Серый от дождя горизонт по-прежнему окутан черными тучами.
Около полудня перед нами появляются какие-то сваи, которые я поначалу принял за обломки погибшего судна и чуть было не повернул в сторону открытого моря, чтобы избежать той же участи. Однако, сверившись с лоциями, я вижу, что это всего лишь приспособление для рыбной ловли, используемое местными жителями. К огромным сваям, установленным на илистом дне, привязывают сети. Естественно, лоции рекомендуют обходить их стороной. Большому судну они не страшны, а наше рискует получить серьезные повреждения.
Внезапно впередсмотрящий, еще утром забравшийся на мачту, испускает долгожданный крик: «Земля!»
Вскоре из тумана возникает город. Мы приближаемся к Бомбею. К моему великому изумлению, мы подходим к берегу именно там, где я рассчитывал. Эта неожиданная удача, которой мы обязаны случаю, поднимает мой авторитет в глазах экипажа, убежденного, что именно мое искусство позволило нам расстроить козни злых духов.
Я направляю судно ко входу на рейд. Глядя на сваи, я убеждаюсь, что встречное течение достигает скорости в несколько узлов. Мне приходится запустить двигатель, и все же судно продвигается с трудом, несмотря на то, что дует довольно сильный бриз.
Наконец после часовой борьбы с течением нам удается обогнуть риф Пронг. Теперь мы следуем вдоль частокола свай, и, если бы в эту пору были раскинуты сети, трудно сказать, что стало бы с нашим винтом.
Мы движемся на небольшой глубине в мутной воде почти вслепую. Это очень неприятное ощущение, поскольку мы привыкли по цвету воды еще издали угадывать отмели и рифы.
И вот слева открывается картина порта и города, омытых дождем. Хаотически разбросанные постройки с башнями и колоколенками виднеются из-за деревьев. Невероятный красный цвет крыш еще более подчеркивает безвкусицу вычурных дворцов. Там и сям арековые пальмы гнутся на ветру, а дальше, до прокопченного горизонта простирается лес подъемных кранов и элеваторов.
Огромное облако подкрадывается к городу, словно гигантская улитка, волоча за собой черную пелену дождя. На нас обрушивается теплый ливень, прячущий порт от глаз. Но я успел запомнить местонахождение маяка Сан-Рок, установленного на рифе, и держу на него курс, чтобы стать на якорь и дождаться утра. Близится ночь, и мне бы не хотелось блуждать по этой быстрой реке с капризным течением, озаренной мерцающим светом разноцветных огоньков, значение которых мне неизвестно.
Я мечтал о сказочной Индии с волшебными пейзажами, и что же я увидел в действительности? Мутная река, дождливое небо, ревущие сирены и закопченный город.
Звон колокольчиков доносится из темноты, и по правому борту вырисовывается черный силуэт сампана с бамбуковой хижиной на палубе. Мы проходим в нескольких метрах от лодки, и я вижу разведенный очаг, вокруг которого собрались индийские матросы. Судя по их спокойному виду, непогода и страшный ливень им нипочем.
Сампан стоит на якоре; значит, я оказался на якорной стоянке. Я останавливаю судно и отдаю два якоря, так как течение может изменить свое направление.
Ливень бушует всю ночь. Моя каюта затоплена водой, всюду течет, и до утра мы законопачиваем самые большие ватервейсы.
Сегодня — 6 сентября; день выдался пасмурный и серый, и небо сливается с грязной водой.
Начинается прилив, и течение несется к берегу. Нужно поднимать якорь и идти к порту.
Большие пароходы разбросаны по бесконечному рейду; мне приходится включить двигатель, чтобы справиться с коварным течением.
Я не знаю, куда поставить судно, и, стараясь привлечь к себе внимание, водружаю флаг и, подобно другим судам, указывающим свою национальную принадлежность при входе в порт, передаю четырьмя флажками название нашего порта приписки: «Джибути».
Тотчас же сзади появляется таможенный катер, и я останавливаю судно. Английский офицер окликает меня в рупор и спрашивает, действительно ли наш парусник называется «Альтаир». Не дожидаясь ответа, он подходит к судну.
Что означает подобный прием? Неужели слух обо мне донесся даже до Индии, и мое суденышко водоизмещением в тридцать шесть тонн с нетерпением ждут в одном из самых больших портов империи?
Английский офицер не поднимается на борт. Он снисходительно заговаривает со мной по-английски, не сомневаясь в том, что я должен его понимать. Разве можно не знать английский язык? Он говорит очень быстро, но даже если бы он говорил медленно, я понял бы ничуть не больше. Но в случае необходимости человек становится более сообразительным: он машет рукой в сторону рейда и произносит слово down — значит, я должен пришвартоваться среди местных парусников.
Я бросаю в ответ с достоинством all right без малейшего акцента, мы машем друг другу рукой, и катер удаляется в сторону большого парохода, который величественно входит в порт. Швартуясь у причала среди фелюг и сампанов, я спрашиваю себя с некоторой тревогой, каким образом власти заранее узнали название моего судна.
Мы становимся на якорь среди индийских судов с бамбуковыми хижинами. Не проходит и получаса, как великолепный, сияющий, начищенный медью катер становится рядом с нами. В катере сидят краснолицые блондины в форме.
Трое английских офицеров поднимаются на борт «Альтаира», и один из них без всяких вступлений требует у меня документы. Я вручаю ему свое свидетельство, безуспешно пытаясь произнести что-нибудь внятное по-английски. Трое англичан, напротив, говорят со мной удручающе небрежно, не обращая внимания на то, доходят ли до меня их разъяснения. Кажется, им не к чему придраться, и они уходят, а я провожаю их со вздохом облегчения. Я вынес из их речей лишь неоднократно повторенное слово «доктор» — видимо, сейчас явится санитарная служба.
В самом деле, вскоре появляется еще один катер под желтым флагом. В нем также сидят люди в форме, но на сей раз никаких блондинов. Врач-индиец устало поднимается на судно, молча щупает пульсы, бесцеремонно трогает самые сокровенные части тела, осматривает наши языки и удаляется.
Должно быть, на этом формальности закончены. Ан нет — к нам летит на всех парах серая канонерская лодка со знакомой желтой трубой; на корме развевается зеленый флаг с надписью Castom (таможня).
На борт всходят пятеро чиновников. Один из них, видимо, важная персона, ибо другие оказывают ему всяческие знаки почтения. Но снова никто не говорит по-французски.
Я кажусь самому себе неким папуасом или готтентотом — редкой птицей, дикарем, язык которого неведом цивилизованным народам. Господа переговариваются между собой, бросая на меня изучающие взгляды, словно ученые мужи, осматривающие диковинного зверя, завезенного издалека. Я вызываю у них огромный интерес. Если бы вдобавок я говорил немного по-английски, то мои шансы на успех несомненно бы возросли. Во взглядах чиновников сквозит нескрываемое изумление: как это такой маленький кораблик, на борту которого нет ни одного англичанина, проделал такой невероятный путь!
Один из офицеров с тремя звездами на погонах изъявляет желание осмотреть трюм. Я приказываю открыть главный люк и предлагаю поднять содержимое трюма на палубу. Другая важная особа с тремя коронами на плечах заявляет с улыбкой, что это ни к чему, и все тоже расплываются в улыбках.
Меня приглашают перейти в катер, вежливо пропускают вперед, усаживают на скамейку, устланную ковром, и катер быстро удаляется от «Альтаира», а вся команда оторопело следит за столь внезапным похищением.
Я прохожу через бесконечный двор, где расположены таможенные службы. Завидев мою блестящую, свиту, часовые становятся навытяжку, и я небрежно отдаю им честь.
Один из солдат отправляется за экипажем, и после сердечных shake hands меня вверяют кучеру, который получает приказ доставить меня в наше консульство, где можно найти переводчика, владеющего столь редким языком, как французский.
Я наконец достиг заветной цели своего путешествия. Вот они, улицы Бомбея, я столько мечтал о нем во время изнурительного рейса. И теперь я чувствую себя здесь как человек, упавший с луны. Экипаж, который трясет меня по грязным немощеным улицам, представляет собой нечто вроде допотопной открытой коляски, достойной красоваться на деревенских свадьбах. Навстречу нам попадаются лишь бесконечные воловьи упряжки, управляемые полуголыми индийцами. Дождь все не прекращается. После двадцатиминутной прогулки по грязным трущобам коляска останавливается у невзрачной приземистой хибары. Если бы я не услышал адрес из уст досточтимого чиновника, я решил бы, что меня привезли туда, куда обычно наведываются моряки, получившие увольнение. Над окном красуется кое-как прибитая вывеска с неряшливой надписью: «Французское консульство». Нечего сказать, достойное представительство! О души Дюплекса и Сюркуфа, если бы вы только видели, что стало с вашим детищем!..
Я захожу в ворота, миную темный коридор и вижу двор, где сушится белье. Вот и другая вывеска со стрелкой. «Бюро». Следуя указанному направлению, я углубляюсь в вонючий, окутанный мраком коридор.
Внезапно открывается дверь, и я сталкиваюсь нос к носу с толстяком без пиджака с бритой головой и тройным подбородком. Он подозрительно оглядывает меня сквозь пенсне.
— Что вам угодно? Вы с «Виль-де Пари»?
Видимо, он принял меня за боцмана из-за моей морской фуражки.
— Нет, сударь, я не с «Виль-де Пари». Я хотел бы встретиться с французским консулом или начальником канцелярии…
— Сударь, я и есть консул, но у меня нет времени. Я иду обедать. Ведь консулы тоже должны есть, сударь… Впрочем, расскажите обо всем моему начальнику канцелярии, я же удаляюсь. Но я еще вернусь.
Выпалив это зычным голосом, со сжатыми кулаками, словно боксер, занявший стойку, толстяк резко поворачивается ко мне задом и уходит. Я остаюсь в некотором замешательстве.
После долгих поисков, в ходе которых я обнаружил отхожие места, кладовую со щетками и прачечную, я наконец добираюсь до канцелярии.
Начальник канцелярии, как заведено во всех консульствах в далеких странах Востока, является уроженцем здешних мест. Должно быть, он, подобно другим, начал с мальчика-рассыльного, затем стал клерком и через несколько лет удостоился своей теперешней должности.
Начальники канцелярии выполняют всю работу, а консулы, которые бьют баклуши, получают от правительства огромное жалованье.
Здешнему начальнику канцелярии лет шестьдесят пять. Уже сорок лет он протирает штаны на том же стуле за тем же письменным столом. Сколько сменилось при нем консулов? Он уже не ведет им счет и спокойно взирает на причуды каждого из них. Его нынешний начальник — консул Вадала — бегает, шумит, нервничает, а он остается невозмутимым до окончания рабочего дня. Он гордо выставляет напоказ свои нашивки в виде пальм и бананов, поверив, что знаки отличия важнее прибавок к жалованью. Он усвоил это, как и многое другое, чего до конца не понимает. У него размеренные и замедленные жесты; он носит расписные домашние туфли и греческий колпак, словно консьерж в эпоху Домье. Начальник канцелярии говорит приглушенным голосом, как будто мы находимся у постели больного, и в паузах между фразами рассматривает тщательно отполированный ноготь своего мизинца.
Внезапно дверь с грохотом отворяется, и в комнату врывается консул. Начальник канцелярии немедленно углубляется в свои бумаги.
Консул громогласно окликает меня и приглашает в свой кабинет. Он усаживается в кресло, шумно вздыхает и распускает ремень на брюках, высвобождая огромный живот.
Я объясняю суть своего дела: я только что приехал, не знаю ни слова по-английски, не знаю города, мне нужен переводчик и т. д.
— Я понял, я вам помогу. Наш агент возьмет все на себя, он займется вашим снабжением, страховкой, всеми таможенными формальностями… вам ни о чем не придется думать…
Я хочу его расспросить, что это за агент такой, а главное — объяснить, что у меня вовсе не большой корабль, но он не дает мне открыть рот и сурово вопрошает, прочитав название судна в моем свидетельстве:
— Как, «Альтаир»? Но ведь это французский сторожевой корабль? Разве правительство его продало?
— Нет, это не…
— Ах! Надо же, а я-то думал, что «Альтаир» на Таити! Представьте, что капитан…
Мне с трудом удается втолковать консулу, что речь идет не о военном корабле, а об обыкновенном паруснике.
Тем временем раздается тихий стук, и в приоткрытую дверь просовывается чья-то голова в странном головном уборе, напоминающем печную трубу. Это и есть судовой агент, которого вызвали по приказу консула, — угодливо улыбающийся старик в больших очках в золотой оправе, одетый в длинный сюртук из черной альпаки и белые тиковые брюки. Старик глух, как тетеря, и прикладывает руку к уху, чтобы расслышать слова собеседника. Консул говорит все громче и в конце концов переходит на крик. Но чем сильнее он орет, тем хуже слышит его старик, понимающий чужую речь в основном по движению губ.
Консул покрывается потом и заправляет выбившуюся из брюк рубашку изящным жестом землекопа.
Наконец до старика доходит, чего от него хотят, и его лицо озаряется улыбкой. Мы вместе выходим из кабинета, где господин Вадала все еще продолжает свой неистовый монолог.
* * *
Я замечаю, что, если я кричу не слишком громко, Нанабой меня слышит. Он кажется мне славным человеком, хотя я и не имел с ним дела как с шипчандлером; видимо, он мастерски владеет своим ремеслом, подобно Дельбурго в Адене. Старик уже достиг пенсионного возраста, но его еще держат на работе, поскольку он единственный в городе судовой агент, владеющий французским языком. Нужно быть поистине очень славным человеком без всяких запросов, чтобы довольствоваться снабжением французских судов, столь редко заходящих в индийские порты. Когда Нанабой (так зовут моего нового знакомого) уйдет на пенсию, в нашем консульстве не останется больше ни одного агента. Следовательно, это редкий специалист, и его нужно беречь. Он говорит на всех языках и продает всевозможные товары. Он тут же предлагает мне самые невероятные вещи: старую мебель, место на кладбище, новые товары со скидкой и т. д. Нанабой явно изучает меня, подобно тому, как обезьяна вертит в руках орех, выискивая наиболее слабое место, чтобы без труда вонзить в него клыки.
Больше всего меня восхищает услужливость старика, который не выказывает ни малейшей досады, узнав, что мое судно — всего-навсего тридцатишеститонная галоша. Как и Дельбурго, он обладает даром быстро завоевывать дружбу.
Нанабой ведет меня в свою контору. Мы подходим к довольно красивому зданию и поднимаемся по широкой и чудовищно грязной лестнице. Просторные лестничные клетки загромождены коробками и ящиками с овощами, от которых исходит запах гниения.
На последнем этаже он поворачивает ручку вычурной двери, и мы оказываемся в огромной шумной конторе, где грохочут бесчисленные пишущие машинки. Более ста пятидесяти человек корпят за большими письменными столами красного дерева, выстроившимися в ряд, точно станки современного завода.
Столь многочисленный штат прилежных сотрудников повергает меня в изумление. Да, мой агент — незаурядная личность! Но вскоре мы подходим к одному из столов, ничем не отличающимся от других, и установленная на нем табличка — «Нанабой и К°» выводит меня из заблуждения.
Старик достает ключ, открывает стол и усаживает меня рядом с собой. Это и есть его «контора», а «сотрудники»-индийцы — арендаторы, которые за довольно умеренную плату снимают рабочее место, чтобы заниматься здесь своими делами.
Мелкие торговцы снуют между столами с чашками чая. Там и сям горят душистые палочки, и плевательницы красны от бетеля. Разумеется, здесь нет ни одного европейца. Мое появление не вызвало особого любопытства, окинув меня мимолетными взглядами и убедившись, что я не англичанин, все снова погружаются в работу.