И там, в кустах черемухи, поработав поочередно помазком, мы с Федей решили стойко выдержать все тяготы боевого крещения на пашне.
А за ужином дедушка Харитон, подергивая ноздрями, все удивлялся:
«— Да откуда это дегтем наносит?
— От телег или от лагунка,— сказал дядя Павел.
— А почему раньше не наносило? Не пролили деготь-то?
Мы молчали. Больше терпения и мужества!..
А тягот на пашне оказалось куда больше, чем мы предполагали. Во всяком случае, не меньше, чем радостей. И пахота, и бороньба, и сев — все это, при тогдашних крестьянских возможностях, было весьма тяжелой работой. Крестьяне заботились лишь о том, чтобы не загнать, не вымотать до упаду лошадей, и старались кормить их как можно обильпее и сытнее — готовы были отдать им свой кусок хлеба. О себе же, как и о своих маленьких помощниках, заботились мало, а то и совсем не заботились, считая, должно быть, что человек дюжее любой скотины. Под вечер мы так и валились с ног. А подниматься приходилось рано. Нас, ребят, спавших на зорьке обычно мертвым сном, иной раз стаскивали с нар. Просыпались мы уже на ходу, отправляясь ловить пасущихся коней. Ночью, укрывшись шубами, мы не страдали от холода. Но утрами и вечерами холод все еще по-сибирски пробирал до костей, особенно когда над степью тянул северный ветерок, способный пронизать насквозь что угодно, а не только хилое ребячье тело. Да и днем-то иногда, сидя на коне, так окоченеешь, что даже и зубами клацать не в силах, будто весь становишься деревяшкой. В полуденное время, когда хорошо пригревало солнце и все отдыхали, мы стаскивали рубахи, а то и штаны и тщательно осматривали свои тела, особенно в тех местах, где зудело. Каждый из нас непременно находил на себе несколько полевых клещей, впившихся в кожу иной раз так, что виднелись лишь их серые вздутые спины. Мы выковыривали клещей ногтями, как горошины, вырывали их из кожи, на которой оставались кровоточащие ранки. Тогда мы не знали, конечно, что это очень опасные для человека клещи, переносчики — от грызунов — тяжелых, зачастую смертельных заболеваний. К счастью, нам везло.
Но нашей стойкости хватило ненадолго.
IV
Кажется, на другой или третий день после того, как началась пахота, к нашей заимке прискакали двое верховых — милиционер из волости, из Больших Бутьтрок, да десятский из сельской сборни. Оказывается, по всей пашей губернии была объявлена новая мобилизация сразу нескольких возрастов в колчаковскую армию. Приказ из Омска о мобилизации был строгим: за уклонение от военной службы, что стало уже массовым явлением в губернии, полагалось наказание вплоть до смертной казни.
Двум братьям Елисеевым нужно было бросать пашню и немедленно явиться в волость па призывной пункт. Их отец, Лукьян Силантьсвич, могучий, рукастый, но на вид не очень-то бойкий мужик, жалобно поморщился и покопался в своей окладистой русой бороде.
— Как же с пашней-то? — спросил не то себя, не то приезжих.
— А это уж не наше дело,— ответил мордастый милиционер, поигрывая плеткой, словно на что-то намекая.— Управишься один, вон какой...
— Где тут мне одному с мальчонкой-то! Погодить бы надо. Отпахались бы, тогда и...
— Ишь ты, умник нашелся! — Веселая кошачья морда милиционера так и расплылась в улыбке, но тут же потемнела.—' Командующий округом генерал-майор Матковский получше тебя, старого дурака, знает, когда и кого призывать в армию Верховного правителя России! — разъяснил он строго, чеканя последние слова.— А будешь долго чесать в бороде или в затылке — заработаешь полсотии плетей. Ну а твоих сынов под военно-полевой суд! Он у нас не милует. Вот и соображай. Вчера таких умников, как ты, пороли в волости.
Стоявший тут же Филипп Федотович Зырянов искоса стрельнул в милиционера острым глазом:
— Сам, видать, и порол! Ишь, и сейчас рука чешется! Только слушай-ка, служивый, всех не перепорете! Силенок не хватит!
— Ты што, агитировать? — Милиционер приподнялся в седле и взмахнул плеткой.— А этого не хочешь?
Но Филипп Федотович двинул двупалой рукой в морду наступавшего, милицейского коня, и тот осадил назад.
— Ты на кого, зар-раза, с плеткой-то? — закричал Зыря: нов.— На георгиевского кавалера? На старшего унтер-офицера? На героя японской войны? А ну, кошачья морда, тронь! Я тебя стяну с коня-то! Все кишки твои вымотаю на кулак!
Милиционер повертелся в седле, будто ему припекало зад, и его расплывчатая рожа покраснела еще пуще, чем от выпитого с утра самогона.
— Ну ладно, я тебе это припомню, кавалер и герой! — зло пригрозил он Зырянову.— А тебе, гражданин Елисеев, один приказ: завтра утром твои парни в полной готовности должны быть у сборни! Оттуда всех новобранцев повезем в волость. Одним обозом. А наслушаешься большевистской агитации да не отправишь парней — не миновать тебе порки. Буду пороть сам. Так и знай.
— Ладно уж, так и быть,— потупясь, согласился Лукьян Сн-лантьевич, стараясь поскорее перевести разговор на мирный лад.
Когда милиционер ускакал к соседней заимке, дедушка Харитон поругал своего горячего зятя:
— Зря расшумелся-то! Тут без шума надо.
— А чего он плеткой играет?
— Дак пусть тешится, тебе-то чо?
— Полсотни-то я выдюжу,— задумчиво проговорил Лукьян Силантьевич.— А вдруг да прибавят! Тогда не знаю...
— Опосля, опосля поговорим,— остановил его дедушка Харитон.— Дай всем остыть.
До вечера мужики раза три сходились среди пашен и вели какие-то разговоры. По нашим ребячьим соображениям, братьям Елисеевым надо было уже отправляться в село, чтобы успеть до ночи помыться в бане и собраться в волость, откуда, скорее всего, их сразу же и угонят в армию. С соседних заимок призывники уже тронулись в путь. Но Лукьян Силантьевич все еще не отзывал своих сыновей с пашни.
День угасал под неумолчное пение жаворонков, будто навсегда повисших над землей. Все вернулись к заимкам, зажгли костерки. И только после ужина братья Елисеевы почему-то не на телеге, а вершни отправились в село. Их кони шли шагом.
Но на другой день оказалось, что оба Ивана так и не добрались до дома. Одни их кони пришли ночью ко двору, пришли без узд.
Узнали мы об этом только тогда, когда па заимке появился десятский, приезжавший накануне с милиционером из волости. Он был свой человек, гуселетовский, да и по духу свой. Он сочувствовал тем, у кого забирали сыновей в белую армию — воевать против красной, против своих же, русских, трудовых людей, и разговаривал с Лукьяном Силантьевичем мирно, прося понять ого, что он лишь выполняет наистрожайший приказ властей. Лукьян Силантьевич должен был немедленно явиться в сборню.
— Они же отправились вчерась домой! Вон, все люди видели! — без конца жалобно пояснял Елисеев, но и сам, кажется, понимал, что его пояснения весьма наивны.
— Верю, что отправлялись, всей душой, Силантьич, верю! — отвечал десятский.— Отправлялись-то в село, да, видать, мимо проехали,— все же съехидничал он беззлобно.
— Да куда им проехать? Тут одна дорога! — безнадежно упорствовал Лукьяп Силантьевич.— Может, с ними беда какая стряслась, а? Теперь время такое.
— Никакой беды с твоими сынами, Силантьич, пока не стряслось,— уверенно ответствовал десятский, едва сдерживаясь от ехидной улыбки.— Но может и стрястись. В дезертиры они подались, только и всего! Не первые и, видать, не последние.
— В дезертиры?
— А то, чать, не знаешь? — Тут десятский не стерпел и хохотнул.— Таких недогадливых, Силантьич, я уже повидал сегодня. Все твердят одно: уехали в село собираться на призыв. А где они? Больше половины не доехало! Не одни твои. Собирайся, Силантьич, некогда мне.
— Пороть будут?
— Пока велено доставить в сборню.
— Ты вот что, служивый,— обратился тут к десятскому Филипп Федотович Зырянов.— Ты слушай меня, старого ворона. Ты скажи-ка там в сборне — и отца-то их, мол, на пашне нету. Сказывают, тоже в село уехал, провожать сыновей в волость. А Силантьич сейчас же махнет отсюда куда глаза глядят. И переждет где-нибудь.
— Нет, я поеду,— вдруг заявил Елисеев.— Куда мне бежать от пашни?
— Ну и поезжай, если дурак! Отведаешь колчаковских плетей — поумнеешь!
— Он сказал, не больше полсотни.
— Все одно сдерут всю шкуру! Все одно не ходить тебе за плугом! Поезжай отведай.
Мы уже слышали кое-что о дезертирах, которые, не желая идти в солдаты, прячутся в бору или по заимкам. Нам нравились такие смелые люди. В самом деле, чем идти в беляки, на войну, под пули, лучше уж прятаться по глухим местам и жить тайно. Это даже интересно. И мы, признаться, позавидовали братьям Елисеевым. Ведь были всегда такими смирными парнями, а оказались вон какими отчаюгами — не побоялись даже военного суда и стали дезертирами. Вот это да!
Вечером Федя отозвал меня в колок и шепотком заговорил о братьях Елисеевых:
— Ухари! Сбежали от белых, вот и все!
•— А если их поймают? —- Мне нехорошо вздохнулось.—Жалко. Засудят под расстрел.
— Поди поймай их! Они теперь где-нибудь в бору. Спрячутся в какой-нибудь согре, а то в камышах.
— А как жить будут?
— Проживут, прокормятся.
—■ Ухари-то они, знамо, ухари...
— Знаешь чо? — Федя продолжал уже почти мне в ухо: —< Давай и мы сбежим!
— Куда?!
— А тоже в дезертиры. Будем как Иваиы-братаны.
Предложение было неожиданным и очень заманчивым, тем
более что работа на пашне оказалась трудной, наши силенки истощались, да и харчишки стали скудными.
—- Одни? — спросил я, едва переведя дух.
— Знамо, одни,— без запинки ответил Федя, у которого всегда и все было заранее обдумано.— Васятке нельзя. Он остался теперь за хозяипа, с коньми. Ему ждать, когда отца выпорют. Андрейке тоже нельзя. Он заместо тебя боронить будет. А мой батя останется с Алешкой:
Все было разумно, все резонно...
— А когда? — зажегся я идеей дружка.
— Утречком. Уйдут мужики коней кормить, а мы шуганем в колок, а там и домой.
И план побега отличный!..
— Только молчи,— предупредил Федя.— Никому ни слова.
Я понимал, что мужики о нашей затее не должны, конечно,
знать. Но как скрывать ее от друзей? Нехорошо как-то, даже нечестно, и я предложил:
— Давай хоть одному Васятке скажем. Он не выдаст. Он тоже ухарь, как его братаны.
— Ладно, одному Васятке,— согласился Федя, чтобы избежать лишней проволочки в затеянном деле.
Утром, отрезав по краюхе хлеба, мы бежали с пашни.
Боясь погони, мы все время оглядывались, всматривались в даль: не скачет ли за нами конный? Едва что-то померещится — бросались в придорожные сухие травы. Но погони не было: мужики, конечно, все-таки выпытали у Васятки, что и мы, как бы вслед за его старшими братьями, ударились в дезертиры. Васятка сказывал потом, что мужики, услышав такое, чуть не катались по земле со смеху.
Пришли мы на кордон. На всякий случай со стороны огорода, решив немного отдохнуть за банькой, оглядеться, а потом уж и направиться в дом. Так и сделали.
Отец только что вернулся из какой-то дальней поездки и расседлывал во дворе потного, с подвязанным хвостом, забрызганного грязью коня. Должно быть, мотался по бору, по сырым местам.
— Эх, ясно море, явились! — Он в изумлении поднял руки,— Обожди-ка, но ведь сегодня пятница, а не суббота. Стало быть, одни? Удрали, да? Молодцы-ы! Ну и молодцы-ы!
От его похвалы нам стало стыдно.
— А мы как Елисеевы братаны,— серьезно пояснил Федя, стараясь подчеркнуть, что не обычное лентяйство, а лишь высокие побуждения, вроде тех, какие были у Елисеевых парней, заставили нас бросить пашню раньше времени.
— Понятно. Тоже дезертиры?
— Зпамо дело...
— Ну и головы! — весело подивился отец; должно быть, ему все же что-то нравилось в нашей ребячьей вольности.— Только, дружки-приятели, тут есть разница. Елисеевы-то братья сбежали от Колчака, который хотел заставить их воевать против Советской власти. А вы от кого сбежали с пашпи? От дедушки Харитона? Ну а он что же, заставлял вас воевать? Нет, он заставлял боронить. Так какие же вы дезертиры? Вы просто беглые варнаки.
Варнаками мы не хотслр1 быть.
— Мы только поедим и опять туда,— помрачнев, ответил Федя.
Я подхватил уже обрадованно:
— Только поедим немного!
— Ладно уж, ладно,— сказал отец ласково, примирительно.— Устали небось, а? Ну, пошли в дом.
— Дядя Семен, вы сейчас из бора? — спросил Федя, поняв, что одну беду пронесло.— А вы не видали там Елисеевых братанов?
— Вы о них лучше помалкивайте,—останавливаясь у крыльца, заговорил отец.— И узнаете, где они,— молчок! Да не вздумайте бежать еще в бор. Там всякие люди сейчас бродят. Бывают и варнаки.
Варнаков мы всегда боялись: о них у нас, в Сибири, все еще ходили страшные рассказы,
«ДОБЫТЧИКИ»
I
Многие взрослые сельчане вместо спокойного отдыха после недельной работы па пашне в это воскресенье уныло бродили из дома в дом, делясь невеселыми новостямрк Из многих семей парни скрылись от призыва и не показывались в селе, их отцов без конца таскали то в сборню, то в волость, и возвращались они домой, отпробовав плетей или зуботычин. Ночами милиция устраивала облавы на дезертиров, усердно обшаривая многие подворья и заимки, но, к счастью, безуспешно: сельские парни хорошо знали укромные места. Однако их родители переживали трудные, тревожные дни.
А нам, юным сельчанам, горя было мало. Своих-то забот, конечно, и у нас хватало — ведь наступила самая горячая пора лесной охоты, добычливой и заразительной. Накануне вечером, когда все сеЛо мылось в банях, растянувшихся цепочками по берегам озер, наша ватага нашла время собраться вместе и уговориться, когда и откуда выйти в бор на промысел.
Сбор был назначен у кордона.
Друзья сходились, дожевывая куски хлеба.
Опоздал лишь Васятка Елисеев, но все милостиво согласились обождать его: Лукьяна Силантьевича испороли тогда в волости плетьми так, что его, бедного, чуть живого привезли домой на телеге. («Сразу за двоих пороли, дак...» — пояснил Лукьян Силантьевич.) Так что наш дружок мог задержаться по уважительной причине. Но вот явился и Васятка, да еще с веселым видом, чем всех и надивил.
— Батя поднялся! — радостно сообщил Васятка.— По избе прошелся! Только весь в струпьях, смотреть страшно. Чуть согнется — сукровица. Мы его с мамкой мазью из трав мазали.
Все ребята от души порадовались за дружка:
— Оживет!
— Он двужильный!
— Ожить, знамо, оживет,— согласился Васятка.— Только бы ему ишшо не попало. Власти требуют: все одно, дескать, подай своих Иванов в солдаты! А где их найдешь?
За дни, пока все работали на пашне, бор омолодился и зажил новой, более спокойной, чем во время шумного пролета птичьих стай, жизнью. Утки успели обзавестись гнездами, начали класть яйца, а потому таились в непролазных камышах. Только одинокие селезни все еще носились над озерами. Весь бор уже был объят той устойчивой тишиной, какой совсем но мешает усердное плотничанье дятлов, пересвисты и треньканье лесных пичуг. После вольготной степи, почти всегда обдуваемой ветерком, в бору казалось очень душно, особенно в сосняках, где застаивался запах хвои, прогретой на солнце. Легче дышалось в низинах, заселенных чернолесьем, где все еще поблескивали между кочек лужицы полой воды, пронзенные со дна щетинкой яркой зелени.
Не доходя до озера, мальчишки постепенно разбредались в разные стороны с дороги, по которой мы шли,— она обрывалась у Горького. Наши дуплянки были развешаны в том месте, где находилась небольшая рыбачья землянка дедушки Харитона.
За старшего у нас был тринадцатилетний, рослый и серьезный Алеша Зырянов. Ему, должно быть, льстило, что под его началом оказалась орава мальчишек, и он с большой серьезностью относился к своей роли. Меня, как новичка, он поучал особо заботливо:
— Залезешь, так не горячись, ловчей держись за сук. Скла-дешъ яйца в фуражку, а потом ее в зубы. И слезай!