Вот тут-то на сцену выходят господа охранники, чтобы «исполнить свой долг». Они ведут игру с азартом, заимствованным у своих спортивных хозяев-англичан.
Вот как это происходит: правонарушителям дают возможность углубиться в якобы пустынные места соляной равнины. Затем охранники пускаются за ними в погоню на верблюдах, но не окружают их, стараясь загнать подальше в пустыню. Главное в этой игре — организовать преследование таким образом, чтобы беглецы не отчаялись и все время надеялись ускользнуть. Когда бедняги заходят достаточно далеко, охотники возвращаются назад. Им удается выбраться из этих гибельных мест благодаря запасам воды, которые они оставляют на своем пути. А несчастные индусы, лишенные питья и воды, навеки остаются в пустыне.
— Впрочем, — рассказывает Тернель, — более осмотрительные бандиты ускользали от нас не раз. Я не понимал, как это происходит, пока мы не поймали одного из них на другом деле и не заставили его заговорить. Эти ребята, раскусив нашу хитрость, за несколько дней до того, как отправиться в очередную экспедицию, посылали верблюдов, нагруженных водой, и потом переливали ее в железные бочки, спрятанные в пустыне. Бандит рассказал нам, где находится тайник, и мы обнаружили в нем четыре пустых бочки по сто литров. Я подсыпал в каждую из них изрядное количество соли, чтобы испортить воду. Когда нас предупредили об очередной вылазке индусов, мы, как обычно, погнали их в том же направлении. На сей раз ни один из них не вернулся.
Тернель считает это очень веселой игрой и недоуменно пожимает плечами в ответ на мое замечание, что гуманнее было бы просто пристрелить несчастных контрабандистов.
Солдаты время от времени подбирают белые от соли черепа. Очевидно, это их тоже развлекает.
Проблема соли породила у индусов ненависть к захватчикам-англичанам. Эта затаенная ненависть постоянно растет из-за частых злоупотреблений властью и прочих мелких подлостей местных чиновников и полицейских. Это те же люди из народа, образ мыслей которых ничем не отличается от мышления их соплеменников. Народ видит в них себе подобных, недостойных слепой преданности, с какой раб служит своему хозяину, или почтения, внушаемого ему тираном благородного происхождения. Страх необходим для того, чтобы управлять народом, но в основе этого страха должно лежать уважение. Таким образом, зло, от которого страдает Индия, коренится в конфликте угнетателей с угнетенными. Эта живая, постоянно растравляемая рана никогда не заживет.
Народ может вынести любое правление, каким бы деспотичным оно ни было, при условии, что низшие бюрократы не будут чинить произвол. И наоборот, каким бы либеральным ни был правитель, он неизменно будет вызывать у народа ненависть, если его чиновники, особенно мелкие, подвержены коррупции и могут безнаказанно преступать закон.
Англия потеряет Индию из-за местных властей, относительно которых она питает иллюзии. Британские функционеры полагаются на своих подчиненных-туземцев, осуществляя над ними мифический контроль, якобы из уважения к местным традициям. Это было бы вполне естественным в самой Англии, где все от мала до велика остаются в пределах своей касты и каждый по-своему стремится соблюсти внешние правила приличия, тот декорум, что зачастую заменяет совесть официальным органам величайшей в мире нации.
Но в Индии все по-другому: высокомерие чванных лордов, уединившихся в своих башнях из слоновой кости, служит на руку коварству лакеев-лизоблюдов.
Пока экипаж везет нас к товарищу Тернеля, капитан делится со мной юношескими воспоминаниями, одержимый навязчивым желанием придать себе вес в моих глазах. Наивное бахвальство креола выставляет его передо мной в истинном свете. Я передам впоследствии его байки; некоторые из них заставили меня содрогнуться. В то время я считал это скорее проявлением безрассудства, нежели цинизма, и делал скидку на врожденную безнравственность, унаследованную от далеких чернокожих предков. Как же я мог довериться столь сомнительной личности? Однако я всегда полагал, что доверие может пробудить стремление к добру даже в самых испорченных душах. Я верю в это даже сегодня, несмотря на множество разочарований, но подобные благие порывы быстротечны и за них приходится дорого платить. Кроме того, я говорил себе, что авантюра, в которую я ввязался, обязывает меня забыть о своих собственных чувствах и использовать Тернеля, несмотря на всю мою неприязнь к нему, ради дела. Ведь мы не брезгуем фекалиями ради удобрения своего огорода.
Пока я предавался размышлениям, мы добрались до цели нашего пути. Если верить словам Тернеля, его друг, бывший офицер морской пограничной охраны, тоже являет собой поучительный пример человеческой природы.
Господин Пинто — так зовут офицера — очень темнокожий человек. Если даже в его жилах течет португальская кровь, то она весьма сильно разбавлена. Впрочем, в португальской Индии столько Пинто, что, возможно, полковник, который некогда оставил свой след в Гоа, неповинен в появлении на свет всех тех, кто сейчас носит его имя.
У моего нового знакомого круглая, как перезрелая мушмула, голова; очки в золотой оправе скрывают бессмысленное выражение его глаз. Он сдержан и важен, как подобает личному секретарю влиятельного английского чиновника.
Его холодная напыщенность создает уморительный контраст с обезьяньими ужимками Тернеля.
Пинто выслушивает мое сообщение с видом врача, внимающего жалобам больного. Он кивает с серьезным видом, закрывает глаза, трет рукой лоб, вытирает очки шелковым платком и медленно, как в театре времен Мольера, опускается в кресло.
— Итак, — подводит итог Тернель, — постарайтесь, чтобы начальник таможни подписал разрешение на восемьсот фунтов шарраса. Услуга за услугу: вы получите комиссионные — рупию с каждого фунта.
При этих словах, произнесенных во весь голос, Пинто бросает испуганный взгляд на дверь и принимает вид оскорбленного достоинства. Затем эта суровая маска сменяется снисходительной улыбкой, и надутый чиновник исчезает, уступая место жадному и хитрому индусу. Теперь я вижу: передо мной достойный собрат Тернеля. Поглядывая украдкой на дверь, ведущую, видимо, в кабинет его начальника, Пинто шепотом объясняет нам сложность этой затеи. Начальник таможни — недавно прибывший англичанин — хочет быть в курсе всего, что творится в его епархии, и это лишь затрудняет дело.
— Нужно, — добавляет Пинто, — заинтересовать суперинтенданта, которого вы вчера видели. Придется дать ему хотя бы рупию с фунта, и тогда…
— Хорошо, — прерываю я его, — положим, вы получите полторы рупии с фунта, и забудем об этом.
— Прекрасно. В таком случае пришлите мне ваше прошение или еще лучше составьте его сейчас же; держите, вот бумага. Напишите его по-английски, чтобы не возбуждать подозрений.
Капитан пишет под его диктовку, а я ставлю под прошением свою подпись.
Когда мы выходим на улицу, Тернель настойчиво зазывает меня к себе на обед. Я соглашаюсь, чтобы получше приглядеться к этому странному субъекту.
Мы возвращаемся в предместье, где находится его дом, и там он знакомит меня со своей женой — завитой, напудренной и размалеванной тучной креолкой лет двадцати в зеленом пеньюаре, кольцами от штор в ушах и перстнями на всех пальцах.
Посреди комнаты накрыт стол на двенадцать персон, хотя нас только пятеро.
Старик Тернель тоже здесь. Сын похож на него, как две капли воды, но отец более вытянут в длину, словно отражение в кривом зеркале.
Мать еще не причесана. На ней надеты кофта, фартук, грязные чулки сползли. Садясь за стол, она не перестает пререкаться с мужем. Кажется, что только вечные раздоры скрепляют союз этой старой четы.
Юная пара, еще не достигшая данной стадии в развитии супружеских отношений, строит друг другу глазки и принимает позы, словно скопированные со старых гравюр с изображением Поля и Виргинии. Тернель страстно влюблен в свою жену и задаривает ее яркими нарядами, кричащими украшениями и безделушками, которые теснятся на мебели и старом пианино поверх кружев в окружении свечей. Юную креолку сопровождает злобная уродливая собачонка, она не отходит от хозяйки ни на шаг, но имеет обыкновение выскакивать пулей и нападать на ничего не подозревавшего гостя. Хозяйка смеется до слез, глядя, как человек отбивается от этой фурии.
Свекровь ненавидит собачонку и поносит ее на все лады, а заодно и невестку; та сносит все ее попреки с ангельским смирением.
Мое присутствие не помеха для домашних сцен. Мне кажется, что меня уже приняли в члены семейства. Пока старуха воюет с собачонкой, отец Тернеля с блаженством выпускает в засиженный мухами потолок кольца дыма из грошовой сигары, а сам Тернель качается на стуле, как заводной медведь, и ковыряет в носу, взирая, как его юная супруга с улыбкой макает перец в масло.
Посреди обеда входит какой-то человек в чистой, но поношенной одежде и стоптанных башмаках. Видимо, он часто наведывается в этот дом, так как никто не обращает на него внимания. Разложив салфетку, как в ресторане, он усаживается за стол и бормочет приветствие по-английски. За ним появляется очень бледный юноша, видимо велосипедист, с пришпиленным низом брюк и в суконной фуражке, которую он не снимает с головы.
Повторяется та же сцена.
— Это пансионеры, — поясняет Тернель, — но они нам не помешают, никто из них не говорит по-французски.
Теперь я понимаю, почему стол накрыт на двенадцать персон: мамаша Тернеля содержит домашний пансион.
Я спешу удрать, сославшись на какие-то дела на судне, чтобы избежать приглашения провести вечер в семейном кругу после ухода пансионеров.
IX
По мутной реке
Я впервые вижу Бомбей, вернее, его жилые кварталы ночью.
В девять часов вечера, когда коляски и воловьи упряжки прекращают свое движение, на улицы выплескивается шумная толпа. Люди не спеша прохаживаются вдоль залитых светом витрин, рассматривая выставленные в них товары. В лавчонках, тесно прижавшихся друг к другу, заключают всевозможные сделки, жуют бетель, курят небольшие сигары, скрученные из листьев табака, и пьют чай. Везде горят ароматизированные палочки, придавая воздуху особый, присущий только Индии аромат. Бухгалтеры, сидя за низкими столами, подсчитывают что-то в длинных тетрадях, не замечая окружающего шума. Магазины соперничают друг с другом, завлекая покупателей своим светом, как ночных бабочек.
Вереницы бездельников лежат, спят или мечтают как ни в чем не бывало прямо на тротуаре, а мимо движутся ноги спешащих прохожих. Коровы пасутся по обочинам дороги, небрежно роняя навоз, и берут зелень прямо с лотков торговцев. То и дело какой-нибудь ревностный брахман подбирает еще теплые испражнения священных животных и уносит их для своих обрядов. Днем животные зачастую укладываются посреди улицы, прямо на рельсы. Трамвай останавливается, вагоновожатый спускается и преподносит корове букет свежей травы, специально припасенный для этого случая, чтобы она перебралась на другое место.
Пестрая толпа течет ленивым потоком по бесконечным улицам, пропахшим ладаном, бензойной смолой и жареной рыбой. Я вхожу в район пустынных и темных в этот час доков. Здания таможенных служб глядят на меня слепыми окнами; свет фонарей отражается в грязных лужах, среди глубоких рытвин, оставленных обозами.
Запах болота и сырой земли говорит о близости воды, болотистой воды индийских рек. Река совсем рядом, она затаилась в своем русле, обнесенном высокими, как крепостные стены, набережными, и ее таинственное дыхание ощущается в ночи. Из мрака доносится неясный шум воды, несущей к морю свои коварные потоки, в которых таится грозная сила.
Где-то там, в темноте, брезжут слабым светом далекой звезды якорные огни моего судна. В ответ на мой призыв раздается протяжный крик. Я спускаюсь по железной лестнице вдоль влажной стенки набережной к невидимой воде. Добравшись до последней ступеньки, я стараюсь спуститься еще ниже, как вдруг передо мной возникает быстрый поток. Поверхность реки едва виднеется под нависшим небом; исполосованная бороздами, она кажется движущимся полем, океаном грязи, и набегающие друг на друга волны извиваются, как змеи.
Я слышу плеск приближающейся лодки. Огонек моей сигареты вспыхивает в темноте, озаряя лестницу, где я стою. Лодка увозит меня во мрак, к паруснику, крепко стоящему посреди реки на двух якорях.
Поднявшись на борт, я испытываю приятное ощущение безопасности и спокойного уюта после тяжелого дня, проведенного в чужом городе. Люди, с которыми мне приходится общаться, с их убогим мышлением произвели на меня такое угнетающее впечатление, что эта страна, столь притягательная для туристов, утратила для меня свое очарование.
Мы все, хотя и в неравной степени и по разным причинам, ощущаем свою заброшенность. Но здесь, на борту судна, хранящего память о далекой стране, куда мы однажды вернемся, наша ностальгия не столь сильна… Но и тут у нас хватает забот: надо быть начеку из-за плавающих в воде стволов, которые несет мимо нас течение. Кажется, что деревья размахивают своими сломанными ветками, как руками, взывая о помощи.
Моя каюта, освещенная ночной лампой, пропахшая привычным запахом, служит мне надежным приютом посреди враждебной реки, уносящей свою добычу в ночь.
* * *
Я чуть не умер этой ночью, или, вернее, мне показалось, будто я отправляюсь в мир иной.
Я получил образец гашиша, того самого, что продают с разрешения правительства. Решив проверить его качество, я прожевал крошечный комок величиной с кукурузное зерно. Я думал, что столь слабая доза не вызовет никаких осложнений. Так, греческий гашиш оказывает свое воздействие, только если доза составляет несколько граммов. Я проглотил гашиш после ужина и лег спать.
Ночью, примерно в два-три часа, я решил встать с постели. И тогда у меня появилось странное ощущение, что моя каюта преобразилась. Все предметы надвинулись на меня разом, как на слепого, к которому внезапно вернулось зрение. Я потерял чувство ориентации и не мог реально оценить пространственные соотношения. У меня так сильно закружилась голова, что пришлось скорее лечь в постель и закрыть глаза. И тут я почувствовал, что кости словно размягчились и тело превратилось в рыхлую массу. Я фиксировал свои ощущения с поразительной четкостью. Затем перед глазами поплыли сверкающие шары с геометрическими узорами, беспрестанно меняющими цвет и форму, как картинки калейдоскопа. Мне показалось, что я схожу с ума, но одна часть моего мозга продолжала хладнокровно наблюдать за расстройством функций организма. Тело было полностью парализовано, холод сковал конечности, постепенно перекидываясь на живот и грудь, слюна стала клейкой, а язык онемел. Я почувствовал приближение смерти. Но голова по-прежнему оставалась ясной, и я воспринимал все окружающие звуки.
Юсуф, вошедший в каюту, был поражен моим видом и обезумел от страха, решив, что мне пришел конец. Склонившись надо мной, он приложил руку к моему сердцу, чтобы узнать, не остановилось ли оно.
Когда он приблизился к моему лицу, мне удалось пошевелить губами, и он понял, что я пытаюсь произнести слово «бун» (кофе). Вскоре он вернулся с чашкой кофе и влил в меня несколько глотков. Тотчас же у меня началась страшная рвота, вместе с которой вышел вчерашний комок гашиша. Видимо, защитная реакция желудка спасла меня от отравления. После этого я ожил и вновь обрел контроль над своими чувствами. Я выпил изрядное количество кофе и в десять часов утра, как ни странно, почувствовал себя совершенно здоровым и бодрым, как после крепкого сна.
Так я убедился на собственном опыте в силе воздействия индийского гашиша, который почти в десять раз превышает греческий своей токсичностью. Тем не менее даже большая доза этого вещества не смертельна. Гашиш вызывает расстройства психического порядка, сопровождающееся ужасными ощущениями. Настоящая смерть, наверное, не столь впечатляет, ибо сознание отключается первым.
* * *
Подводная часть моего судна обросла водорослями и ракушками. В Джибути было бы нетрудно очистить ее во время отлива, но здесь повсюду илистое дно, и судно может увязнуть. Я слышал, что индийские лодки поднимаются по рекам вместе с приливом и находят кое-где песчаные отмели, на которые можно заходить без опаски.