Я отправляюсь в отведенную мне комнату в сопровождении моей переводчицы-дурнушки и юной босой служанки с кувшином воды, полотенцами и прочими принадлежностями для гостя, отходящего ко сну. Я бы предпочел, чтобы красотка одна показала мне комнату, чтобы иметь возможность продвинуться в увлекательнейшем этнографическом исследовании, и про себя посылаю старую деву, говорящую по-французски, ко всем чертям.
Новые простыни из грубого, сотканного вручную полотна, совсем заледенели, и мне не удается согреться; события дня вихрем проносятся в голове, разгоряченной гашишем, который я вдыхал в подвальном склепе. Я вскакиваю с кровати, не в силах оставаться на месте. Моя комната соседствует с чердачными помещениями, где, должно быть, спят служанки… Надо поглядеть…
И вот я крадусь впотьмах, на ощупь, задевая головой связки лука и кукурузы, подвешенные к потолку, спотыкаясь о пыльные мешки, как вдруг полоска света пробивается у меня под ногами и до моего слуха доносятся голоса с нижнего этажа. Я ложусь на живот и вижу сквозь щель в рассохшемся полу деревенскую комнату с побеленными известью стенами, по которой движутся двое. Папаманоли раздевается, собираясь улечься в кровать, а Петрос, стоя со свечой в руке, читает голубую бумагу, похожую на телеграмму. Прочитав, он возвращает ее священнику, который тут же подносит ее к свече, преспокойно сжигает и растирает пепел каблуком.
Жест в сторону моей комнаты убеждает меня в том, что они говорят обо мне, а телеграмма, возможно, была той самой бумагой, которую принесли за обедом в Пирее у госпожи Смирнео.
Утром я просыпаюсь от шума — дом гудит, как потревоженный улей. На гумне, где сложены мешки, по которым вчера гуляли дубинки слуг Петроса, в густой пыли копошатся работники.
На середине комнаты стоит нечто вроде бильярдного стола: очень частая сетка, натянутая на основание с четырьмя ножками. Сюда ссыпают лопатами порошкообразный гашиш.
Большая простыня прикрывает ножки стола, не позволяя просыпанному порошку рассеиваться в воздухе.
Женщины, спрятавшие волосы под платок, равномерно распределяют порошок и просеивают его. Мужчины забирают его затем большими лопатами и насыпают в гигантский железный чан, чтобы сделать смесь однородной.
Госпожа Петрос лихорадочно шьет на машинке мешочки из белого полотна, и одна из женщин проставляет на них с помощью резиновой подушечки клеймо в виде слона. Затем она передает мешочки другой работнице, которая наполняет, тщательно взвешивает и завязывает их.
Наконец мешочки, равномерно уложенные между стальными дисками, попадают под большой пресс. Когда они скапливаются в достаточном количестве, мускулистый мужчина в безрукавке поворачивает винт, и мешки медленно сплющиваются, превращаясь в твердые, как воск, лепешки размером тридцать на пятнадцать сантиметров и толщиной всего в четыре сантиметра. В таком виде гашиш вывозится на экспорт, и слон, красующийся на каждом пакете, является фабричной маркой.
Петрос время от времени помогает вместе с высоким мужчиной вращать пресс. Я не вижу лица его напарника, так как он накинул на голову полотенце с отверстиями для глаз. Глаза кажутся мне знакомыми… Ну да, конечно, это не кто иной, как мой кюре Папаманоли. Он снимает маску со смехом, и передо мной предстает длинная борода и знакомый пучок волос. Он надел капюшон, чтобы уберечь свою пышную растительность от пыли. Вполне естественно, что он решил помочь родственникам.
Мало-помалу гашиш приводит работников и работниц в возбуждение, и они принимаются распевать во все горло, шутить и приставать друг к другу с криками и беспричинным хохотом.
Я тоже невольно заражаюсь всеобщим весельем. Даже маленькая дурнушка из Триполи теряет свою серьезность и ведет себя вольно… К счастью, работа подходит к концу, иначе не знаю, чем бы все это обернулось.
На дворе мастер запаивает оцинкованные ящики, куда будут сложены пластины гашиша.
Пока кипит работа, служанки в нарядных платьях накрывают на стол в тени высокого орешника перед гумном. Все — и хозяева, и слуги — усаживаются за длинным столом и едят вместе, как в добрые старые времена. Жареный барашек, дичь, форель — поистине пантагрюэлевский пир, сродни тем, что закатывали когда-то средневековые феодалы. Такое возможно теперь лишь в сельской местности с благодатным климатом. Впрочем, никто не выходит здесь за рамки приличий, ибо эти горцы, живущие на лоне природы, сохранили естественное чувство стыдливости.
В заключение я удовлетворю любопытство тех, кто хочет знать все о приготовлении и хранении гашиша.
Поля, где растет конопля, тщательно пропалывают, удаляя все мужские растения, чтобы женские не могли больше плодоносить. Таким образом, на листьях скапливается больше клейкой массы. Выделения становятся еще более обильными, когда подрезают верхушку отросшего растения. Как только первые, нижние листья начинают желтеть, их осторожно срезают, стараясь не испачкать в песке или земле, высушивают в тени и складывают в ригу. Некоторые из производителей сохраняют только листья, ибо стебли нигде не используются. В самые трескучие зимние морозы, когда восковидная масса, выделяемая листьями, становится хрупкой, как смола, высушенные растения размельчают, растирая их между двумя кусками парусины. Таким образом получают порошок, являющийся смесью измельченных листьев и смолы — действенного компонента гашиша. Она придает порошку свойство спрессовываться при давлении и размягчаться под воздействием тепла.
Гашиш — основная культура, производимая всеми здешними фермами. У каждой из них — своя собственная марка, свой особый сорт, как и у виноделов; здесь выдаются урожайные и неурожайные годы.
Восемь ящиков, в которых хранится все мое состояние, запаяны, заколочены гвоздями и ждут отъезда.
После легкого ужина (утренняя трапеза была более чем обильной) я возвращаюсь в свою комнату, чтобы после долгих трудов вкусить заслуженный отдых. Но вскоре меня начинает мучить сильная жажда, и я спускаюсь в столовую за кувшином воды.
Подойдя к застекленной двери, я вижу Петроса, склонившегося над письменным столом, и стоящего рядом с ним Папаманоли. Видимо, они составляют текст телеграммы, ибо на столе разбросаны печатные бланки. Я резко открываю дверь и вижу, как Петрос заслоняет только что написанный текст промокашкой. Стало быть, он составляет тайную депешу, по крайней мере, он хочет утаить от меня ее содержание. Я как ни в чем не бывало беру кувшин с водой, желаю им спокойной ночи и удаляюсь восвояси.
Что же все это значит? Мне доподлинно известны три факта:
1) Два дня назад в Пирей прибыла телеграмма.
2) Папаманоли показал телеграмму Петросу.
3) Сегодня они сочиняют ответное послание, и, судя по невольному жесту Петроса, речь в телеграмме идет обо мне.
Я долго не могу заснуть, теряясь в догадках. Ситуация предстает передо мной то в черном, то в розовом цвете, и с большим трудом мне удается унять разгулявшуюся фантазию.
На следующее утро я встаю ни свет ни заря. Дом еще спит, лишь две босые служанки разводят огонь на кухне в огромном очаге.
Я направляюсь в столовую, где вчера застал врасплох Петроса. Письменный стол не заперт. Среди беспорядочно разбросанных бумаг я нахожу белую промокашку, которой Петрос прикрыл свеженаписанный текст. Большинство греческих букв ясно отпечатались с обратной стороны. Я не могу это прочесть, но складываю листок и прячу в карман. Поживем — увидим. Мне трудно заподозрить этих простых и сердечных людей, стремящихся помочь мне с таким искренним участием, в тайном коварстве. Что ж, время покажет.
Но следует оставаться начеку — в этом залог успеха. Если же вмешается мой друг случай, все встанет на свои места. Часто достаточно ерунды, чтобы потерпеть крах или одержать победу. Тот, кто подобно мне продвигается во мраке лабиринта, повинуясь своим инстинктам, чувствам и интуиции, не должен пренебрегать ни одной мелочью.
В семь часов мы отправляемся на вокзал в роскошном ландо, опоздавшем на встречу в день моего приезда. Все обитатели фермы провожают меня и целуют на прощание. Племянница из Триполиса пользуется случаем, чтобы осуществить свое затаенное желание, и я вижу, как румянец проступает сквозь пергамент ее сальной кожи. Я тоже целую всех по очереди и обещаю вернуться сюда летом с женой и детьми. Наконец, поезд трогается, и трогательному прощанию приходит конец.
Я снова остаюсь наедине с Папаманоли, и, поскольку я знаю теперь двадцать пять греческих слов, мы поддерживаем видимость разговора при помощи красноречивой мимики и жестов.
Вагон с моими ящиками находится в хвосте поезда. На каждой крупной станции, где рабочие расцепляют состав, Папаманоли обращается к начальнику вокзала с просьбой проследить за этим вагоном.
На афинском вокзале действуют суровые правила, запрещающие товарному вагону входить в состав пассажирского поезда. Папаманоли обивает пороги разных служб и спорит с чиновниками в мундирах. Наконец, после совета в кабинете начальника вокзала, задержавшего отправление поезда на двадцать минут, вагон с моим грузом все же прицепляют за локомотивом.
В Пирее нас встречает тощий кириос Караван. Я вручаю ему опись содержимого ящиков, и он исчезает в толпе.
Мы выходим в привокзальный дворик и ждем дальнейших событий. Две ручные тележки стоят на тротуаре у выхода с платформы. Не проходит и четверти часа со времени нашего прибытия, как носильщики приносят ящики, сгружают их на тележки и везут на пристань, на расстоянии пятидесяти метров друг от друга. Там нас уже поджидает лодка. Носильщики с поразительной ловкостью мгновенно переносят в нее груз, и вскоре шлюпка бесшумно отчаливает и подплывает к пароходу.
Этот маневр проходил на глазах у дежурного таможенника, прогуливавшегося по причалу в ста метрах от нас. Повернувшись спиной, он мирно беседовал с одним из спутников Каравана, которого я встретил в баре. Бдительный таможенник, по-видимому, привык смотреть на все сквозь пальцы.
В девять часов вечера у меня в кармане лежит коносамент на товар, погруженный на пароход «Арис», следующий в Марсель, а также страховой полис.
В декларации груз обозначен как «цветок конопли». Но марсельская таможня, видимо, прекрасно знает, что речь идет о гашише. Наркотики легально идут транзитом через Марсель и Джибути, и незачем скрывать характер товара. Но этот эвфемизм, принятый для приличия, отвлекает внимание людей с предрассудками и, таким образом, благоприятствует ходу торговли. Вероятно, вначале такой порядок был на руку некоторым контролерам. Затем те, что пришли им на смену, понимая, что предприимчивость пользуется дурной славой у начальства, продолжали дело своих предшественников, и все осталось по-прежнему.
Пароход «Каледонец», доставивший меня в Пирей, готовится к отплытию. Я рассчитываю прибыть в Марсель раньше «Ариса», которому предстоят заходы в многочисленные порты. Я встречаю на судне своего старого приятеля Фабра, который немедленно отводит меня в каюту.
Папаманоли поднялся на борт, чтобы проводить меня. На прощание он дает мне адрес своего приятеля из Порт-Саида, настаивая, чтобы я повидал его во время пребывания в городе и договорился с ним о сбыте моего товара в Египте. Я чувствую, что его настойчивость вызвана другими вескими причинами, которые он не хочет мне открыть.
Я собрался было поведать ему о случае с промокашкой и прямо попросить разъяснений относительно телеграмм. Но не следует идти на поводу у благородных порывов и проникаться безграничным доверием к симпатичным нам людям. Слово — не воробей, а потом почти всегда приходится сожалеть о сказанном. Мы забываем, что рано или поздно наступит час ссоры с друзьями. И все же я верю в честность этого человека. Я чувствую, что здесь скрыта какая-то тайна, в которую не хотят, не могут или скорее не решаются меня посвятить. Я чувствую также, что люди, которые приняли меня с таким радушием, неспособны меня предать.
Через два дня после отплытия, когда пассажиры начинают обмениваться по утрам приветствиями и заводить за чашкой кофе разговоры, я знакомлюсь с греком, свободно говорящим по-французски, и прошу его перевести мне значения слов, отпечатавшихся на промокашке. Чтобы не возбуждать у него подозрений, я делаю зеркальную копию текста. Но перевод не приближает меня к разгадке. Я узнаю лишь, что телеграмма адресована в Каир. Вот что удалось прочесть:
…Каир… Дело закончено… Караван… Транзит, Марсель… через… Морские… неизвестно…
XII
Первая встреча в Египте
Высадившись в Марселе, я с радостью вижу, как в порт входит «Арис». Тотчас же я оформляю документы для транзита, правда, с некоторым трудом, ибо никто еще не провозил открыто в таком большом количестве подобный товар.
Служащие компании по морским перевозкам переполошились, и меня отправили к господину Растулу. Сначала он напускает на себя вид оскорбленного монарха и смотрит на меня строго и подозрительно. Но ему приходится смириться с очевидным. Мои таможенные документы — в полном порядке.
Я настаиваю лишь на том, чтобы было сохранено обозначение «цветок конопли», чтобы не бросать тень на почтенную компанию. Кроме того, таким образом мне удастся избежать в пути косых и завистливых взглядов далеко не столь добродетельных, как пароходство, членов экипажа. Я добиваюсь также разрешения погрузить ящики в особый трюм, ключ от которого хранится у капитана. Я поднимаюсь на борт того же судна в качестве пассажира.
Порт-Саид. Этот порт был уже столько раз описан странствующими авторами экзотических романов, что я предпочитаю о нем умолчать. Пароход простоит здесь целый день на бункеровке топлива. Я же спешу сойти на берег, чтобы отправиться на поиски знакомого Папаманоли.
На пристани, возле таможенного заграждения, египетский таможенник-суданец атлетического телосложения тщательно обыскивает каждого туриста. Он шарит в моих карманах, осматривает подметки башмаков, прощупывает складки брюк, подобно снимающему мерки портному, задерживаясь в местах, до которых не принято дотрагиваться на людях. Следующий за мной старый англичанин-маньяк, по-видимому, приходит в возбуждение от этой процедуры, и я вижу, как он снова и снова становится в очередь, чтобы повторить приятное ощущение. Может быть, он даже даст таможеннику на чай…
Я отправляюсь прямиком по данному мне адресу. Сначала я захожу в кафе-молочную, в витринах которого красуются всяческие сладости и сдобы, присыпанные сахарной пудрой. Торговец-европеец в фартуке дремлет за прилавком. Я показываю ему бумажку с адресом. Он просыпается и смотрит на меня так, как будто я свалился с Луны. Затем он извлекает из-за ширмы сонного араба и посылает его за человеком, которого я ищу, неким Александросом Коллукуваросом.
Торговец молча приносит мне чашку турецкого кофе, чтобы ожидание не показалось мне тягостным. Видимо, он соблюдает осторожность. Через четверть часа прибегает Коллукуварос. Он извиняется за то, что его сморил сон после обеда, и он не смог меня встретить.
— Значит, вы знали, что я плыву на «Чили»?
— Гм… Не совсем, но мой кузен написал, что вы ко мне зайдете. Тогда я подумал, что вы прибудете с этим пароходом. Вы, конечно, что-то… привезли?..
— Да нет, что вы, абсолютно ничего, во всяком случае сейчас.
— Ах, прекрасно, прекрасно, а я полагал, что… Но давайте сперва прокатимся по городу…
Старая коляска, запряженная вялой лошадью, с кучером в феске — идеальное место для разговора без свидетелей. Мы едем по дороге через арабские предместья, по незнакомому туристам Порт-Саиду. Из переулков, кишащих людьми, доносится специфический запах, который я узнал впервые, когда Петрос поджег на моих глазах порцию гашиша.
Гашиш курят во всех арабских кофейнях все местные жители — от служащих полиции до портовых кули. Хозяин кофейни должен лишь заплатить небольшой штраф и время от времени тайно выдавать кого-либо из поставщиков наркотиков, чтобы его самого не трогали.
Мы останавливаемся перед кофейней, наводненной клиентами, которые сидят группами за пустыми столами, перед стаканами с водой. Некоторые из них явно обсуждают какие-то дела. Другие со скучающим видом, хмуро глядят на прохожих. Кое-где виднеются чашки мавританского кофе, и повсюду дымятся наргиле, которые местные официанты в длинных полосатых рубашках и грязных нагрудных фартуках подпитывают угольками. Это типичная египетская кофейня, которую посещают греки-маклеры, проворачивающие темные делишки. Здесь всегда можно найти нужных людей, ибо египетские греки просиживают в кофейнях с полудня до полуночи.