Мы входим и садимся за столик. Мой спутник приветствует других клиентов с видом завсегдатая. Он заказывает наргиле и погружается в раздумье, вдыхая дым табачных листьев и перебирая янтарные четки, подобно окружающим нас людям.
Я же чувствую себя не в своей тарелке, изо всех сил стараясь не показывать вида.
В этом заведении, в отличие от других арабских кабачков, не слышно запаха гашиша. Кажется, что если бы какой-нибудь шутник вздумал произнести это слово вслух, то ответом ему было бы ледяное молчание присутствующих. Однако все они кормятся именно этим промыслом: здесь собираются перекупщики, мелкие контрабандисты, хитроумные комбинаторы, спускающие немыслимые состояния ради какой-нибудь крохотной сделки. В основном это ленивые и трусливые любители разгульной жизни, предпочитающие сомнительные барыши честно заработанным деньгам. Им достаточно провернуть какое-то дельце, чтобы безбедно существовать несколько недель, беззаботно прожигая жизнь на террасе своего излюбленного кафе.
Александрос, видимо, слеплен из того же теста. Однако, поскольку меня направили к нему честные греческие труженики, он должен чем-то отличаться от окружающих нас безучастных отбросов общества. Меня забавляет презрение, с которым он говорил о своих собратьях, похожих на него как две капли воды. Он предупреждает меня о том, что никому из них нельзя доверять, ибо все они, по его словам, являются осведомителями полиции.
Итак, я не должен ни с кем делиться своими планами. Только он поможет мне связаться с надежными покупателями. Мы условились встретиться в Суэце, куда я прибуду с моим грузом, 18 августа. Я назначаю эту дату с неподражаемым апломбом, как будто могу точно рассчитать, сколько времени понадобится, чтобы преодолеть тысячу двести шестьдесят миль Красного моря против сильного северо-восточного ветра на обыкновенном паруснике водоизмещением в двенадцать тонн.
Наш пароход продолжает плавание в сторону юга, медленно продвигаясь вдоль пустынных берегов канала.
Незнакомец — плохо одетый угрюмый человек — ест в одиночестве на краю стола. Видимо, он сел на судно в Порт-Саиде, ибо раньше я его не видел. Судя по одежде, это не пассажир, и вдобавок он держит свой чемодан при себе. Это электрик, который займется ночью прожектором, установленным на баке. Я завязываю с ним разговор, и он любезно отвечает мне на скверном французском, не переставая жевать и резать хлеб своим перочинным ножом. Этот старый итальянец похож на короля Виктора-Иммануила.
Он «обслуживает канал» уже пятнадцать лет. Наверное, в его памяти хранится масса интересных страниц прошлого, и мне не терпится их перелистывать. После обеда я предлагаю ему ликер и сигары и, как только между нами устанавливается контакт, непринужденно спрашиваю напрямик, выпустив в потолок струю дыма:
— Сколько сейчас стоит гашиш?
Итальянец хлопает ресницами и в испуге озирается по сторонам. Но рядом никого нет, и его глаза загораются. Мой уверенный тон внушает ему мысль, что я — «из своих», ведь если бы я был стукачом, он бы это знал.
— Это зависит от качества, — отвечает он.
Разговор продолжается вполголоса, перемежаясь стопками ликера. Через час я достоверно знаю, что все электрики, лоцманы и лодочники, работающие на канале, при всяком удобном случае и даже без оного занимаются контрабандой.
Это происходит всегда одним и тем же нехитрым способом: с борта судна в условленном месте сбрасывается груз в непроницаемых мешках, который подбирается сообщниками, как правило, владельцами тралов. Затем товар перекочевывает в греческие кофейни, на радость их бессменным завсегдатаям.
В ход идут прожекторы и другие приспособления, известные контрабандистам всех стран. Но существует также работа в открытом море, так называемая контрабанда дальнего плавания, которой занимаются в сговоре с береговой охраной или смотрителями маяков.
Пузатое чрево огромных бакенов, установленных на подходах к рейду, пустовало, и капитаны каботажных судов, приятели Каравана, не преминули воспользоваться столь удобным тайником.
Греческий пароход из Пирея подплывает ночью к одному из облюбованных для этой цели бакенов. В его обшивке, как и у других судов, находится овальная заклепка, закрывающая так называемую «замочную скважину». Обычно отверстие тщательно заделано, но у этого парохода заклепка привинчена хорошо смазанными гайками, которые можно открутить в два счета. Плавучий склад принимает двести пятьдесят, триста килограммов гашиша, а пароход, доставивший ценный груз, как ни в чем не бывало бросает якорь в порту.
На следующее утро портовые рабочие приступают к ремонту и замене части бакенов.
Бакен с контрабандой, разумеется, попадает в их число. Его берут на буксир и везут через весь порт, в док, где товар незаметно извлекается из его недр. Теперь понятно, почему бакены в окрестностях Порт-Саида столь часто попадают в починку.
Рассказ контрабандиста забавляет меня как анекдот, но благодаря ему я прихожу к выводу, что гашиш доставляется в Египет с севера. Следовательно, моя идея привезти контрабанду с юга неплоха, ибо до этого еще никто не додумался.
XIII
Гибель лейтенанта Вуарона
По мере того как судно приближается к Джибути, мои опасения по поводу прохождения транзитных формальностей все возрастают, хотя в законе нет никаких оговорок на этот счет.
По прибытии я сразу же направляюсь к начальнику таможни и рассказываю ему все как есть: «цветок конопли» — не что иное, как гашиш.
— Да, я это знаю. Вы имеете право на транзитную перевозку данного груза. В мои обязанности входит выполнение предписаний и постановлений без их истолкования в чью-либо пользу или во вред. В то же время, если гашиш предназначен для сбыта на территории колонии контрабандным путем, я не счел бы возможным разрешить вам его провоз.
— В этом отношении, — отвечаю я, — могу поклясться, что ни одна унция не останется на вашей территории.
— Ладно, ладно, заполняйте декларацию. Вас будут сопровождать до границы, но, покинув французские воды, поостерегитесь сюда возвращаться.
Выходя из кабинета начальника, я чувствую, что все мои тревоги по поводу формальностей как рукой сняло.
Мой некогда многочисленный флот сегодня ограничивается лишь верным «Фат-эль-Рахманом». Это прочное, выдержавшее натиск не одного шквала, судно кажется мне достаточно надежным, чтобы преодолеть тысячу триста морских миль против встречного ветра. Стоит июнь — самый жаркий и влажный, а также самый коварный из летних месяцев из-за неожиданных ураганов, порожденных грозовыми тучами, которые скапливаются над горами.
Я предвижу, что во время долгого перехода буду лишен возможности регулярно заходить в порты из-за моего специфического груза, и привожу в порядок оснастку судна.
Я беру с собой двенадцать членов экипажа, чтобы они подменяли друг друга в случае болезни или других обстоятельств. Со мной по-прежнему Абди, Али Омар, Мухаммед Муса, Аден, Салах и подросший Фиран, а также другие матросы-данакильцы, которые плавали со мной раньше.
Восемь ящиков сложены в глубине трюма. Все формальности улажены, и таможне не к чему придраться. Судно готово к отплытию. Итак, первая часть моего плана благополучно завершена.
Мы стоим на рейде. Душная влажная ночь сдавила море в своих могучих объятиях. Палуба и снасти покрыты росой — мелким, насыщенным солью налетом. Люди спят на палубе нагишом, вповалку, как трупы в морге; из открытых ртов вырываются тяжелые хрипы, пот катится с лиц градом, ибо воздух напоминает парилку.
Я тоже растянулся на палубе, на полуюте, но никак не могу заснуть. Виной тому не только удушливый климат, повергающий организм в угнетенное состояние, но и волнение по поводу моей авантюры. Все, что я сделал до сих пор, чтобы раздобыть шестьсот килограммов гашиша, кажется мне теперь всего лишь детской игрой по сравнению с тем, что мне еще предстоит. Впрочем, если бы в тот день, когда я всходил по узкому трапу на греческий пароходик в Пор-Вандре, какой-нибудь волшебник показал мне восемь полых ящиков, аккуратно сложенных в трюме моего судна, я бы счел себя на вершине блаженства. Сегодня же, когда мои мечты начинают сбываться, меня как никогда снедает тревога. Я боюсь радоваться, не решаюсь признаться себе в своем удовлетворении, как будто это признание навлечет на меня гнев злого рока. Я запретил себе радоваться, ибо верю, что за любое счастье в жизни приходится платить с лихвой. В самом деле, это непреложный закон, записанный в книге людских судеб, и блаженны те, кому он неведом. Думать о будущем — значит отказываться от радости и предвидеть горе. Таким образом можно содействовать счастью других, но только не своему.
Незадолго до рассвета теплый ветер повеял с запада: это саба, местный ветер, родственный сильному юго-западному муссону, дующему над Индийским океаном. Он зарождается в глубине Таджурской бухты и обрушивается с неистовой силой на Аденский залив, вплоть до мыса Гвардафуй.
Море, спокойно фосфоресцировавшее во сне, покрывается мелкой рябью и отливает зловещим зеленоватым цветом.
Нужно немедленно сниматься с якоря, если мы хотим уйти с рейда, прежде чем море окончательно рассвирепеет. В тот миг, когда лебедки приводят в движение фал с жалобным скрипом, нас окликает с берега человек — местный гвардеец в форме.
Решив, что портовые власти решили преподнести нам напоследок сюрприз, я посылаю лодку узнать, в чем дело. Она возвращается вместе с сомалийцем.
— Что тебе надо? — спрашиваю я у незваного гостя. — У тебя есть какая-то бумага для меня?
— Нет, просто я хочу попасть в Обок с твоим судном сегодня вечером.
Он смотрит на меня с тревогой, как будто от моего ответа зависит его судьба.
Это молодой человек лет двадцати пяти, отталкивающе уродливая внешность которого внушает недоверие. Его странный, ничего не выражающий взгляд — взгляд сумасшедшего — пугает и сковывает собеседника.
Я собрался было отправить его на берег или просто вышвырнуть за борт (все сомалийцы — отличные пловцы с самых пеленок), но, поразмыслив, решил взять его с собой: быть может, тем самым я окажу услугу начальнику гарнизона Обока, с которым мне не хочется портить отношений.
Солдат тотчас же ложится в каком-то закутке и не подает больше признаков жизни. Я забываю о нем за своими делами и вспоминаю о его существовании, лишь когда судно подходит к Обоку. Я решил задержаться здесь дня на два, чтобы окончательно привести в порядок такелаж и поставить новые паруса.
Начальником гарнизона в Обоке является капитан Бенуа. Он и его жена — мирная буржуазная чета, о которых злословили сплетники в Джибути. По их словам, он — невзрачный человек лет сорока, с уже выдающимся брюшком, мог бы сойти за нотариуса, служащего регистратуры, крупье или… начальника вокзала. Его мундир Отдает маскарадом. Я не запомнил, что болтали о его жене. Она якобы под стать начальнику вокзала, но стоит ли прислушиваться к сплетням. Во всяком случае, это не ново.
Штат гарнизона состоит из двух лейтенантов. Один, некий Облен, простой крестьянин из пригорода, выдвинувшийся, подобно другим, во время войны. Он очень гордится своими погонами и бахвалится ими, как ребенок, нацепивший мундир полковника. Впрочем, у этого славного человека доброе сердце, и он скорее согласился бы торговать овощами и фруктами с лотка, нежели гоняться за воинскими чинами. Проведя три года на линии фронта, он благословляет теперь свою тихую обитель в Обоке и несет службу в сомалийском батальоне, созданном лейтенантом Депюи.
Его приятель лейтенант Вуарон — очень высокий, ладно скроенный молодой человек с землистым цветом лица, как видно, из хорошей семьи. Он держится и говорит как светский человек, но чувствуется, что ему недостает образования. Он завербовался в колониальную армию в девятнадцать лет, повинуясь порыву своей страстной, бесшабашной натуры. Казарменная жизнь развила его наклонности далеко не в лучшую сторону, а спиртное, которое он пьет как воду, и гарнизонные шлюхи подорвали могучее здоровье.
У него привлекательная внешность, которая внушает симпатию. Чувствуется, что его некогда прекрасная душа еще не окончательно загублена тлетворной средой и мучает его угрызениями совести, но он начисто лишен воли, чтобы бороться с собой.
Как-то раз он посетил нас в домике, где мы поселились. Зная, что там будет женщина, он оделся в парадную форму. Пришедший с ним Облен был в одной рубашке без пиджака, поскольку стояла страшная жара, и посмеивался над изысканными манерами приятеля.
Несмотря на простоту нашего жилища, мы приняли их как положено, то есть с учтивостью и сердечным радушием. Вуарон держался, как подобает светскому человеку. Мы говорили о книгах, писателях, произведениях искусства и вспоминали Францию. Бедняга преобразился. Его лицо озарилось светом, видимо, впервые проникшим в потемки его души, которую он привык держать на замке, опасаясь насмешек своего грубого недалекого окружения.
Тем временем Облен, встав на четвереньки, катал верхом мою дочурку.
Мы выпили перно, настоящего перно, привезенного мной из Массауа. Мне хотелось как следует попотчевать этого некоронованного монарха, который столько лет властвовал в забытых богом гарнизонах над колониальными котелками. Вино, от которого он отвык, ударило Вуарону в голову, и он потерял над собой контроль. Вся грязь, скопившаяся за пятнадцать лет службы, поднялась со дна его души и захлестнула последние проблески человеческой личности: на смену светскому человеку явилось грубое животное в мундире младшего офицера с мутными глазами алкоголика. Это было удручающее зрелище.
Облен же ничуть не изменился, разве что еще сильнее побагровел. Он похлопывал приятеля по плечу и весело говорил:
— Ну что, старина Шарль, вот это жизнь, когда опрокинешь стаканчик перно! Вы не смотрите, что он ведет себя как барон, когда на душе хреново. Стоит ему выпить, как он снова — свой в доску парень, шутник и весельчак…
Мне невыразимо жаль лейтенанта с землистым цветом лица. Это человек, которого засасывает трясина: только рука, белая тонкая рука с кольцом еще виднеется на поверхности, судорожно моля о помощи, но вот болотная тина смыкается и над ней…
В Обоке я узнал, что двадцать пять сомалийцев сбежали с судна, которое везло их во Францию, и были схвачены на итальянской территории. Капитану Бенуа поручено отправиться за ними. Капитана беспокоит столь опасное предприятие. Конечно, пятьдесят вооруженных солдат легко могут доставить под конвоем двадцать пять голодных изнуренных людей, но эти солдаты — тоже сомалийцы, и двое белых европейцев — лейтенант и сержант — рискуют оказаться с семьюдесятью пятью чернокожими среди чуждой им пустыни.
С тех пор как Бенуа обосновался в Обоке, он не покидал пределов своего огорода. Однако у губернатора Джибути имеется объемистая папка с содержательными докладами, которые он вдохновенно сочиняет по утрам, лежа в кровати. Все они начинаются одной и той же фразой: «Я только что вернулся из поездки по такому-то району и т. д.».
И, вдыхая аромат приготовленного слугой горячего шоколада, капитан составляет в точных и ясных выражениях свой каждодневный отчет, не забывая приложить к нему подробные чертежи и карты. Естественно, благодаря подобному знанию местности он удостоился чести отправиться за пленниками на границу Эритреи, на север, за двести километров от Обока, в безводный нищий край, населенный враждебно настроенными кочевниками. Но человеку, совершающему каждое утро сорокакилометровые рейды, это путешествие должно показаться приятной прогулкой.
Однако накануне отъезда у капитана начинается приступ лихорадки, который приковывает его к постели.
Облен хромает, обмотав ногу тряпками. В строю остается один Вуарон. Он с радостью принимает на себя командование отрядом.
Сержант Монсакре готов его сопровождать. Отъезд назначен на три часа ночи. Часть солдат останется с капитаном Бенуа для обеспечения безопасности. Производится тщательный отбор людей, принадлежащих к тому же племени, что беглецы. Их оставляют в Обоке, чтобы тем самым уменьшить вероятность бунта в пути.
Вуарон решил взять с собой только двадцать пять человек, хотя, по его словам, было бы достаточно и половины. Они с Монсакре давние знакомые, вместе воевали и могут положиться друг на друга.
Вечером отправляются в путь верблюды, нагруженные питьевой водой, чтобы удовлетворять нужды отряда.
Во второй половине дня ко мне заходит Вуарон в приподнятом настроении: он рад вырваться за пределы своего мрачного гарнизона, к которому приковал его осторожный капитан. Я даю ему указания относительно местонахождения воды и несколько полезных советов. Уходя, он говорит: