Брубейкер (Там же) обращает внимание на то, что и в исследованиях этничность принято осмысливать как групповое явление, осознавать ее через группу. Вместо эссенциализации, представления «этнической группы» как данности необходимо сосредоточить внимание на процессе ее формирования, на использовании понятия «группа» в различных целях. Таким образом, объектом исследования должны быть как повседневные «группообразующие» практики, так и устоявшиеся в науке способы осмысления этих процессов. «Этничность не должна мыслиться субстанциально как идентичность, но как модальность и язык идентичности – как один из многих способов, при помощи которых люди идентифицируют себя и других, определяют свои интересы и обрамляют политические требования» (Там же: 239). Наравне с «нацией» и «расой» он призывает рассматривать этничность как «категорию практики, культурную речевую модель, когнитивную схему, дискурсивную рамку, коллективную репрезентацию, институциональную форму, политический проект и случайные события» (Там же: 239). Таким образом, «этничность стоит понимать как взгляд на мир, а не как существующую в мире сущность» (Там же: 244).
Помимо понимания этничности как производимого в речи (дискурсивной деятельности) явления для меня важен момент, на который Брубейкер обращает особое внимание и который представляет интерсекцию этничности и управления наиболее выпукло, а именно роль институтов в производстве этничности. В поддерживаемых государством институтах этничность постоянно (вос)производится, будучи сама объектом регулирования. Брубейкер (Там же: 256–265) подчеркивает, что (этнические) школы, церкви, общества, фонды, организации, медиа, институты культуры, а также сети связей, образующихся и поддерживающихся благодаря им, производят и возобновляют этничность. Этот взгляд противоречит устоявшемуся, в соответствии с которым этнические институты существуют на базе этнических групп и канализируют и удовлетворяют их «этнокультурные потребности», как принято выражаться в официальных российских документах, регулирующих национальные отношения (см. Davydova-Minguet 2014).
Процессы формирования этничности в Карелии, связанные с финскостью, должны рассматриваться как транснациональные. Финскость в Карелии никогда не ограничивалась только административной территорией республики, а социальные, культурные, экономические контакты на ее основе простирались значительно шире. После изменения характера государственной границы и крушения советской системы официальные и неофициальные связи с Финляндией стали расти взрывообразно. Транснациональный подход к изучению социальных и культурных процессов видит их как существующее положение (обилие постоянных связей, пересекающих государственные границы), а также как исследовательскую перспективу, где за исходную точку принимается опыт людей, затронутых мобильностью. (См. Vertovec 2009; Martikainen et al. 2006). В широком смысле транснациональные исследования ставят под вопрос «методологический национализм». По мнению Санджива Хаграма и Пегги Левитт, то, что традиционное исследование видит как «ограниченную социальную единицу», исследование в транснациональном ключе рассматривает как «трансгранично сформировавшиеся и укоренившиеся, влияющие друг на друга социальные арены» (Khagram, Levitt 2008: 5). Такая перспектива помогает анализировать формирование и деятельность границ внутри транснациональных, многослойных и пересекающихся социальных полей.
Финский язык: из семьи или из школы?
В начале каждого интервью я представляла интересующие меня темы: как изменилась финскость в Карелии в последние двадцать лет, и каково влияние транснациональных связей на этот процесс. «Финскость» мои собеседники понимали прежде всего как положение финского языка.
О финском языке говорили в связи с семьей – говорят ли еще на финском в семьях, со школой – какие изменения произошли в школьном обучении, с университетом – что происходит с системой преподавания языка в высшей школе и вообще с положением языка в Карелии. Также разговоры велись о Союзе финнов Карелии «Инкери» и стремлении переехать в Финляндию. Мы говорили также о финскоязычной прессе и вообще о Республике Карелия, ее статусе как национальной республики в составе Российской Федерации. Представление об «аутентичности» этничности в России связывается со знанием соответствующего языка (см. Davydova 2006; Lukin 2005; Mamontova 2014).
О семьях, в которых финский язык удалось передать детям, мои собеседники говорили как об исключениях, упоминая каждый раз одни и те же фамилии из нашего общего круга знакомых. «Естественно» усвоенный финский язык, язык внутрисемейного общения оценивался как практически ушедший феномен. Так говорили даже двуязычные люди, сумевшие сами передать язык своим детям.
…я с каждым годом убеждаюсь в этом больше, что… я бы так, наверное, сказал: äidinkielеnä, вот эта финскость, suomalaisuus tällä puolen rajaa on mennуttä junaa [как родной язык, вот эта финскость, финскость по эту сторону границы – это ушедший поезд. – О ДМ]. Ее не возвратить уже в том виде, в котором она была. Но можно предпринимать какие-то шаги такого пиар-уровня (М. Н.).
Подобного рода позиция высказывается в Карелии часто, в основном в связи с озабоченностью состоянием «коренных» языков и культур Карелии. Например, известный социолог и общественный деятель Евгений Клементьев в нашей беседе высказался следующим образом:
Есть, конечно, главный тезис, что, если язык ушел из семьи, он ушел навсегда. И к этому мы стремительно все три народа идем. Просто… И самое главное, что если сравнить два послевоенных времени: пятьдесят девятый и восемьдесят девятый и восемьдесят девятый и теперь, то пик спада приходится на это время, когда, вроде как, к языкам отношение полевело. Стал больше проявляться интерес и так далее. Но всё это больше упирается в слова, а не в дела. Вот в чем дело.
Все интервьюируемые говорили о том, что в настоящее время все больше журналистов, артистов, преподавателей, других деятелей культуры, работающих с финским и на финском языке, выучили его и не являются финнами по происхождению. Характерно, что если еще десять-пятнадцать лет назад это воспринималось как трагедия и невосполнимая потеря (см. Davydova 2004), сегодня о таком процессе говорят с верой, что он поможет удержать финскость Карелии на плаву. Язык уходит из семей, но благодаря системе образования он продолжает свое существование.
И возникает такая ситуация, когда количество людей, владеющих финским языком, мне сложно сказать, растет оно или нет, я скажу иначе: растет количество людей, которые не являются этнически финнами и не являются носителями языка с детства, которые прекрасно говорят по-фински. <…> Допустим бывший заместитель министра экономического развития Карелии Дмитрий Базегский. Я однажды услышал, как он говорит, и был потрясен. <…> Это многие другие люди <…> которые выучили финский язык. Которым это интересно. Которые в этой сфере хотят работать (А. М.).
В соответствии с таким представлением финскость в Карелии становится надэтничным явлением, и язык больше не привязывается к происхождению тех, кто на нем говорит. Об этой ситуации писали еще Евгений Клементьев и Александр Кожанов в статье (2009), в которой привели количественные данные об изучающих язык в Карелии. В постсоветское время количество школьников, изучающих финский язык, многократно превосходило количество детей с зарегистрированной финской национальностью: в 1989 году соотношение было 17-кратным, в 2002 году – четырехкратным (Клементьев, Кожанов 2009: 348–350). По данным переписи населения 2002 года в республике 22000 человек владели финским языком, из них 9000 были карелами, чуть меньше 7000 – русскими и лишь 5770 финнами, а также людьми других национальностей (Там же: 350). По данным переписи населения 2010 года, 8577 жителей республики обозначили себя финнами по национальности, из них 7632 сообщили в качестве родного языка русский, 921 – финский, 152 назвали себя ингерманландскими финнами, а в качестве родного назвали русский (Перепись 2010: 248–249).
Многие говорили о возникновении новой финскости, которая становится частью идентичности человека посредством образования, работы и жизненного круга, а не «произрастает» из его происхождения. Финский язык и финскость в Карелии показывают значительную гибкость, чему многие интервьюируемые были рады, а некоторые из них были «носителями» такой усвоенной в системе образования и в проживаемой через профессиональную занятость финскости.
…я не считаю, что эта финскость – это что-то данное отцом или матерью, да: äidinkieli [родной язык, дословно – материнский ОДМ] там, какие-то äidinmaidon kanssa [с молоком матери ОДМ] вот эти вот на свет которые. То есть они вполне могут быть выучены. Они вполне могут быть впитаны. И как бы в принципе этничностъ эта вот финская, почему бы нет? Я скажу честно. Я не считаю себя русским абсолютно. Но я не могу сказать, что я себя считаю финном. Нет. Я не финн. Но финское мне ближе, чем все-таки русское. Понимаешь? Выращен так уже, да, в школе, в вузе. Тут потом сколько лет уже тоже работа. Воспитанное в себе. Ну, оно мне ближе. Оно мне, в принципе, как бы и интереснее. Я не отдавал себе отчета. Может быть, это, кстати говоря, я сейчас так думаю (М. Н.).
На данном этапе можно говорить о том, что финскость становится в какой-то мере надэтничной, и существует она благодаря «национальным» институтам: системе образования и финансируемым государством средствам массовой информации, театру, министерствам. В какой-то мере финский язык как профессия может быть востребован в коммерческой переводческой деятельности, а также в организациях гражданского общества (общество Карелия-Финляндия, Союз финнов Карелии «Инкери», лютеранская церковь). Институты делают этничность частью структуры общества, «нормализуют» ее, делают общественным фактом. Они участвуют в ее возобновлении: в них образуются социальные сети, благодаря которым заключаются также и «моноэтнические» браки, которые поддерживают «биологическую» основу этничности. С другой стороны, по замечанию Брубейкера (Brubaker 2013: 256–260), институты этничности меняют перспективу: те, кто находится вне их, наделяются «этничностью», тогда как те, кто включен в них, становятся «одним из нас». Институты также производят представления об этничности.
Приведенные выше мнения относительно усвоения языка и форм его бытования указывают на роль государственных (прежде всего) институтов в производстве этничности. Государство до сих пор выступает главным спонсором этничности, и мои собеседники считают, что ее существование и развитие во многом зависит от того, как государство организует, например, обучение «национальным» языкам, поддерживает традиционные институты, ведущие свое начало от основания Карелии как отдельной территориально-административной единицы (например, журнал «Carelia», газету «Karjalan Sanomat», национальный (бывший Финский) театр, ансамбль «Кантеле»).
Система образования в производстве национальности
В 2013 году финский язык в Карелии изучали 4256 школьников в 32 школах (в 2012 году – 4170, в 2011–4110 школьников, что приблизительно в два раза превышало количество детей, изучающих карельский язык) (Этнокультурное 2014). Количество школ с преподаванием финского и школьников, его изучающих, постоянно снижается (в 2007–2008 годах 56 школ и 5573 ученика, в 2013–2014 годах 32 школы и 4256 учеников), хотя одновременно в республике существует стойкий интеpec к финскому языку в связи с желанием многих молодых людей ехать в Финляндию учиться, о чем многократно говорилось в интервью. По моим подсчетам, в качестве языка углубленного изучения (то есть начиная со второго класса) его можно было изучать только в восьми школах республики, а в восьми обучение было организовано с 5–6 класса. В форме кружка обучение обычно менее эффективно: детей занимается меньше, и учатся они с меньшим энтузиазмом. По мнению Евгения Клементьева (2010), в обучении языкам, особенно «национальным», важен принцип непрерывности, то есть возможность изучать их с младших по старшие классы – если существует стремление освоить их настолько, чтобы школьник в принципе смог бы заговорить на них, при условии того, что языки уже не передаются в семье. Клементьев (2010) отмечает, что такого рода преподавание находится в настоящее время на спаде. И в чисто количественном выражении преподавание финского снижается. Клементьев (2010: 348) приводит данные об изучении финского в 1990-е годы: в 1989/90 учебном году он преподавался в 43 школах (5052 ученика), а в 1995/96 году в 103 школах (134223 ученика). Снижение количества учеников, изучающих финский в 2000-е годы, он объясняет демографической ситуацией. Очевидно, существуют и другие причины спада количества изучающих финский язык школьников.
Весной 2013 года в Петрозаводске сложилась ситуация, всколыхнувшая всю «национальную» общественность и широко обсуждавшаяся в местной прессе, в том числе в газете «Карьялан Саномат» (см., напр., Suomea vain 2013, Suomen kieli 2013). Директор гимназии № 17 решила не набирать детей в класс с преподаванием финского со второго класса. Надо сказать, что эта школа первой в республике возродила преподавание финского в 1963 году, и она до сих пор является символом финскости в Карелии в связи со своей историей. Школа еще в советское время считалась одной из лучших в городе, и в ней можно было изучать или английский, или финский языки со второго класса. Школа носит имя своего бывшего директора Павла Коргана, создавшего в ней неповторимый коллектив преподавателей, для которых финский и английский были родными языками. Школа долгое время считалась лучшей в республике и была «кузницей кадров» для вузов, специализирующихся на этих языках. Собственно, многие выпускники «финских» классов продолжали свое обучение в Петрозаводском университете, и финский язык становился для них профессией. Решение директора школы прекратить преподавание финского языка по программе углубленного изучения объяснялось тем, что в финские классы приходит недостаточно учеников и что у школы нет необходимого набора учебников.
Я просила интервьюируемых объяснить мне это решение. Среди моих интервьюируемых были люди, работающие в системе образования и знакомые с этой ситуацией. В то, что в финские классы недостаточен набор учеников, никто из моих собеседников не верил – школа остается одной из самых популярных в городе. В качестве причин отказа от углубленного преподавания финского в этой школе назывались нововведения в управлении образованием. Преподавание финского по углубленной программе возможно только в том случае, если он преподается в статусе родного, а не иностранного языка. С другой стороны, образовательный стандарт требует регулярного обновления учебников.
…если раньше мы преподавали финский углубленно, как первый иностранный язык и как второй иностранный дополнительный тоже, то сейчас, к сожалению, в связи с тем, что наше министерство местное и федеральное не сделали то, что должны были они сделать вовремя: то есть выдать своевременно комплект новых учебников. А учебники по правилам должны обновляться каждые пять лет школьные. То есть их нельзя использовать, если они старше пяти лет. Даже просто, если без изменений, должно быть переиздание. <…> Много лет мы учились по тем учебникам, по которым мы с тобой вместе учились, семидесятых-восьмидесятых годов, чего абсолютно невозможно было допускать, значит. Но на это смотрели сквозь пальцы. В результате теперь вышло, как официальный документ, методическое рекомендательное письмо министерства образования Российской Федерации, по которому, именно в связи с отсутствием учебников, достаточного комплекта, разрешено преподавание финского только как второго иностранного с пятого класса. <…> А с углубленным изучением всё очень проблематично. Финно-угорская школа, например, предлагает и предлагала и до сих пор она это делает: преподавать финский как родной, хотя по методикам иностранного. Но тем не менее, во всяком случае, в этой ситуации возможно с первого класса преподавание языка. Но снимаются часы с каких-то других предметов, как родного языка (С. К.).