В этом огромном помещении можно безболезненно обсуждать любые дела, так как постоянный шум заглушает отдельные голоса. Впрочем, никто не обращает внимания на окружающих и ведет себя так, как будто находится в отдельном кабинете.
Я показываю Нанабою образец гашиша, привезенного из Египта. Он подтверждает, что здесь этот продукт зовется шаррасом. Я уже упоминал, описывая встречу с Тернелем, что надеюсь извлечь пользу из данного названия, известного только в Индии. Англичане поняли это раньше меня и, сбывая наркотики, остерегаются произносить опасное слово «гашиш».
Нанабой рассказывает мне, что товар находится на государственных акцизных складах, на дверях которых сияет выведенная золотом вывеска: Salt, opium and charras. Странно видеть такой невинный продукт, как соль, рядом с опиумом и гашишем, и вскоре читатель узнает, чем это вызвано.
Шаррас (так же как опиум в Индокитае) открыто продается во всех местных лавках, имеющих соответствующее разрешение. Правда, дозволено приобретать лишь небольшое количество наркотика за один раз, но в Бомбее столько торговцев, что ничего не стоит запастись шаррасом и опиумом в нужном количестве.
Нанабой советует мне испробовать этот наиболее простой способ, им пользуются все моряки, скупающие в Бомбее контрабанду. Но мне он не подходит: я собираюсь приобретать товар оптом для регулярного вывоза. Задумавшись, Нанабой чешет в затылке.
Я предлагаю сходить к начальнику таможни Collector of Customs, поскольку речь идет о регулярных поставках. Нанабой тотчас же соглашается, и мы отправляемся в путь.
Администрация таможни располагается в огромном дворце с величественными воротами, напоминающими вход в храм и подавляющими своими колоссальными размерами. Пол украшен мозаикой, стены покрыты белой керамической плиткой, словно в операционной. В бесконечных коридорах, освещенных с одной стороны широкими оконными проемами, бесшумно, как тени, движутся босые солдаты-индусы, похожие друг на друга, как оловянные солдатики из одной коробки.
Нанабой окликает одного из них, и тот соглашается быть нашим проводником всего за четыре анна (полфранка), ибо в Бомбее все делается только за деньги.
На последнем этаже расположена великолепная застекленная веранда, где царит тишина, как в церкви. Мое внимание привлекают три загадочных двери — вернее, двустворчатые ширмы, открывающиеся в обе стороны.
Начищенный паркет сверкает, как лед, и мы отражаемся в нем вместе с часовым, застывшим наподобие восковой статуи. Он носит огромный тюрбан с золотыми галунами и широкий пояс красного шелка.
Сделав несколько шагов по коварному полу, Нанабой скользит и растягивается во весь рост. Солдат с галунами подбирает его далеко улетевшую шляпу и вежливо осведомляется о причине нашего визита. Я вручаю ему рекомендательное письмо французского консула, и часовой удаляется через одну из дверей, створки которой щелкают, как автоматическая задвижка.
Мы застываем на месте, не решаясь ступать по коварному паркету. Через пять минут появляется солдат и просит нас еще подождать.
Мы находимся на седьмом этаже — седьмом небе здешней администрации, где обитает могущественный Collector of Customs.
Застекленная дверь выходит на огромный рейд, тот самый рейд, на котором я остановился вчера под дождем. Сейчас небо прояснилось, и видно довольно далеко. На желтоватом фоне мутных вод выделяются утопающие в зелени острова. Вдали теряются в тумане леса с очень темной листвой.
Впервые передо мной приоткрывается завеса над таинственной страной.
Между тем время идет, из кабинета начальника таможни доносится бой часов, солдаты входят и уходят, a Collector и не думает показываться. Каким же неотложным делом занят этот человек, в поте лица управляющий бесчисленным штатом?
Пока я пытаюсь представить род занятий влиятельного чиновника, из его кабинета выходит слуга с большим медным подносом, на котором виднеются следы роскошного чаепития. Слуга несет остатки пиршества торжественно, словно драгоценную реликвию, и солдаты, застывшие в коридоре, того и гляди падут ниц. Но, привлеченные запахом пищи, они один за другим устремляются вслед за слугой, чтобы быстро подчистить где-нибудь на лестнице остатки пудинга, ветчины и опорожнить чайники.
На обезлюдевшей веранде слышно, как трижды властно звонит колокольчик. Солдат бежит, вытирая на ходу губы.
Наконец-то мы дождались своего часа. Мы входим в огромный кабинет, стены которого увешаны зеркалами в человеческий рост. В комнате царит полумрак, и я ступаю нетвердой походкой слепого, не в силах забыть о скользком паркете. Я различаю письменный стол величиной в бильярдный, и из-за него едва виднеется маленький лысый блондин неопределенного возраста в очках. Его сияющая лысина отражается сразу во всех зеркалах.
С надменным видом, соответствующим обстановке, он указывает мне на стул. Прежде всего я осведомляюсь, можно ли говорить с ним по-французски, и он снисходительно кивает.
В ранней молодости мне приходилось сталкиваться с подобным приемом у людей, занимающих высокое положение. Но этот человек вдобавок отгородился от мира очками, стекла которых скрывают его истинные чувства. Я заметил, что с мужчиной в очках труднее подружиться, а с женщиной и подавно.
Я заявляю о своем намерении приобрести шаррас для экспорта в Африку. Никакой реакции. Начальник таможни барабанит пальцами по столу с отсутствующим видом, словно думает о чем-то другом.
Наконец он отвечает мне по-английски едва слышно.
Он не знает, что Нанабой глухой. Бедный старик таращит глаза, приставляет сложенную руку к уху и вытягивает шею, но тонкие губы начальника едва шевелятся. В конце концов важная персона удосуживается заметить эту выразительную мимику, но, вместо того чтобы повысить голос, обращается ко мне на превосходном французском, но с нарочитым английским акцентом, словно стараясь придать чужому языку благопристойность в стране, где все должно быть британским. Он говорит, что мое дело его не касается, это епархия начальника бомбейской таможни — Collector of Bombay, к которому мне и следует обратиться.
Он встает, давая понять, что разговор окончен, звонит в колокольчик и выпроваживает нас с улыбкой.
Оказавшись на улице, я судорожно глотаю воздух, словно водолаз, поднявшийся из морских глубин. Мне хочется кричать, плеваться, валять дурака, чтобы поскорее отогнать от себя воспоминание об этом кошмарном сне с восковой фигурой, коварным полом и стерильной чистотой операционной.
Нанабой предлагает мне ради экономии прокатиться на «американской железной дороге», так он именует трамвай — обыкновенный желтый трамвай, как две капли воды похожий на все провинциальные трамваи, на которых не указан маршрут, зато неизменно присутствует реклама горчицы, корнишонов и чернил. Данным видом транспорта пользуются только индусы.
В трамвай входят матросы с сампанов, весь их наряд ограничивается узкой набедренной повязкой на веревке вместо пояса. Задняя часть остается при этом полностью оголенной. Они носят серебряные браслеты на правой руке и небольшие медные кольца в верхней части уха. Но, поскольку никто не обращает внимания на их вид, он кажется мне вполне естественным.
* * *
Через три четверти часа мы добираемся до противоположного конца Бомбея, где расположена старая таможня — мрачная постройка с толстыми, почерневшими от времени стенами, явно смахивающая на тюрьму. Здание было построено в конце восемнадцатого века и частично в эпоху португальской оккупации.
Привратник сообщает нам, что начальника нет на месте (сейчас время гольфа), но мы можем обратиться к суперинтенданту.
У каждого крупного английского чиновника в Индии есть заместитель из местных, который делает за него всю работу. Нам удалось застать на месте начальника таможни только потому, что в это время он имеет обыкновение пить чай в кабинете.
Какой контраст с новой таможней! Здесь всюду грязь, стены заплеваны и во всех коридорах стоит запах ладана, пряностей, бензойной смолы и жареной рыбы. Мы пробираемся сквозь лабиринт служебных помещений, где за черными школьными партами сидят тысячи писарей. Тут нет ни одной пишущей машинки, все делается от руки, как во времена королевы Виктории.
В конторах, пропахших чернилами и прелой бумагой, стоит адский шум. Посетитель может провести здесь несколько часов, и никто даже не заметит его присутствия. Если вам нужно выправить документ, вы должны сами завизировать его у пяти-шести чиновников в порядке очередности, а разобраться в этом посреди такого муравейника очень нелегко. Но у двери постоянно дежурят знатоки лабиринта, готовые заменить вам нить Ариадны. Нанабой нанимает одного из них, и он отводит нас в прихожую суперинтенданта, где солдаты пьют чай, сидя на плетеной циновке.
Грязный кабинет суперинтенданта скорее напоминает чулан. За маленьким деревянным столом восседает огромный черный туземец с желчным лицом. Он небрежно поигрывает ножом для разрезания бумаг. На полу стоит закопченный чайник с грязными чашками.
Суперинтендант одет в светло-серый костюм английского покроя; на ослепительно белой манишке выделяется желтое пятно от чая. Пуговицы из искусственного жемчуга соединены цепочкой по индийской моде. Уши чиновника проколоты в верхней части, как у матросов в трамвае, но колец в них уже нет.
Он окидывает нас презрительным взглядом, и его тяжелые веки снова слипаются над желтоватыми белками глаз, лишенных признака мысли. Он опирается на стол одной рукой и, наклонив голову, держит свой нож, как скипетр. Не хватает только фотографа, чтобы запечатлеть эту неуклюжую, явно заученную позу.
Нанабой обращается к чиновнику на хинди, и у того сразу портится настроение. Разрезной нож лихорадочно дергается в его руках, голова упрямо качается слева направо: нет, нет, нет. Суперинтендант оскорблен тем, что его приняли за индийца, и мне кажется, что все мои планы рухнули. Короткие, резкие фразы летят мне в лицо, но тут звонит телефон. Он устало берет трубу:
— Алло!.. — И тотчас же преображается: поправляет галстук, изгибается в поклонах, в общем, ведет себя так, словно собеседник стоит перед ним. Гордая маска сползает с его лица, остается лишь отвратительно угодливая улыбка лакея.
Звонит наш недавний знакомый, маленький блондин-англичанин. Речь, видимо, идет о нашем визите, ибо после разговора с начальником таможни индус становится неузнаваемым. Он рассыпается в любезностях и приказывает слуге напоить нас чаем. Слуга приносит на подносе те же самые чашки, которые я только что видел на циновке.
Суперинтендант разъясняет, что если я заплачу пошлину в размере двадцати рупий за фунт, то получу официальное разрешение покупать шаррас. Я возражаю, так как собираюсь приобрести шаррас для экспорта, а не для местного сбыта. С какой стати я должен платить пошлину?
С таким случаем суперинтендант еще не сталкивался. Он погружается в раздумья, и наконец его осеняет: я должен спросить разрешения всего-навсего у вице-короля Индии!
Черт возьми, дело осложняется! Мне не улыбается платить двадцать рупий за фунт вместо четырех, как я рассчитывал. Но тем не менее я напишу вице-королю: лучше обращаться к Богу, чем к его наместникам на земле. Я подам прошение консулу, чтобы он поручился за то, что шаррас будет действительно вывезен и доставлен в Джибути, что не противоречит ни одному тамошнему закону.
Грубый с виду Вадала разобьется в пух и прах ради того, кто ему нравится. Я спрашиваю себя, как этот сильный энергичный человек довольствуется жизнью рептилии, погруженной в зимнюю спячку, по милости наших дипломатов, боящихся «не попасть в тон». Впрочем, в нашем благословенном министерстве иностранных дел можно лишиться работы разве что за убийство родителей. Именно поэтому у нас столько бездарей и лодырей, которые не дают пробиться честолюбивым людям, намеренным честно отрабатывать свой хлеб и быть достойными занимаемой должности.
VIII
Мелкий чиновник
Я провожу в бездействии еще две недели, ожидая результата своего прошения.
Я вспоминаю о капитане Тернеле, уроженце острова Маврикий, которого Бесс представил мне некогда в Адене, и отправляюсь по его адресу на дальнюю окраину огромного города. Я долго не могу отыскать его дом, расположенный на отшибе, почти что в чистом поле. Наконец я вижу двухэтажный дом с круглой верандой, передо мной невысокая железная ограда с деревянной калиткой, ведущей в крошечный сад, где овощные грядки вытеснили цветочные клумбы.
Растрепанная пузатая старуха окидывает меня еще издали хмурым подозрительным взглядом, как будто я пришел просить денег.
— Снимите крючок, — приказывает она.
Эта мамаша Тернеля, креолка. Она впускает меня в гостиную или, скорее, в столовую, где на столе, покрытом скатертью, теснятся грязные тарелки.
Тернель дремлет в шезлонге; завидев меня, он вскакивает и бросается ко мне с распростертыми объятиями.
Это худой мужчина с покатыми плечами и длинными ногами, из-за чего он кажется выше, чем на самом деле. Тернель явно произошел от обезьяны — у него длинные руки шимпанзе, курносый нос негра и огромный рот величиной с печь, в которой пекут хлеб. Правда, время от времени он поджимает губы, и тогда рот кажется меньше. Его желтое, как старый пергамент, лицо выглядит гладким не из-за того, что он тщательно выбрит, а из-за отсутствия растительности — лишь несколько волосинок торчат на подбородке и в ноздрях. Зато у него чудовищно волосатые руки и грудь. Тернель спешит надеть шлепанцы на свои босые испачканные ноги. Он встречает меня с нескрываемой радостью.
Естественно, все его домашние говорят по-французски, как подобает уроженцам одной из наших бывших колоний. Мамаша Тернеля даже не владеет английским.
Тернель тотчас же предлагает мне свою помощь, так как, по его словам, ему сейчас нечего делать. Тем не менее он полон грандиозных замыслов и спешит ими со мной поделиться. Более часа я выслушиваю подробное изложение его планов. Он хочет купить великолепный пароход «Кайпан», чтобы перевозить паломников в Гоа; для этого ему не хватает всего-навсего нескольких сот тысяч франков. Мне с трудом удается оторвать его от строительства воздушных замков и вернуть на грешную землю, к интересующему меня вопросу. Я рассказываю ему о том, какой прием оказал мне суперинтендант и что он посоветовал мне для решения моего вопроса.
Слушая мой рассказ, Тернель все больше расплывается в улыбке и, когда я заканчиваю, подносит мне неожиданный сюрприз: его товарищ и даже близкий друг — личный секретарь самого начальника бомбейской таможни. Он португалец или, скорее, метис, в жилах которого течет индийская и португальская кровь. Они с Тернелем служили офицерами на кораблях береговой охраны и вместе боролись с контрабандой соли.
Глаза Тернеля становятся мечтательно задумчивыми. Он предается ностальгическим воспоминаниям о благодатной поре.
— Это было доброе время, — говорит он, — тогда можно было честно заработать на хлеб путем нехитрых уловок.
Например, подбросить ночью на борт уснувшего судна мешок соли и тут же нагрянуть с обыском. Нужно ли вам говорить, что дело всегда улаживалось с помощью нескольких рупий, в зависимости от финансовых возможностей владельца судна. Таким образом мы неплохо зарабатывали, и при этом не страдала государственная казна.
— Согласен, но, думаю, что индусам это не доставляло особого удовольствия. Никто из них не жаловался?
— Да что вы, с какой стати, мы же все были в сговоре.
Мне нечего ему возразить, я теряюсь перед подобной логикой, но в колониях нельзя ничему удивляться и нужно примириться со злоупотреблениями мелких служащих, которые зачастую следуют примеру своего начальства. Здесь царит иная мораль.
Торговля солью — один из самых болезненных в Индии вопросов. В северной части обширной империи, в глубине залива Кач раскинулась бескрайняя равнина, некогда залитая водой, а ныне покрытая солью на протяжении сотен километров. Здесь находятся неисчерпаемые запасы, и до английской оккупации соль продавалась в Индии за бесценок. Но англичане положили конец вольностям природы. Они запретили брать даже щепотку соли из этого склада под открытым небом, и благодаря их стараниям соль превратилась в такой же контрабандный товар, как опиум и гашиш. Официально разрешена лишь продажа соли из Адена и других отдаленных колоний, где английские компании ведут добычу из соляных копей. Индусы еще с античных времен черпали соль из этого природного источника. Они и сегодня пытаются порой добыть ценный продукт тем же путем.