Кобрик обреченно поник головой:
— Двоих замочил!
И как чуть раньше взрыв хохота, так же камеру потрясла тишина.
— Лепишь, чудило? — растерялся даже Григорьев. — Или чужие грехи на себя берешь? Из тебя «мочило», как из меня папа римский. Колись!
Кобрик ничего не понял из того, что сказал Григорьев, но уяснил одно: его не за того приняли.
— Что тут особенного? Обычное дело.
— Ни фига себе! — воскликнул пораженный признанием Кобрика Маленький. — Да он нас всех перережет ночью. Я теперь спать буду плохо.
— Ты что? — обиделся Кобрик. — Я никогда еще никого не резал. Что я — сумасшедший?
Сойкин ехидно вставил:
— Он их из «дуры» шмальнул…
— Какая «дура»? — перебил его Кобрик. — Гнал рано утром по шоссе, «волга» левый бок подставила, я в нее и врезался.
— А-а! — облегченно вздохнули все.
— Что ж ты, чудило, понтуешь? — рассердился Григорьев. — Обычная авария…
— Но двоих-то нет! — вставил Кобрик.
Даже Кузин заинтересовался Кобриком.
— Он, никак, виноватым себя считает! Как тебя звать-то?
— Кобрик Юра!
Великанов расхохотался:
— Умора! Вся камера невинными забита. Одного виноватого Бог принес.
— Для развода! — съехидничал Сойкин.
Кобрик не мог понять, почему он не может считать себя виновным.
— Не был бы виновен, не посадили бы сюда!
Общий хохот задержанных был ему ответом.
Кобрик стал доказывать свою вину:
— Действительно же виноват! Торопился, гнал машину с сумасшедшей скоростью, а асфальт после дождя мокрый. Задумался и вовремя не среагировал на опасность справа…
Григорьев прервал его излияния:
— Чудило! Ты только на суде не изображай из себя ангела. Архангелы намотают на полную катушку. Сознание своей абсолютной правоты ожесточает судей. Их всегда надо оставлять в сомнении, может, они совсем невиновного отправляют в ад. Они же как рассуждают: «Что такое три года срока? Зима — лето, зима — лето, зима — лето. И домой!»
— Все равно, я врать не буду! Даже на суде! Не смогу.
Поворов горел жаждой мести и решил взять реванш на таком «фраере».
— Братва! — внезапно нарушил он свое вынужденное молчание. — Я предлагаю такого человека избрать в старосты камеры.
Сойкин сразу поддержал предложение человека, кого еще так недавно пинал и унижал.
— В старосты, в старосты! Только сначала пусть испытание пройдет.
Григорьев свирепо посмотрел на Сойкина, но ничего сделать не мог. Вмешайся он, его бы не поняли; кто был ему Кобрик: ни сват, ни брат. Конечно, чем-то этот человек импонировал Григорьеву, но вставать на его сторону было нельзя.
Но Кобрик сам утряс свои проблемы.
— Не суетитесь! Я благодарен за великую честь, но… об этой шутке мне рассказали в камере аэропорта, так что я считаю себя недостойным…
— Что за болтун тебе все выложил? — выразил недовольство Сойкин.
— Бродяжка какой-то! — вспомнил Кобрик сокамерника в аэропорту. — «Лепит чернуху», как он говорит.
— Тоже метод! — одобрил Григорьев. — Менты будут проверять его до посинения. Он им будет давать такие адреса, куда бумага будет идти месяц. Пока ответят, пока подумают, пока отпишут… Менты обычно с такими договариваются: ты возьмешь на себя висяков годика на два, а мы тебя в хорошую зону определим, годик отсидишь и с новым паспортом на поселение.
— В новую жизнь под чужой фамилией? — понял Кобрик. — А зачем?
— Чужая душа — потемки! Мало ли хвостов за человеком тянется? А чистым паспортом можно их все оборвать.
— Ну, менты тоже не лыком шиты! — не поверил Кобрик.
— Чудило! Таких бродяг — несметное количество! Всех проверить жизни не хватит. Даже ментовской.
Дверь камеры пропустила вернувшегося Айрапетяна.
Но вернулся он согнувшимся в три погибели. Молча лег на свою койку и тихо ругался:
— Кумерет кунем! Фашисты!
Маленький, бросившийся его встречать как родного, спросил:
— Вано! Что случилось? Живот заболел?
— В дежурку завели. Там пять человек отдыхало. Стали они меня от одного к другому кидать. Саданет один кулаком в живот, садист, и другому кидает. Тот по печени врежет и к следующему. Тот кулаком по почке и дальше. Пропустили и выкинули. Иди, говорят, в камеру, другой раз так легко не отделаешься. Насидишься в карцере. Благодари Бога, что у нас хорошее настроение.
Маленький растерялся.
— За что они тебя, Вано?
Айрапетян простонал:
— Вай, мей! Больно… Ты, Маленький, виноват! Вратарь-дырка… Такой легкий мяч пропустил, и он попал охраннику в глаз. Слишком любопытным оказался; открыл дверь в самый момент удара. Чем я виноват? Тебя надо было забирать за то, что такой легкий мяч пропустил, а не меня.
— А я чем виноват? — возмутился Маленький. — У меня на затылке глаза не растут. И мяч я не пропустил бы, если бы дверь не открылась с таким противным скрежетом. Я от этого скрипа цепенею.
Айрапетян сделал попытку приподняться, но, застонав, опустился на койку и закрыл глаза.
— Цепенеет он! — проговорил он с закрытыми глазами. — Ты бы лучше оцепенел, когда девочку трахал.
— Да не трахал я ее, говорил тебе. Мы только разделись догола, а тут ее мать входит. Как мы не услышали, ума не приложу, — оправдывался Маленький.
— А где твой ум был, когда ты несовершеннолетнюю в постель уговаривал? У нас за такие дела сразу зарежут.
— Это она меня уговорила! «Давай попробуем»!.. Вот и попробовали. Ей-то что, с нее, как с Гусмана вода, а я здесь, — обиделся Маленький.
— Дурак! Она же маленькая! Какой с нее спрос?
— Я тоже — Маленький, — дулся несостоявшийся любовник.
— Ты маленький только по фамилии! — внушал ему Айрапетян. — А вмажут тебе как большому.
— За что?
— За что — расстреливают!
Маленький сразу повеселел.
— Шутишь, значит, отошел!
— В лучший мир? Рано хоронишь. Приедешь ко мне, я тебя в Эчмиадзин свожу.
— В бордель? — заинтересовался Маленький. — Пойду!
— Тупой! — обиделся Айрапетян. — В святое место!
— Ты бы туда сам раньше съездил, чем грабить по темным закоулкам.
— Дурак, э! — Айрапетян сел на койке. — Объяснял же тебе: в карты проигрался, долг надо было срочно заплатить. Мамед — человек горячий. У него один ответ: «Кэссэрэм!» Пришлось обратиться к населению за помощью. Но меня не поняли.
— Аргумент у тебя был слишком острый!
— Знал бы тебя раньше, взял бы твой язык вместо финки.
Григорьев попросил у Кобрика обвинительное заключение и внимательно читал его. Кобрик следил за выражением его лица, стараясь понять, в каком месте что скрыто.
Поворов, обиженный тем, что не поймал Кобрика в ту же ловушку, в которую попал сам, опять принялся ходить возле кормушки, ожидая обеда.
Кузин с Великановым коротали время до баланды за чтением книг.
Сойкин с Рудиным затеяли нескончаемый спор о зависти. И тот и другой не любили нарождающийся класс буржуазии. Только если один пользовался незаконно ее богатствами, по принципу «грабь награбленное», то другой протестовал, калеча по пьянке колом всякого, кто, по его мнению, подходил под то определение — «буржуазия».
— Вот ты колом помахал, Сойкин, — уговаривал Рудин, — и что имеешь? Пойдешь не только за хулиганку, но и за нанесение телесных повреждений средней тяжести…
— Скажешь тоже! Средней тяжести… — возмущался Сойкин. — Палкой по заднице — это «средняя тяжесть»? По толстой заднице, учти. Там один жир, до самой задницы и не достать…
— Тебе прокурор объяснит, что палка, как легкая тяжесть, может перейти к тяжелой тяжести, заднице, через среднюю тяжесть статьи. И потребует, чтобы тебе дали срок понять это лет этак пяток. А я через год буду на свободе.
— С чистой совестью? — съехидничал Сойкин.
— Ты мою совесть не тронь! Какое отношение имеет моя совесть к моей профессии? Можно быть совестливым вором и бессовестным милиционером.
— Ага! — обрадованно воскликнул Сойкин. — Значит, завязывать не собираешься.
— Я же больше ничего не умею делать!
— А поменять профессию?
— Менять профессию поздно! Мне уже двадцать восемь лет!
— Как ты умудрился не загреметь до столь солидного возраста?
— Да у меня только один эпизод, керя! Поплачу на трудную жизнь в детстве, суд учтет. А там и амнистия какая-нибудь подоспеет…
Великанов, слушая этот треп, не удержался и вмешался:
— Любят в нашей стране воров. Хищник ты, а под Робин Гуда косишь!
— Ворую только у богатых! Это мой принцип, — подчеркнул Рудин. — А у бедных что брать? На то и щука в реке, чтобы карась не дремал. И не выступай, Андрей Андреевич, здесь все мы одним миром мазаны, сам говорил: руку бабусе сломал.
— Не ломал я ей руку! Врезал я раз тому типу, он и сшиб бабулю, а та возьми и выпади из автобуса, — стал оправдываться Великанов.
— Принцип домино! — определил Кузин.
— В домино я играю! — обрадовался Великанов.
— Вот и вспомни принцип домино!
— Принципов там никаких нету. На интерес можно. А на принцип не играл! — не поверил Великанов, но на всякий случай добавил: — А что за принцип?
— Выстроишь костяшки домино друг за другом, а потом толкаешь одну, крайнюю, а падают все.
— А, вспомнил! — обрадовался своей памяти Великанов. — По ящику показывали: один финн чуть ли не на километр выстроил, да так фигуристо…
Кузин закрыл книгу и отложил в сторону. Раз пошел треп, все равно читать не дадут.
— Все время, свободное от ударной работы, профсобраний, а главное, водки, посвящал телевизору? — поддел Рудин.
— Да!
— Телеман! — улыбнулся Кузин.
— Не ругайся! — предупредил Великанов. — Все же ты не прав!
— В чем? — удивился Кузин.
— Принцип не домино, а скорее бильярда: правой рукой кием я послал шар — ругателя, он ударил другой шар — бабусю, и она влетела в лузу — дверь… Вернее, вылетела.
— Тогда тебя надо судить за намеренное причинение ущерба здоровью бабуси, — строго заметил Кузин.
— Но я же не хотел, — опять стал оправдываться Великанов.
— Тогда принцип домино, а не бильярда, ибо в бильярде ты сознательно посылаешь один шар на другой.
— Нехай будет принцип домино, — согласился Великанов, — если за него меньше дадут.
— Меньше! Гарантирую! — утешил Кузин.
— Можно, — обрадовался Великанов своему внезапному открытию, — я использую твой принцип домино в суде?
— Можно, можно! — разрешил Кузин. — Гонорар за открытие перечислишь в общероссийский фонд «Антиспид»… Тоскливо мне что-то! Скорее бы обед принесли.
Кобрик отвлекся от созерцания выражения лица Григорьева, все еще занятого чтением, вернее, уже изучением его обвиниловки, и сказал:
— А меня уже покормили внизу.
Кузин обрадовался новому собеседнику и прилип к нему.
— А что у нас сегодня на обед? Из какого ресторана? — пошутил он.
— Салат из помидор, борщ украинский со сметаной, лангет натуральный с жареным картофелем и с зеленым горошком. На десерт кофе по-восточному…
Григорьев, не отрывая глаз от обвиниловки, зашипел Кобрику на ухо:
— Глохни, салага! За стукача будут держать! Опустят!
Кузин засмеялся перечислению Кобрика.
— Чувство юмора у тебя еще не атрофировалось, чувствуется, что с воли только пришел. А у меня уже эти воспоминания вызывают не смех, а слезы…
— Балаболка! — определил «статус кво» Кобрика Григорьев. — Будешь нам на ночь байки травить.
Он один воспринял слова Кобрика всерьез, поверил, что действительно того так и кормили, как он перечислял.
«Его наивность близка к кретинизму и идиотизму! — подумал Григорьев. — Неужели жизнь впервые стукнула его по физиономии?»
— Странная у тебя обвиниловка! — сказал он Кобрику, возвращая документ. — Им зачем-то ты нужен здесь, в камере.
— Кому — им? — не понял Кобрик.
— Не знаю! — честно признался Григорьев. — Но что не милиции и не ГАИ, точно. Обычно по таким преступлениям до суда не задерживают. Ты хоть обвиниловку свою читал?
— Нет! — сознался Кобрик. — Не успел.
— Чудило! А пару «висяков» берешь на себя. «Двоих замочил»! — передразнил он Кобрика.
— Мне так гаишник сказал! — оправдывался Кобрик.
— Эти-то любят по фене ботать! А ты, что не понимаешь, не повторяй! Не маленький… А тебе зачем, Сергей Сергеевич, обед? Ты затарен под завязку! Дачку приканали, ларек получил — в три горла хлебать, не нахлебаешься.
— Надо привыкать к этой пище! — грустно ответил Кузин. — Через день суд. Первую посылку получу ой как не скоро.
Кормушка откинулась, и в проеме показался раздатчик из осужденных на короткий срок.
— Кому харчо? — насмешливо крикнул в камеру.
Поворов был первым. За ним кто как успел. Молодые, шустрые впереди, а постарше, те, кто понимал, что торопиться уже некуда — задержанный спит, а срок идет, — охотно уступали им очередь, теснились в конце.
Кузин, направляясь к кормушке, задумался и столкнулся с Сойкиным, который только что отошел от кормушки с полной миской баланды.
Сойкин потерял равновесие и больше из-за вредности, чем на самом деле, вылил баланду на пол.
— Ну, ты, миллионер долбаный! Глаза на затылке?
— Извини, я не нарочно!
— За нечаянно бьют отчаянно, знаешь? — рявкнул, распаляясь, Сойкин.
— Я тебе отдам свою порцию! — стушевался Кузин.
— Конечно, отдашь! — торжествовал Сойкин. — Еще возьмешь тряпку и вытрешь пол. Кстати, ты сегодня дежурный! Не забыл?
— Помню!
Кузин забрал свою порцию баланды и отдал ее Сойкину, а сам пошел за тряпкой.
Сойкин с наслаждением глядел, как Кузин подтирал пол, а затем демонстративно, на его глазах вылил баланду в унитаз и бросил миски в раковину.
— Дерьмо сбрасывают в глотку унитаза, а не в собственную!
Григорьев угрожающе осадил его.
— Они у вас очень похожи, мог вылить и в свою!
Сойкин злобно зыркнул на Григорьева, но не посмел лезть на него и пошел к шкафу с провизией, обедать сухим пайком.
Кузин прополоскал тряпку, выжал ее в унитаз, вымыл руки, бросил брезгливо тряпку в угол камеры и тоже пошел к шкафу, брать из «дачки» продукты, заметив по пути Григорьеву:
— Придется мне обедать по-человечески! В зоне, надеюсь, успею привыкнуть.
Раздатчик рявкнул в камеру:
— А где десятый?
Все посмотрели на Кобрика.
Тот смутился, но, вспомнив наставления Григорьева, взял свою миску и подошел к кормушке.
— Меня уже кормили внизу! — напомнил он.
Раздатчику это было до лампочки.
— Меня это не колышет! — нагло заявил он Кобрику. — У меня разнарядка на десять человек. Что, по-твоему, я должен твою порцию сам есть? Мне эта баланда и даром не нужна.
Григорьев выручил Кобрика.
— Сергей Сергеевич! — позвал он Кузина. — Можете начать привыкание с сегодняшнего дня! Кобрик уступает вам свою порцию.
Кузин не очень обрадовался такой «милости», но, делать нечего, пришлось ему хлебать баланду, которая была не так уж и несъедобна.
8
В милиции у Хрусталева первым делом отобрали деньги.
А в заднем кармане брюк обнаружили пакетик героина, которого там отродясь не было.
— Кто не знает Павла Хрусталева! — насмешливо заметил полковник. — Торговец наркотиками, сутенер. Известный мерзавец и проходимец.
Хрусталев равнодушно ответил:
— Мало ли что вы мне туда положите? Завтра подбросите бомбу, так объявите террористом? В протокол можете заносить все, что вашей душе угодно. Подписывать не буду.
— А нам твоя подпись и не нужна! — равнодушно ответил полковник. — Если только для музея криминалистики. Но ты на него не тянешь. Масштаб не тот. Мелкота ты, Хрусталев.
— Кто крутой, а кто нет, это не вам, ментам, судить. Чем хуже вы обо мне думаете, тем лучше я выгляжу в собственных глазах. А ваши похвалы мне западаю. И ты, полковник, напрасно на меня бочку катишь. Суду требуется нечто большее, чем твои домыслы и подброшенные улики.
— Но для временного задержания этого вполне достаточно. Упрячем тебя за решетку, в Бутырку, чтобы не сбежал, а там, не спеша, не торопясь — время у нас терпит, не подгоняет — достанем все необходимые для суда улики.