Научи меня танцевать - "Jeddy N." 3 стр.


  - Хорошо, Лаура. Говори правду, и получишь свободу. Считаешь ли ты, что христианин должен посещать церковь?

  - Безусловно, монсеньор.

  - Для спасения души достаточно молиться или посещать церковь?

  - Достаточно не делать людям зла, а душа спасается молитвой и целомудрием.

  Инквизитор медленно улыбнулся.

  - Неплохо сказано, дитя. Означает ли это, что ты отрицаешь исповедь?

  - Я исповедуюсь перед Богом, монсеньор.

  Он подошел ко мне, взял за подбородок, и посмотрел прямо в глаза долгим изучающим взглядом. Я не выдержала и опустила глаза.

  - Тебе известно, за что тебя арестовали?

  - Я невиновна в том, в чем меня обвиняют.

  - Местный священник подтвердил, что ты давно не бывала в церкви. Исповедь перед Богом ― это хорошо, но для христиан существуют определенные законы... Может быть, ты имеешь что-то против служителей Бога?

  Я молчала. Мне трудно было судить о епископах, кардиналах и папе, но священники могли быть совершенно разными, это я уже поняла. Поделиться же своими мыслями с этим человеком означало обречь себя на пытку.

  - Я хочу услышать ответ. Джино, помоги ей немного.

  Мои руки дернули вверх, так что затрещали суставы. Против собственной воли я заверещала, беспомощно извиваясь, чтобы облегчить боль. За спиной у меня отчетливо хмыкнул одноглазый палач.

  - Довольно, Джино! - нахмурился Ринери. - Я не просил тебя мучить бедняжку. Итак, Лаура...

  Я стала сбивчиво объяснять, что бываю в церкви не реже, чем другие прихожане, что падре Остеллати, должно быть, за что-то рассержен на меня и не обращает на меня внимания, хотя на самом деле я всегда присутствую на его службах. Инквизитор кивал, не перебивая, затем спросил:

  - Значит, ты утверждаешь, что священник лжет?

  - Нет, я...

  - Лжет и впадает в грех гневливости?

  - Монсеньор, я не утверждаю...

  - Но тогда он говорит правду, а лжешь ты. И не посещаешь службы. Джино!

  Мои руки снова рванули кверху, и у меня потемнело в глазах. Я кричала, потом мне плескали в лицо холодной водой и били по щекам. Было еще много вопросов, на которые я что-то отвечала, почти не понимая, чего от меня добиваются, и в итоге совсем запуталась. В конце концов меня отвязали, отвели в камеру и бросили на пол, как мешок, да я уже была и не в состоянии даже сидеть.

  Возле меня оказалась София.

  - Теперь ты еще подумаешь, что лучше ― чтобы тебя насиловали или пытали, как вот сейчас. - Она вздохнула и убрала с моего лица слипшуюся от пота прядь волос. - О чем тебя спрашивали?

  - Я не помню, - призналась я. - Что-то про исповедь и про нашего священника.

  - Ну, я не сомневаюсь, они услышали все, что хотели. Тебя мучил одноглазый Джино?

  - Да... Я думала, что он меня...

  - Хочешь сказать, ты боялась, что он захочет с тобой поразвлечься? - Она хмыкнула. - Даже не думай, он неравнодушен к мужчинам, а ты ему не интересна.

  - К мужчинам? - Я покачала головой, не понимая.

  - Была бы ты мальчиком, он бы тебя так отделал... Ладно, забудь. Отдохни немного и поешь, силы тебе еще пригодятся. Хотя, если ты выдержишь следствие, тебя все равно сожгут как еретичку. - Она помолчала, затем, сжалившись, добавила. - Впрочем, тебе еще может повезти. Чудеса случаются, и ведьмы тут совершенно ни при чем. Просто иногда еретиков отпускают на перевоспитание. Тебя могут отдать на поруки священнику или в монастырь... Будешь целыми днями молиться, работать в церкви, поститься и умерщвлять плоть.

  Я представила себе, как занимаюсь богоугодными делами и умерщвлением плоти под руководством падре Остеллати, и выбор между костром и такой свободой показался мне нелегким.

  - Я не верю в чудеса, - сказала я, закрывая глаза.

  София засмеялась, но ничего не ответила.

  Меня допрашивали еще три раза. Во второй раз меня высекли толстым кнутом, так что кожа на моей спине лопнула и повисла лохмотьями, а рубашка промокла от крови. Я проплакала до вечера. Одна из старых ведьм, сидевших со мной в камере, предложила зашептать боль, но я не подпустила ее к себе, опасаясь колдовства. София уговаривала меня позволить ей, говоря, что это не злое колдовство, и все же страх был сильнее боли.

  Третий разговор с монсеньором Ринери я плохо помню. Вопросы были все те же, как мне казалось, и я старалась отвечать так, чтобы у него не было повода просить Джино подсказывать мне правильные ответы. При этом инквизитор всегда записывал в книжку все, что он спрашивал и все, что я говорила.

  Я искренне надеялась, что не доживу до четвертого допроса. Он должен был стать последним, а потом, как сообщил Ринери, меня и ведьм должны были отвезти в Пьяченцу на суд и казнь. Мы не подлежали церковному суду, но все, что я пока видела, доказывало обратное: ни один светский чиновник в следствие не вмешивался. Ринери говорил, что правители доверяют священнослужителям вести допросы и выносить суждение о виновности или невиновности, однако окончательный приговор выносится гражданским судом.

  Что ж, конец все равно был один ― нас должны были предать огню, потому что вина была доказана.

  На четвертом допросе Джино вложил мои пальцы в тиски и остановился рядом, ожидая приказов инквизитора. Когда вошел Ринери, он оказался не один: его сопровождала женщина. Поначалу я не поняла, что это именно женщина, - лишь фигура в белоснежном одеянии. Она остановилась у стола, и когда инквизитор предложил ей сесть, молча покачала головой. Лицо, скрытое капюшоном, тонуло в тенях, я видела только белую полоску подбородка и темную линию сжатых губ.

  - Это она. - Ринери небрежно указал на меня кончиком пера. - Вы можете сами убедиться в том, что она не раскаивается в своих заблуждениях.

  - Нет человека, которого нельзя было бы спасти, монсеньор. - Услышав голос женщины, я удивленно подняла голову. Судя по всему, она была еще молода. Белая ряса полностью скрывала ее фигуру, я заметила только тонкую руку, сжимающую четки.

  - Кардинал Сан-Северино обещал мне право поговорить с ней.

  - Но...

  - Синьор Ринери, я не имею в виду ведьм. Колдовство не относится к области моих забот. Общение с дьяволом греховно само по себе, и все же колдун злостно действует по собственному почину во вред окружающим, тогда как еретик порой просто заблуждается.

  Она подошла ко мне и остановилась, чуть приподняв капюшон, чтобы посмотреть на меня. Ее глаза прятались в тени, но я разглядела безупречный овал бледного лица с высокими скулами, небольшой прямой нос и чуть припухлые губы. Пожалуй, она была красива, но я не знала, чего ей от меня нужно, а потому не доверяла ей. В последнее время "поговорить" означало для меня новые мучения, и я напряглась, ожидая, что она даст команду одноглазому палачу.

  - Освободите ее руки.

  Джино не шелохнулся, и женщина обернулась к Ринери.

  - Прикажите освободить девушку, монсеньор. В противном случае я скажу кардиналу Сан-Северино, что пост инквизитора в Пьяченце необходимо дать другому человеку.

  - Джино, - недовольно сказал инквизитор, - сделай то, что просит госпожа.

  - Вам нет нужды называть меня госпожой. - Она наблюдала, как Джино возится с зажимами. Едва мои руки оказались свободными, я судорожно сцепила пальцы, найдя в себе силы пролепетать:

  - Благодарю вас, госпожа.

  Красивые губы дрогнули и изогнулись в легкой улыбке.

  - Ты веришь в Бога, Лаура?

  - Да, всей душой, всем сердцем, - быстро ответила я. - Я умею молиться и всегда соблюдаю посты.

  - За что могут быть прокляты люди?

  - За злобу, за гордыню, за чревоугодие, за блуд, за зависть, за...

  - Довольно, дитя. Твои родители живы?

  - Нет, госпожа, я сирота.

  Она помолчала, потом спросила очень тихо, так что инквизитор не мог расслышать:

  - Что ты умеешь делать? Шить? Готовить?

  - Я умею читать и писать, знаю латынь и церковную службу, - шепотом ответила я. - А вот шить никогда не пыталась...

  Ее улыбка потеплела, на этот раз она определенно предназначалась для меня. Развернувшись к Ринери, женщина сказала:

  - Послезавтра канун Рождества, синьор Ринери. Насколько я знаю, это дает вам полномочия помиловать одного из осужденных.

  - Вы хотите, чтобы я отпустил эту девчонку? - Бледное лицо инквизитора осталось невозмутимым. - Ваше влияние не настолько велико, баронесса, чтобы я послушался одного вашего желания. Возможно, кардинал Сан-Северино и позволил вам поговорить с узниками, но все они будут сожжены для спокойствия горожан и устрашения других ведьм.

  Тонкие руки женщины спрятались в рукавах рясы.

  - Вы отказываетесь проявить милосердие? Даже Пилат отпустил одного из разбойников...

  - Я не Пилат, баронесса.

  - Это дитя никому не причинило зла.

  - Она все равно умрет. У нее нет родных, а работать ее никто не возьмет, потому что она еретичка. - Ринери уткнулся в свои записи, больше не обращая на женщину внимания.

  - Кардинал не одобрит ваше решение.

  - Насколько мне известно, ему все равно. Разумеется, вы можете ему заплатить, и тогда он отпустит любого из узников.

  Баронесса вскинула голову, отказываясь вести дальнейший спор, и, в последний раз оглянувшись на меня, сказала:

  - Если вы посмеете еще хоть пальцем тронуть эту девушку, ваша карьера окончится, не успев начаться.

  Ринери хмыкнул, но когда женщина вышла из комнаты, проворчал:

  - Отведи ее в камеру, Джино. Эта святоша в балахоне имеет обыкновение выполнять свои обещания, как я слышал...

  Одноглазый бесцеремонно вздернул меня на ноги и потащил к выходу.

  - Ничего, мы отыграемся на другой сучке, - услышала я его бормотание. - А через день вас всех поджарят, и ваша заступница ничего с этим не поделает.

  У меня внутри все сжалось. Похоже, чудес все-таки не бывает, а я почти поверила, что власти той, кого называли баронессой, окажется достаточно, чтобы вернуть мне свободу...

  Последний день моей жизни наступил так же, как любой другой. Небо не почернело и не свернулось как свиток, солнце не стало кровавым, на землю не упали звезды. Все было как всегда: где-то капала вода, шуршали крысы, слышались шаги и перекличка охранников. Серый рассвет мутно забрезжил в маленьком оконце, и я с замиранием сердца считала оставшиеся мне мгновения. По мере того, как становилось светлее, я могла разглядеть лица тех, кто сидел со мной в камере: одна из старых ведьм спала, другая что-то невнятно бормотала; глухонемой бродяга окончательно лишился рассудка, его истерзанное пытками тело казалось грудой костей. София безучастно сидела в углу, прислонившись спиной к холодному камню стены, ее лицо было неподвижным, как у мертвеца. Я знала, что ее жестоко допрашивали и насиловали, и оставалось только удивляться, как она пережила все это.

  Утро только начиналось, когда в камеру пришел священник. Я видела только ноги в кожаных туфлях и край сутаны, но при звуках его голоса подняла голову: это был падре Остеллати. Он пришел в сопровождении монсеньора Ринери и двух стражников, чтобы принять у осужденных последнюю исповедь и отпустить им грехи. Я рассеянно смотрела, как он причащает старых женщин, торопливо крестит глухонемого, разговаривает с Софией. Когда он подошел ко мне и спросил, желаю ли я исповедаться и отречься от своих заблуждений, я ответила, что мне не в чем раскаиваться.

  - Тебя ждет высший суд, дитя, - проникновенно сказал он. Я вскинула на него глаза, и он опустил взгляд.

  - Вас он тоже ждет, падре. Когда Господь призовет вас, вы не сможете лгать... А я не собираюсь исповедоваться перед вами, и нет грехов, которые вы могли бы отпустить мне.

  - Ты не желаешь покаяться. - Это был не вопрос, скорее, утверждение. Он быстро перекрестился и отошел, бросив через плечо. - Тебя ждут вечные мучения, еретичка, на которые ты сама себя обрекла.

  Я вцепилась пальцами в подол юбки, кусая губы, чтобы не закричать ему вслед все, что я думаю о распутных и продажных церковниках. Он ушел, и стражники приступили к своим обязанностям: нас облачили в серые хламиды с крестами и связали друг с другом веревкой, дополнительно скрутив каждому руки за спиной. После этого нас вывели в тюремный двор, и с непривычки от сырого холодного воздуха у меня закружилась голова. Воздух показался мне сладким и густым, его свежесть заполнила все мое существо до краев.

  - Пошевеливайся. - Кулак в кожаной перчатке врезался мне в плечо, заставляя идти вперед. Босые ноги ступали по холодной земле, и каждый шаг отзывался болью в измученном теле. София не могла идти самостоятельно, так что одному из стражников пришлось тащить ее до телеги на руках. Спотыкаясь и низко опустив голову, я брела следом. Нас усадили в стоявшую на телеге клетку и под конвоем повезли через город. Собравшийся народ свистел, выкрикивал проклятия и угрозы, кто-то молился, и один раз мне показалось, что я различила свое имя.

  - Там моя тетка, - прошептала София, тяжело привалившись к моему плечу. - Я видела ее, но она не может ничего сделать, даже окликнуть меня, ведь тогда ее саму могут схватить...

  Она заплакала. Я могла только молиться, сознавая, что жить нам остается совсем немного, и тратить оставшееся время на пустые слезы и сожаления не собиралась. Мне не хотелось, чтобы палачи видели меня сломленной и страдающей.

  До Пьяченцы было часа два пути. Прутья клетки не защищали ни от холода, ни от неистовства толпы, и лишь отчасти ― от летевших в нас комьев земли и камней. Когда вдали показались высокие городские стены и колокольни соборов Пьяченцы, мои зубы выбивали отчаянную дробь.

  - Ничего, деточка, скоро согреемся, - весело прошамкала одна из старух, подмигнув. Отвернувшись от сумасшедшей старой ведьмы, я обхватила руками колени, пытаясь сберечь остатки тепла под тонкой серой холстиной.

  На центральной площади было не протолкнуться; здесь собрались не только горожане, но и жители окрестных поселков и деревень. Многие пришли с женами и детьми. Люди кричали, напирали друг на друга, поднимая детей над головой, чтобы тем было лучше видно. Из окон всех домов на площади высовывались многочисленные головы, оживленно обсуждая предстоящую казнь. Я почти ничего не замечала, чувствуя только терзавший меня холод и тупое отчаяние. Полетел тяжелый мокрый снег, быстро таявший на влажных камнях мостовой. Нас выпустили из клетки. Старухи тащились впереди, следом за ними шли я и немой бродяга, а позади стражник тащил на руках Софию. Пройти оставалось совсем немного: впереди бурой стеной громоздились кучи хвороста, сложенные вокруг вкопанных в землю толстых столбов. Моя душа в несколько коротких мгновений истлела, как сгнивший орех, оставив хрупкую скорлупу тела, обреченного на смерть. Я почувствовала, что не могу идти дальше, но ноги передвигались почти бессознательно, делая последние роковые шаги.

  - Спасите себя, ведьмы! - ревела толпа. - Призовите бесов, пускай они помогут вам! На костер! Из земного пекла прямиком в адское!

  Я не смотрела по сторонам; все мое внимание было поглощено приготовленными для нас вязанками дров и стоящими возле каждой кучи солдатами гонфалоньера с факелами в руках. Мне говорили, что на казни будут присутствовать епископы и кардинал Сан-Северино из Рима, и я рассеянно думала, что наверняка смогу увидеть таких великих людей в последние минуты своей жизни. Жаль, сам папа не приехал... было бы интересно взглянуть на его святейшество.

  Когда позади нас раздалась дробь копыт, я не оглянулась. К чему? Нас не затопчут, не лишать же добрых христиан такого зрелища в канун Рождества! Впрочем, может быть, баронессе удалось все же выпросить у кардинала помилование для одного из осужденных? Она, несомненно, была доброй женщиной, помогай ей Бог и впредь...

  Нас вытолкнули вперед, развязали веревку и заставили каждого взойти на сложенные ветки. Я замешкалась, пока стражники помогали старухам и привязывали их к столбам. От смерти меня отделяли лишь пять-шесть шагов... И тут грохот копыт у меня за спиной стал оглушительным.

Назад Дальше