По мнению отца Антонио, именно это и было одной из причин, по которым у ацтеков так и не появилось колёсного транспорта, столь распространённого в Европе да и в других частях света. Что такое колесо, индейцы знали, у них даже имелись детские игрушки на колёсиках, но сложный характер рельефа и отсутствие тягловых животных (и лошади, и быки, и ослы, и мулы были завезены в Новый Свет испанцами) делали изготовление повозок бессмысленным. А поскольку не имелось повозок, то нигде, кроме городов, не требовалось и широких, ровных дорог. На своих двоих человек пройдёт по любой тропке, а у ацтеков тягловой силой были только рабы да они сами.
Спустя час пути я увидел индейцев, которые сворачивали с главной дороги на маленькую тропку, обозначенную столбом с надписью «Хуатуско». Название мне слышать случалось, но я даже не помнил, деревня это или город, не знал, далеко ли дотуда, и уж точно не ведал, что буду там делать, если туда доберусь. По пути на ярмарку я, помнится, уже видел этот указатель и даже спросил отца Антонио, чем это место, Хуатуско, славно, но он ничего не знал и лишь предположил, что это индейская деревня.
— Между Веракрусом и долиной Мешико существует великое множество отходящих от дороги троп, и по большей части они ведут именно к индейским деревенькам.
Вот по такой, пригодной только для пешехода или вьючного животного тропке я и тащился, одолеваемый страхом и сомнениями. Не напала ли на мой след погоня? Если даже и нет, то чем я буду кормиться, не имея денег? Невозможно выпрашивать еду у людей, которые настолько бедны, что горстка маиса и бобов для них — настоящая трапеза. Как долго мне удастся воровать, пока я не получу копьё в спину? Уход в местность, населённую индейцами, пугал меня ещё больше, нежели необходимость скрываться в большом городе. Как я говорил доброму клирику, в джунглях я сам стану едой. Но в больших городах для меня места не было, так что с главной дороги мне пришлось сойти.
Конечно, возраст вполне позволял мне зарабатывать на жизнь, только вот никаких полезных навыков у меня не было, и неумеха вроде меня годился лишь для самого простого труда. Вряд ли индейцем требуются подёнщики-неумехи, их и самих-то используют как тягловую скотину. Ну а о работе на испанца и думать нечего. Как ни велика Новая Испания, но испанцев, по сравнению с индейцами, здесь очень мало, и весть о метисе, убившем двоих из них, быстро облетит всех. Так что от испанцев мне лучше держаться подальше.
Интересно, как бы на моём месте вышел из положения тот знаменитый picaro Гусман? Помнится, когда он попеременно выступал в роли то нищего, то аристократа, он всякий раз обязательно менял походку и манеру разговора.
Мои познания в языке ацтеков были почерпнуты от индейцев на улицах Веракруса и усовершенствовались благодаря общению со многими индейцами на ярмарке. Они не были идеальными, но, учитывая, сколько существовало в Новой Испании местных языков и наречий, моя речь не должна была навлекать особые подозрения.
Чего нельзя было сказать о моей внешности.
В городах и на дорогах метисы встречаются часто, но вот в индейской деревне полукровка сразу обратит на себя внимание. Я превосходил ростом большинство моих индейских сверстников, да и кожа моя от природы была светлее, хотя большую часть времени я проводил на улице, под палящими лучами солнца tierra caliente, и загар сделал меня таким же смуглым, как и многих индейцев. Правда, это относилось лишь к лицу, но ноги мои к тому времени уже покрылись такой коркой пыли и грязи, что по ним бы никто ничего не понял.
Волосы мои были хоть и тёмными, но не угольно-чёрными, как у большинства индейцев, поэтому я убрал их под шляпу. Потом можно будет попробовать зачернить их сажей из потухшего костра или чем-нибудь в этом роде, но сейчас меня подгоняла необходимость двигаться. К тому же эта разница была различима только для индейцев, редкий испанец мог бы её заметить.
Размышляя о своей наружности, в то время как грязные ноги несли меня по тропе, я пришёл к выводу, что, скорее всего, меня могут выдать походка, манера говорить, а также осанка и жесты. Ибо lépero, выросшему на городских улицах, не свойственна та стоическая невозмутимость, что характерна для индейцев. Мы быстрее и громче говорим, чаще жестикулируем. Индейцы — побеждённый народ, покорённый мечом, много страдавший от принесённых белым человеком недугов (умирали девять из десяти заболевших), постоянно принуждаемый к тяжкому труду: в рудниках и на плантациях, с унизительными клеймами, в оковах, под ударами бича. Индейцы привычны к любым невзгодам. И мне нужно бы перенять у них это стоическое безразличие ко всему, служащее отличительным признаком подавляющего большинства индейцев, разумеется, когда они не пьяны. Необходимо держаться спокойно, избегая любого проявления чувств.
Размышляя об этом, я торопливо двигался по тропе с твёрдым намерением поскорее уйти подальше, но толком даже не представляя, куда именно. Как мне стало ясно ещё на главной дороге, мои убогие городские умения никак не могли прокормить меня в сельской местности, и дальнейшее лишь подтверждало этот невесёлый вывод. Путь мой пролегал мимо маисовых полей, на которых работали индейцы, и индейцы эти, как и на главной дороге, взирали на меня хмуро. И их можно было понять: не стоило принимать сдержанность этих людей за тупость. Подобно ревнивому мужу, сразу замечающему тех, кто посмотрит на его жену с вожделением, эти пеоны мигом уразумели, что за чувства пробуждал у меня вид высоких кукурузных стеблей и округлых початков.
В городах пересказывали множество леденящих душу историй об угнездившихся в джунглях непокорённых племенах, сохранивших веру и обычаи ацтеков, — будто бы они по-прежнему совершают человеческие жертвоприношения, а мясо жертв поедают. Там, в городах, это воспринималось отвлечённо, просто как занимательные истории, но здесь, в глуши среди индейцев, воспоминания о подобных рассказах будили совсем другие чувства.
Незадолго перед этим прошёл дождь, и, похоже, он ожидался снова. У меня не было огнива, чтобы развести костёр, да и сухого валежника близ тропы не наблюдалось. Не прошло и часа, как дождь возобновился; сначала он чуть моросил, а потом хлынул настоящий ливень. Оно бы и ладно, пусть отобьёт у испанцев охоту за мной гоняться, но самому мне тоже не помешало бы где-нибудь укрыться.
Проходя через маленькую, не больше дюжины хижин, деревеньку, я не увидел никого, кроме глазевшего на меня из дверного проёма голого ребёнка, но вот на себе чужие взгляды почувствовал. В этой крохотной индейской деревушке места для меня не было, и я продолжил путь, не задерживаясь. Приди мне в голову просто попросить несчастную тортилью, меня бы запомнили. Я же хотел, чтобы меня принимали за одного из многих людей, возвращающихся с ярмарки.
Мимо, обогнав меня, проехал священник на муле, в сопровождении четверых пеших слуг-индейцев. У меня на миг возникло искушение остановиться и поведать ему свою печальную историю, но хватило ума молча продолжить путь. Отец Антонио свою братию знал и предупреждал меня, что даже священник не примет на веру слова lépero, обвиняемого в убийстве испанцев.
Дождь всё лил, и я прошлёпал по грязи через другую деревню. Меня облаяли собаки, а одна даже гналась за мной, пока я не швырнул в неё камнем. Индейцы выращивали псов на мясо, и, будь у меня чем развести костёр, я не колеблясь прикончил бы эту шавку, чтобы заполучить на ужин сочную собачью ногу.
Вскоре моя шляпа и накидка промокли насквозь. Моя одежда вполне годилась для жаркого побережья, но здесь я дрожал и ёжился под холодным дождём, обрушившимся на меня, как дурное предзнаменование.
Маисовые поля и крытые соломой амбары искушали меня до крайности. Есть хотелось неимоверно, в животе урчало, надо было на что-то решаться, и, поравнявшись с плантацией агавы, я свернул туда. Искать здесь тайник не имело смысла: поле было невелико, и, скорее всего, земледелец обрабатывал его для собственных нужд.
Сердцевина растения, к которому я устремился, оказалась уже вырезанной, рядом были сложены полые обрезки стеблей. Я отломил кусочек, чтобы пососать, и, хотя соку осталось там совсем немного, в конце концов мне это удалось. Запах и вкус неперебродившего сока были отвратительны, но всё хоть какое-то спасение от голода.
Дождь, подлинная кара богов, усилился, не оставив мне другой возможности, кроме как свернуть с тропы и искать убежища под широколиственными растениями.
Укрывшись под ними, как под зонтом, я свернулся в клубочек и задумался о том, как мало, по существу, знаю о жизни своих индейских предков, тех, кто был связан с этой землёй с незапамятных времён. Я чувствовал себя чужаком, на которого удалившиеся в джунгли и горы индейские боги взирали с презрением.
Сны меня в ту ночь посещали мрачные — какие-то бесформенные тени, вызывавшие страх, пока я спал, и оставившие дурные предчувствия по пробуждении.
Времени было около полуночи, стояла тьма. Дождь прекратился. Потеплело, и чернота ночи была наполнена туманом. Лёжа в молчании, я пытался отгонять прочь остатки ночного кошмара, но тут в соседних кустах что-то зашевелилось, и страх охватил меня с ещё большей силой.
Я замер, затаил дыхание и напряг слух. Звук донёсся снова. В ближних кустах определённо что-то двигалось, а поскольку это накладывалось на последствия страшного сна, неудивительно, что мысли мои обратились к силам зла и прежде всего к Ночному Дровосеку, свирепому лесному духу ацтеков, нападавшему на одиноких путников, имевших глупость отправиться в дорогу после захода солнца. То было безголовое чудовище с раной-пастью посреди груди, которая открывалась и закрывалась с таким стуком, какой издаёт рубящий дерево топор. Беспечных людей, шедших на звук, Ночной Дровосек хватал, отрубал им головы и поглощал своей разверстой грудью.
Вообще-то Ночным Дровосеком мамаши обычно пугали непослушных детишек. Мне тоже в детстве грозили, что, если я буду плохо себя вести, за мной явится Ночной Дровосек. Правда, делали это невежественные люди с улицы, приходивший к нам в Дом бедных: сам отец Антонио подобных суеверий не одобрял.
Впрочем, топор в кустах определённо не стучал, однако, когда я прислушался как следует, легче мне не стало. Походило на то, что в зарослях движется ягуар, этот тигр Нового Света. А это было даже хуже, чем Ночной Дровосек, ибо голодный ягуар не завлекает жертву, а ищет её сам, да и вдобавок передвигается так быстро, что от него не убежишь.
Я лежал, застыв от страха, пока пугающий звук не стих в отдалении, хотя даже последовавшая за этим тишина казалась мне таинственной и грозной. Мне доводилось слышать истории о существах, способных переломать все кости в твоём теле, и смертоносных пауках величиной с человеческую голову. Причём и те и другие подкрадывались к жертве бесшумно.
Я убеждал себя, что по ночам в зарослях всегда слышатся странные шумы, а если ночные птицы или сверчки сейчас и молчат, то лишь из-за того, что после дождя вокруг слишком сыро. Может, так оно и было, но страх нашёптывал, что они затаились из опасения обнаружить себя перед кем-то очень опасным, кто вышел на ночную охоту.
Однако страх страхом, а сон снова взял своё. И опять мне снился кошмар, но на сей раз вполне конкретный — будто бы я вместо ноги той шлюхи отпилил голову отцу Антонио.
38
С первым намёком на рассвет я покинул кусты и вернулся на тропу. Моя одежда оставалась мокрой, и, чтобы согреться, пришлось прибавить шагу. С восходом солнца над влажной растительностью начал подниматься туман, так что я видел перед собой лишь на пару дюжин футов. По мере того как я шёл, дорога поднималась всё выше и вскоре вывела меня из тумана на солнечный свет, под голубое небо.
Я втёр грязь в лицо и руки, чтобы затемнить кожу, но, проходя мимо людей, всё равно всякий раз опускал голову. Ближе к вечеру, ослабевший от голода, я вышел на поляну, где множество разных путников — я насчитал двенадцать групп — устраивались на ночлег. Все они были мелкими торговцами-индейцами, в большинстве своём таскавшими товары на собственных плечах, и лишь у некоторых имелись ослы. Индейцы жили бедно, и мало кто из них мог позволить себе даже осла, не говоря уж о более крупном и стоившем в два раза дороже муле. Как ни хотелось мне есть, приближаться к индейцам было боязно, тем более что бродячие торговцы, в отличие от крестьян, странствуя между поселениями, могли располагать определёнными сведениями, в том числе и на мой счёт. Нет уж, безопаснее будет попробовать стащить на следующем поле пару початков маиса, пусть даже придётся грызть сырые зёрна.
Но надо же — уже направившись в кусты, подальше от стоянки торговцев, я увидел знакомую фигуру. Тот самый Целитель, извлекавший змей из ртов и штанов, раскладывал на земле постельные принадлежности и снимал припасы со своего осла. Когда я в последний раз видел этого человека, он продал мне за два реала никчёмный кусок застывшей вулканической лавы.
Я поспешил помочь старику разгрузиться, обратившись к нему на науатль. Ни моё появление, ни готовность помочь ничуть не удивили Целителя.
— Рад видеть тебя снова, — промолвил я. — Ты помнишь меня? Мы встречались на ярмарке?
— Помню, помню. Я ожидал тебя.
— Ожидал меня? Откуда ты знал, что я приду?
Стайка пролетавших мимо птиц защебетала у нас над головами. Старик указал на них и издал горловой звук, родственный хриплому смешку, а затем жестом велел мне продолжить разгрузку. Когда я снял поклажу с осла, Целитель опустился на колени и начал разводить костёр для приготовления ужина.
От одного вида костра мой желудок забурчал с удвоенной силой. Все мысли о возвращении обратно денег улетучились, едва я стал помогать Целителю готовить ужин. В конце концов, Гусман часто путешествовал в качестве сопровождающего стариков. Почему бы и индейскому чародею не обзавестись юным помощником?
Вскоре я набил желудок тортильями, бобами и чили. Утолив голод, я примостился на корточках рядом с угасающим костром, в то время как Целитель раскуривал трубку, искусно вырезанную в виде ацтекского божка, изображения которого часто находили среди развалин. Чак-Мул (так его звали) лежал на спине, выставив живот, на котором держал плошку. Туда индейцы клали вырванные из груди сердца тех, кого приносили в жертву богам. Сейчас эта плошка была наполнена табаком.
Как я понял, Целитель относился к тем кудесникам, в арсенале которых имелось множество различных типов магии. Он, конечно, был тетла-акуикуликуэ — «приемлющим камни», чародеем, извлекавшим из тела предметы, которые вызывали недуг. Я и раньше видел на улицах Веракруса подобных шарлатанов.
Случалось мне слышать и о чародеях, которые умели понимать тайный язык птиц и могли по их щебету предсказать судьбу человека. Этих чародеев считали чрезвычайно одарёнными от природы, и они брали с индейцев высокую плату. В языке ацтеков имелось особое слово, обозначавшее тех, кто мог предсказывать будущее по полёту и пению птиц, но я его не знал.
— Я убежал от своего господина испанца, — принялся заливать я с притворной искренностью истинного lépero.
Старик внимательно слушал, выпуская из трубки поднимающийся кольцами дым. Мне подумалось, что этот дым может сказать ему, что я лгу, но Целитель ни в чём меня не уличал, только время от времени хмыкал. Вскоре я почувствовал, как выдумки буквально застревают у меня в горле.
Наконец Целитель поднялся и вручил мне одеяло, достав его из снятой с осла торбы.
— Мы выступаем завтра, рано утром, — сказал он.
Лицо старика не отразило ничего, но его голос прозвучал успокаивающе. Мне захотелось одновременно и заплакать, и рассказать ему правду, но уверенности в том, что Целитель отреагирует на мой рассказ об убийстве так, как бы мне хотелось, не было. Впрочем, так или иначе, я свернулся клубочком под одеялом с чувством глубочайшего облегчения. Мне удалось не только набить желудок, но и найти проводника по этой глуши.
И снова я оплакивал отца Антонио, истинного моего отца если не по крови, то в жизни. Он, конечно, не был ни идеальным отцом, ни идеальным священником, вовсю предавался пьянству и блуду, но у меня никогда не было оснований усомниться в том, что этот человек действительно меня любит.