сама поеду за ней в Монтичелли, и ей придется со мной объясниться. Она оставила меня одну, даже не сказав, куда собралась! Возможно, она поехала именно к тому человеку, который меня спас и имя которого до сих пор остается для меня тайной? Что она задумала? Конечно, тот мужчина намного моложе Джулиано Манетти, он ловок и храбр, и вряд ли откажет красивой настоятельнице Санта-Джулии в ее праведном желании спасти невинных от костра...
Внезапно до моего слуха донесся приглушенный перестук копыт, а через несколько мгновений конь был уже совсем близко, и стук в ворота возвестил о госте.
- Откройте!
От звуков этого голоса мое сердце рванулось из груди. Констанца вернулась! Я бросилась к воротам, торопливо отодвинула тяжелый засов и с изумлением смотрела, как настоятельница, придерживая взмыленную лошадь, въезжает во двор.
- Запри засов, - обернувшись, крикнула она мне и, пока я выполняла ее просьбу, спешилась. На ней была ее привычная одежда - простая коричневая ряса с белой накидкой с капюшоном, и серебряное распятие на груди.
- Уф, - выдохнула она, когда я подбежала к ней и прижала к губам ее ледяные пальцы.
- Где вы были? - едва не плача, прошептала я. - Почему не сказали мне...
- Не время для объяснений, - оборвала она меня. - Уведи Искорку на конюшню, а потом найдешь меня во дворе.
С легкой обидой я отправилась выполнять поручение. Лошадь устала; я видела, как тяжело вздымаются ее покрытые потом бока. Несомненно, так загнать животное по дороге из Монтичелли было невозможно. Выходит, Констанца ездила не туда. Но куда же?
Я расседлала и тщательно вытерла Искорку, оставила ей корма и, сгорая от любопытства, отправилась искать Констанцу. Она разговаривала во дворе с Агнессой и Сесилией, я не могла разобрать слов, только голос - взволнованный и быстрый.
Когда я подошла, Констанца уже отпустила сестер.
- Что все это значит? - спросила я. Ее глаза уперлись в мое лицо.
- Я вернулась, Лаура, и этого должно быть достаточно.
- Но мне не достаточно. Вы солгали сестре Марии... а может быть, велели ей солгать мне?
- Что ты имеешь в виду?
- Ведь вы ездили не в Монтичелли, правда?
Она не ответила, опустив взгляд. Ее волосы выбивались из-под капюшона непослушными завитками, и мне отчаянно захотелось обнять ее, успокоить, поцеловать, сказать, как я люблю ее. Вместо этого мои губы проговорили:
- Для чего вы солгали? Где вы были?
- Я ездила в Пьяченцу, - ответила она так тихо, что я почти не расслышала. - К кардиналу. Послезавтра день святого Антонио...
- Вы сошли с ума, - сказала я. - Надеюсь, вы не ходили к Ринери, чтобы просить за осужденных?
- Нет.
- Но вы говорили, что кардинал не всемогущ. Разве он согласился помиловать еретиков? Или...
Она снова посмотрела на меня, и в ее глазах была мука. Мне уже не нужен был ее ответ.
- Простите меня. Я... - Мой голос дрогнул. - Я люблю вас. Просто очень сильно люблю. И я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
- И ты меня прости. Беда в том, что я ценю жизнь людей и верю в справедливость... Мне иногда кажется, что спасение невинных от смерти стоит того, чтобы рисковать собой.
Я с изумлением смотрела на слезы, катившиеся по ее щекам.
- Ты нужна мне, Лаура. Идем.
Мы пошли в комнаты наверху, где Агнесса уже успела нагреть воду для ванны, и я помогла Констанце раздеться. Ее тело дрожало от холода; она избегала смотреть на меня и напрягалась, когда я гладила ее руки и бедра. Она еще не вошла в ванну, когда я заметила на белой коже ее предплечья синеватый подтек.
- Что это, Констанца? Вы ушиблись?
Она словно сжалась от моего вопроса и торопливо отдернула руку.
- Нет, все в порядке.
Прикусив губы, она села в ванну, и я осторожно стала поглаживать ее плечи, словно невзначай касаясь груди.
- Прекрати, - прошептала она, удерживая мои пальцы в своих.
- Что случилось? - с тревогой спросила я, обняв ее, и она снова заплакала.
- Я уже говорила тебе, что любая просьба имеет свою цену...
- Констанца... - мой голос сорвался. - Ты хочешь сказать, что...
- Я уплатила кардиналу ту единственную цену, которую он от меня потребовал за помилование осужденной девочки. В конце концов, он всего лишь мужчина...
Я потрясенно смотрела на нее, не находя слов.
- Если тебя это утешит, я признаюсь, что не испытывала к нему никаких чувств. Он не был груб, когда взял меня, и все время спрашивал, хорошо ли мне... Возможно, он прекрасный любовник - для других женщин, но мне было все равно. Он кончил два раза... Трудно ожидать такой силы от старика. Это...
- Хватит! - крикнула я. - Довольно уже и того, что вы торгуете собой, прикрываясь заботой о несчастных еретиках, так еще и хвастаете своими подвигами! Вы... Ты грязная шлюха!
Она влепила мне пощечину, и от боли, обиды и ярости слезы потоком хлынули из моих глаз.
- Уходи, - мертвым голосом проговорила Констанца. Я попятилась. - Не заставляй меня повторять.
Вылетев из комнаты, я громко хлопнула дверью. Что ж, пусть знает, что я думаю о ней! Мое сердце колотилось так, что готово было разорваться. Как она посмела растоптать мои чувства, как могла отдаться похотливому старому кардиналу ради спасения какой-то безвестной девчонки, которая не способна будет даже оценить ее жертвы... Да полно, была ли жертва?
В своей келье я упала на узкую кровать, уткнувшись лицом в жесткое шерстяное покрывало. Меня душили злые слезы, никак не желавшие остановиться. Я не могла больше видеть Констанцу, и в то же время она была нужна мне, как дыхание. Я ненавидела ее... и любила больше жизни. Где была та грань, за которой кончалась любовь? Для меня за ней начинались безумие и отчаяние, не имевшее выхода, темная пропасть безбрежного одиночества, ужас отчаяния и нескончаемая тоска.
Сколько времени я провела в оцепенении, терзаемая тяжелыми раздумьями, неизвестно. Мне не хотелось даже шевелиться, и когда мало-помалу стало темнеть, я лишь устало закрыла глаза, но продолжала видеть перед собой лицо Констанцы. Где-то далеко, в другом мире, звонил колокол, слышались смех и голоса монахинь... Я перестала быть частью этого мира.
Костанцу я увидела лишь на следующий день. Мне показалось, что это случилось во сне - она остановилась в дверях моей кельи и молча смотрела на меня, напряженно сжимая в руке распятие. Ее глаза, обведенные темными кругами, влажно блестели, и взгляд их не отрывался от моего лица.
- Лаура, - едва слышно прошептала она, и меня охватила странная, пугающая злость.
- Поезжайте к кардиналу, - насмешливо проговорила я, чувствуя, как дрожат мои руки. - Еще не поздно, казнь только завтра, и он может освободить двух пленников, а то и сразу всех, если вы сумеете ему угодить... А нет - так отправляйтесь к епископу, он точно сумеет помочь.
Она побледнела как полотно и ничего не ответила.
- С кем вам пришлось переспать, чтобы вытащить меня? - продолжала я. - С тем мужчиной, имени которого я до сих пор не знаю?
- Ты ничего не понимаешь, - сказала она тихо. - Подумай, легко ли умирать в пятнадцать лет... Вспомни, что ты чувствовала, когда тебя саму вели на костер.
- Я предпочла бы умереть, чем жить той жизнью, которую вы мне уготовили!
- Хорошо. У тебя есть возможность подумать. Если захочешь уйти - я тебя не держу.
Она вышла, закрыв за собой дверь. Ее шаги мягко удалялись, и я снова осталась в одиночестве, кляня себя за собственную глупость: мне так хотелось броситься ей на шею, простить ей все... Потому что рассудком я понимала, что она права. Но мое сердце не в силах было смириться с тем, что она платила за чужую жизнь своим телом - гибким, прекрасным телом, которое должно было принадлежать лишь Богу и мне.
Прежняя боль вернулась, став еще сильнее с уходом моей возлюбленной. Она тоже страдала, но я мало что знала о ее боли. Я решила, что буду как можно реже говорить и даже видеться с Констанцей, чтобы чувства постепенно угасли, а потом постараюсь уйти из Санта-Джулии и отправиться в Парму, а то и в Милан.
Мы встречались на службе, в трапезной, во дворе - и каждый раз отводили глаза, избегая смотреть друг на друга. Я видела край ее одежды, тонкую руку, небрежно сжимающую четки... и спешила прочь, пытаясь побороть желание упасть к ее ногам и целовать каждый пальчик этой изящной руки, обнимать эти стройные ноги, умолять о прощении и говорить о своей любви.
День закончился. После вечерней молитвы в часовне я смотрела издали, как Констанца направляется к себе в сопровождении Норетты, освещающей ей дорогу фонарем. У дверей дормитория она отпустила младшую монахиню, и я подумала, что она снова будет бичевать себя перед сном. Одна мысль о том, как хлыст рассекает гладкую кожу ее плеч и терзает уже зажившие шрамы на спине, привела меня в возбуждение и ужас. Разумеется, ей есть за что просить прощения у Господа, но неужели боль приносит ей облегчение?
Смертельная тоска и беспокойство привели меня к лестнице , и я сама не заметила, как очутилась у двери комнаты Констанцы. Опустившись на колени, я замерла, боясь пошевелиться, и жадно вслушивалась в доносившиеся до меня тихие слова:
- ...как отец милует сынов, так милует Господь боящихся Его. Ибо Он знает путь наш, помнит, что мы - прах. Дни человека - как трава; как цвет полевой, так он цветет...
По моей спине побежали мурашки, слезы навернулись на глаза.
- ...пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его. Милость же Господня от века и до века к боящимся Его...
Как же на деле невелика была пропасть, разделявшая нас! Констанца искала утешения в молитве - одинокая, отчаявшаяся, непонятая. Я тоже всегда молилась, если на душе было тяжело, но сейчас молитвы не помогали - я любила и ненавидела Констанцу, и мое сердце рвалось от боли.
Она молилась, а я беззвучно рыдала, леденея от холода и отчаяния на каменном полу возле ее двери... И слова псалмов перемежались ударами хлыста, заставлявшими меня вздрагивать, словно били меня саму. Я заставила себя уйти, понимая, что никогда не наберусь храбрости войти в ее комнату и не найду слов, чтобы просить позволения остаться с ней.
Все мои мысли были о Констанце; когда я попыталась молиться, то не смогла сосредоточиться и лишь повторяла первые слова Miserere. Мое тело, казалось, превратилось в лед, зубы стучали. Скорчившись на постели, я прижала к груди стиснутые кулаки и пыталась уснуть, пока усталость и тишина не победили терзавшую меня горечь.