Хрусталев стал буянить:
— Адвоката требую! Раз статью мне шьете, обязаны…
Полковник смотрел на него насмешливо.
— Тебе все обязаны! А ты кому-нибудь обязан? Что ты хорошего сделал хоть одному человеку? Вспомни!
— На понт не бери, начальник. Только суд может определить мою виновность. А до тех пор я — свободный человек.
— Свободен, наконец — свободен! — намекая, сказал полковник.
— Намекаешь, что меня могут убить, как того негра в Америке? Кому я нужен? Я на чужую территорию на захожу…
— Зашел!
Хрусталев удивленно посмотрел на полковника.
— Удивил! Неужто ты чей-то человек? Круто работают.
— Я — человек государственный! — осадил его полковник. — И ты на государственную территорию залез…
В кабинет без доклада зашел какой-то парень в штатском и шепнул на ухо полковнику пару слов.
Так же спокойно, не обращая ни малейшего внимания на Хрусталева, он покинул кабинет.
Хрусталев лихорадочно размышлял, что за государственные интересы он ненароком задел? И не мог сообразить.
— Не темни, начальник!
— Этот пакет с героином может случайно сгореть!
— А баба с куриными яйцами забрать назад свое заявление… — насмешливо добавил Хрусталев.
— И свидетель-пенсионер забудет, как ты пытался всучить фальшивые доллары.
— За такую благодать не придется ль в лапу дать? — засмеялся Хрусталев. — Я, как Райкин, «человек простой, говорю стихами».
— У тебя превратные представления о поэзии! — сухо заметил полковник. — Но одно могу гарантировать: тебя поставят в позу прачки, если ты не сдашь мастер-кассету и негативы.
— Какую мастер-кассету? Какие негативы? — опешив, протянул Хрусталев. — Я не тележурналист и не фотокорреспондент. Политическими сенсациями не торгую. И с мафией не борюсь. Я — сам по себе.
— Сам по себе ты — ничтожество! Дерьмо!.. — полковник разъярился, но быстро взял себя в руки. — Посиди в камере, подумай. До приезда «воронка». Время у тебя пока есть. В Бутырке начнется другой отсчет…
Он нажал кнопку звонка вызова, и тотчас же вошел в кабинет охранник.
— Уведи задержанного в дальнюю камеру, откуда криков не слышно! — заявил он нахально и откровенно.
Но Хрусталев лишь усмехнулся.
«На понт берет! Время другое! За труп задержанного он погонами ответит. А для него погоны дороже жены и детей! Фраер!»
Конвоир внимательно посмотрел на Хрусталева и гордо приказал:
— Руки за спину! Пошел на выход!
Он привел Хрусталева действительно в самую дальнюю камеру и перед тем, как закрыть за ним дверь, намекнул:
— Камера маленькая, узкая! Нары одни на всех. К ночи подбросим тебе несколько бродяг вшивых да немытых — вонь одна. Будете спать рядом друг с другом. По команде поворачиваться, чтобы не придавить друг друга. А если двое случайно повернутся не в ту сторону, то вполне могут задавить…
И так грохнул дверью, закрывая ее, что Хрусталеву показалось, что зазвенело в ушах, как от взрыва бомбы.
«Эти гады могут так и сделать! — подумал о предстоящей ночи Хрусталев. — Если и не задавят до смерти, то покалечить могут запросто».
Он походил возбужденно по камере, обдумывая свое положение. Неожиданно мелькнула спасительная мысль: «Черт! Не изображения ли моей красотки их интересуют?.. Ерунда! Она и сама еще утром не знала об их существовании, пока я ей не сказал. Не может же она так быстро организовать… Чушь!»
И он лег на нары, решив, что, пока он один, недурственно было бы поспать часа три-четыре, а ночью — сидеть и обдумать планы спасения.
Он так и сделал. Лег, закрыл глаза и заснул.
Загремела замком дверь, но не открылась. Это не помешало пройти в камеру старому еврею из книжной лавки, расположенной в доме Хрусталева, войти сквозь закрытую дверь, а, самое главное, Хрусталев этому нисколечко не удивился, словно каждый день видел, как проходят сквозь закрытые двери, сквозь стены разные люди.
Старый еврей, имени которого Хрусталев так и не вспомнил, сказал мечтательно, нараспев:
— Ты говорила шепотом: «А что потом, а что потом?..»
— Что потом? — разозлился Хрусталев. — Потом — суп с котом, на второе — жареная кошка!
— В раю такой диеты не рекомендуют! Типичная пища адской кухни!
— Ну, конечно! — ухмыльнулся Хрусталев. — В раю — нектар и амброзия!.. — Без перехода предложил: — Хочешь травки курнуть, планчик, анашу, марихуану?
— Не курю! — обиделся старый еврей.
— Это ты напрасно! Ничто так не украшает жизнь, как наркота! Сразу в рай попадаешь, минуя чистилище!
— Не курю! — повторил книжник.
— Будет тебе, Вечный Жид, нектар и амброзия! — насмехался Хрусталев. — А в другом случае извини, старик! Нектар и амброзия за кремлевской стеной, а ты за тюремной! Только анаша тебе заменит нектар и амброзию. Помню: одна телка хотела отбросить копыта, семья — пара синих алкоголиков, нищета, вечно драные колготки, каждая старая сволочь лапает и предлагает бесплатно. Травка ее успокоила. Кольнулась — вкус жизни почувствовала. Теперь очень высоко стоит… в разных позах. Обслуживает таких крутых стариков, что обо мне знать ничего не хочет… Карьеру сделала.
— Облагодетельствовал! — тихо упрекнул книжник.
— Неужто ей плохо? — удивился такой непонятливости Хрусталев. — Раскатывает на «мерседесе», трехкомнатная квартира — мечта профессора, дача — не халупа доцента, а зарабатывает в день — ассистент за год не получит.
— Она же о тебе знать ничего не знает? Откуда знаешь? По слухам? — спросил удивленно книжник.
— Из первых рук! Пришлось напомнить! Я тоже — не пацан! Поводок из рук не выпускаю! Держу крепко!
— Вырвут!
— Ни фига! — засмеялся Хрусталев. — Держу крепко! Сообщу кому следует, там найдут время и место добраться до нее. Не вытащит меня из тюряги, плохо ей придется.
— А ты все думаешь, что тебя случайно замели?
— Конечно, случайно! Не столкнись я с этой бабой, не разбей она свои куриные бейцы…
— Наивняк, кент! Куриные бейцы разбили, чтобы за твои уцепиться.
— Ну ты даешь!
— Послушай умного еврея, отвали!
— Кто же откажется от курицы, несущей золотые яйца?
— Смотри, как бы твои дверью не защемили!
— До мастер-кассеты и до негативов никому не достать. Никто их без меня не получит! Ясно?
— Как тут не понять! Никто — значит, никто!
Старый книжник ушел в стену.
— Так курнешь? — окликнул его Хрусталев.
— Я не курю! — раздалось из глубины стены.
— Вольному — воля, а спасенному — рай! — добавил Хрусталев…
…Он внезапно проснулся с таким жутким сердцебиением, какого у него не было никогда в жизни.
— Тьфу, черт! — прохрипел он сухими губами. — Приснится же такая чушь! Надо же! Ахинея какая!
Он подскочил к двери и забарабанил что было сил.
— Эй! Менты поганые! Пить дайте! Воды!
Дверь тотчас же открылась, как будто за ней стоял все время охранник и наблюдал за Хрусталевым.
— Чего орешь? — лениво поинтересовался он. — Будешь оскорблять наши славные органы, отлупим.
— Я тебя козлом не обзывал! Дай пить. Умираю.
— Нет уж! — все так же лениво проговорил охранник. — Ты нам показатели не порть, они у нас и так не на высоте.
— Тогда принеси напиться!
— Напиться — не топиться! Можно всегда успеть!
— Не тяни кота за хвост! Я пить хочу! — заорал Хрусталев.
И тут же получил удар по голове.
Охранник ударил его не костяшками, но и от этого удара у Хрусталева зазвенело в ушах, и он отлетел к нарам.
— Я тебя предупреждал: не орать! — спокойно заметил охранник. — У нас воду отключили, a из чайника — жирно будет, нам не хватит. Когда включат, не сказали, а чаи гонять — это святое дело. Понятно?
Хрусталев промолчал, а охранник закрыл дверь, бросив напоследок:
— За тобой машина вышла! Чаи распивать будешь в Бутырке!
Хрусталев, как только стихли шаги охранника за дверью, упрямо сжал кулаки и ударил ими со всей силы по нарам:
— Ты мне за все заплатишь, сука!
И кого он имел в виду, сам не смог бы сказать…
Машина действительно вышла и пришла минут через десять после ухода охранника, потому что он вернулся очень быстро и заторопил Хрусталева:
— Живей собирайся!
— Что мне собираться? — прохрипел сухими губами Хрусталев. — Я весь тут!
— Тогда руки за спину и вперед! Шаг в сторону считаю побегом, стреляю без предупреждения!
— Офонарел? — не удержался Хрусталев, рискуя опять схлопотать по голове. — Я не заключенный, а задержанный!
— Я тебя предупредил! — усмехнулся конвоир.
После такого приема Бутырка показалась Хрусталеву санаторием.
Стриженный под «ноль», Хрусталев не пошел, а побежал в душевую и, смыв с себя остатки волос, стал жадно пить эту сомнительно чистую воду.
Пил и пил, пил и пил, пока за соседним душем задержанный не крикнул ему:
— Ты, фраер, мойся быстрее. Здесь никто никого не ждет. На каждую партию определенное время выделено. Не уложился — твоя печаль. Грязным пойдешь в камеру.
Тогда Хрусталев стал лихорадочно намыливать голову и тело одновременно: «Хоть раз успею!»
Один раз только и успел. Второй не дали. Выгнали вместе со всём и, с кем загнали.
В камеру Хрусталев вошел злым на весь мир. Даже не поздоровался.
Но на него никто и внимания не обратил. Все после обеда расслабились и пребывали в благодушном настроении, даже Сойкин.
Хрусталев постоял, постоял возле двери да подошел к Григорьеву.
— Подвинься, я сяду!
— А что сказать надо? — рассердился Григорьев, что его оторвали от чтения газеты. — Те волшебные слова: «разрешите, пожалуйста» или хотя бы «можно»?
Хрусталев быстро прикинул, что ему не совладать с этим крепышом, и сдался:
— Разреши присесть!
— Пожалуйста! — Григорьев подвинулся, освобождая место рядом с собой. — Замели все-таки?
— По двести шестой!
— Не может быть! Павла Хрусталева по двести шестой?
— Ты меня знаешь?
— Да кто же тебя не знает!
— Я тоже, когда вошел, сразу подумал: где-то я этого парня видел.
— Наркоту у тебя покупал! Наколол ты меня безбожно.
— Я не накалываю! — обиделся Хрусталев.
— Наколол! — настаивал Григорьев. — На процентном содержании.
— У меня своей лаборатории нет, — упорствовал Хрусталев. — Что покупаю, то и продаю.
— Что-то плохо верится!
— Твои трудности! Ты мне лучше скажи: когда здесь ужин?
Сойкин встрепенулся, услышав про ужин.
— Во дает! Только обед прошел, а он уже об ужине… Чем это тебя внизу кормили?
— Котлеты по-киевски и осетрина на вертеле! — сказал Хрусталев. — Но такие маленькие порции, что уже хочется ужинать.
Сойкин заржал, а Кузин недовольно промолвил:
— Что это у вас с воли юмор одинаковый? Зачем душу травить?
— Да кто травит? — взвился Хрусталев. — Пролетел я с обедом.
Кузин пожалел вновь пришедшего:
— Я тебе сейчас бутерброд сооружу. А то до ужина еще далеко!
Хрусталев недоверчиво посмотрел на него и смотрел так до тех пор, пока Кузин действительно не принес ему из шкафа кусок черного хлеба, намазанного маслом.
Хрусталев проглотил его в один момент.
— А запить нечем! — развел руками Кузин. — Придется водой из крана.
— Хорошо, что кран работает! — Хрусталев отправился к крану пить воду.
Вернувшись, он добавил:
— В КПЗ в милиции водопроводную сеть отрубили, так я у ментов стакана воды так и не смог стребовать. По башке кулаком вмазали, вот и весь разговор.
Сойкину надоело отдыхать молча, и он встрял в разговор:
— Ты тоже по двести шестой идешь? Кому вмазал? Буржую?
— Не поверишь! Торопился в метро, столкнулся с толстой бабой, она упала и раздавила кошелку с яйцами. Тут же она в меня вцепилась мертвой хваткой. Свидетель-доброхот нашелся, готов подтвердить даже то, что не видел…
— Козлы! — поддержал его Григорьев. — Недаром есть поговорка: «Врет, как свидетель!»
— И сколько тебе светит? — заинтересовался Сойкин, у которого наутро должен быть уже суд.
— Статья от двух до пяти!
Кобрик засмеялся.
— Ты чего, чудило? — спросил его Григорьев.
— У Чуковского есть книжка: «От двух до пяти».
— Сам срок канал? Или с чужих слов? — заинтересовался Сойкин.
Общий хохот не смутил его.
— Чего гогочете? Скажите, с вами посмеюсь!
Кобрик решил его просветить.
— Чуковскому не довелось. Детскую книжку он написал, а в ней детские разговоры разные…
— А почему так назвал?
— Возраст детей самый интересный: от двух до пяти. Всюду суют свой нос и вопросы задают, любопытные даже для взрослых.
— Жаль! — разочарованно вздохнул Сойкин. — Я думал — статья!
Жаждущий мести Поворов подскочил к ним.
— Пусть он пробуется на старосту! У нас еще не выбран староста, — объяснил он Хрусталеву. — И ты должен пройти испытание.
Все застыли, не зная, как поступить.
— Это что за сладенький? — спросил Хрусталев, нанося самое страшное оскорбление, которое только можно нанести заключенному.
Но Поворов не знал, что его словесно опустили, и заорал:
— Все проходят испытание, и ты обязан!
Как Хрусталев ударил Поворова, не заметил никто, но Поворов отлетел к двери, а Хрусталев сказал ему вдогонку:
— Если еще раз ты окажешься близко ко мне, я тебя трахну, сладенький! Я таких беленьких телом страсть как люблю.
Поворову опять пришлось лезть лицом под кран, останавливать хлынувшую кровь.
Григорьев заметил вертящегося возле него Баранова и сказал ему:
— Баранов, или не мельтеши перед глазами, или давай свою обвиниловку, чтобы суть дела понять можно было.
Баранов протянул ему обвинительное заключение.
— Ладно, читай!
Григорьев внимательно вчитался в обвиниловку и взорвался таким смехом, что всем стало завидно. Каждый старался заглянуть Григорьеву через плечо: что же там такое написано.
— Прочти всем! — попросил Хрусталев.
Григорьев посмотрел на бледного Баранова.
— Ну, так что? Читать?
— Стыдно!
Но вся камера так дружно запротестовала, что Баранов сдался.
— Ладно, читай! — разрешил он, махнув обреченно рукой.
— Давай с выражением! — выразил общую просьбу Хрусталев. — Только сразу дело, без цирлихов-манирлихов разных.
Григорьев с трудом сдержал смех:
— «Обвиняемый Баранов в тринадцать часов тридцать минут распивал в сквере спиртные напитки вместе с обвиняемой Урковой. Затем Баранов прямо в сквере вступил в половую связь с обвиняемой Урковой. На замечания возмущенных граждан, проходивших по скверу, реагировал матом и плевками. Затем, назло собравшимся, заставил Уркову взять его член в рот. В таком положении их и застал милицейский патруль. Идти добровольно в отделение милиции Баранов отказался, заявив, что он привык заканчивать всякое начатое дело…»
Общий хохот достиг порядка гомерического. Многие вытирали выступившие слезы. Хохот был такой силы, что вертухай открыл кормушку и внимательно посмотрел на веселую камеру. Но, не заметив подготовки к бунту или побегу, интерес свой унял и закрыл кормушку.
Хрусталев спросил у Баранова:
— Ну, ты успел хоть?
Баранов отрицательно покачал головой:
— Не дали, менты поганые! Повязали!
— Ты, Валера, — стал учить Сойкин, — бей на несознательность и на слабую школьную подготовку, что тебя в пионеры не приняли в свое время, что комсомол отвернулся. Если бы приняли, если бы не отвернулись, то ты бы морально не смог бы совершить столь безобразного поступка. Бей на жалость! Я вот колом помахал, а надеюсь завтра…
И он умолк, внезапно ощутив, что гуляет последний день в роли задержанного, а завтра уже будет осужденным. И слезы тревоги показались в его глазах.
— Братцы! — взывал Баранов. — Да был я и в пионерах, и в комсомоле верховодил, — в школе был заместителем секретаря организации. Пьяный я был. Очень!
— Пьянство — отягчающее вину обстоятельство! — философски заметил Кузин.
Баранов совсем поник духом.
— Следователь меня стращал, что я власть новую порочу!