— Благодарю вас за то, что вы привезли Ахмеда Фара, охотника за газелями. Его очень нам не хватало, когда надо было пополнить наши запасы. Это раздражало нас больше всего, ведь мы сочли его дезертиром.
— В самом деле, — отвечаю я, вспоминая молчаливого гвардейца, который сел на судно в Джибути, а я уже забыл о нем, так как он вел себя тише воды, ниже травы. Можно подумать, что он немой. Мои матросы приглашали его разделить с ними трапезу, но он даже не отозвался.
В конце концов они решили, что он ненормальный, и оставили его в покое.
— Да, он — чудак, очень странный человек, но славный парень. Он, должно быть, очень удручен известием о том, что его брат стал дезертиром, и, видимо, этим объясняются его странности. Но попробуйте разберитесь, что на уме у этих чертовых дикарей!
— Примерно то же, что и у нас с вами, — говорю я, — будь мы с вами в таком же положении. Но ваш охотник мне не по душе. Никогда не доверяйте маленьким, уродливым и молчаливым людям.
— О! Это меня не волнует. Впрочем, я оставляю его здесь, несмотря на его просьбу присоединиться к отряду. Он утверждает, что вернулся из Джибути только ради этого.
— В таком случае, голубчик, вы, возможно, ошибаетесь. Если он хочет отправиться за братом, то вовсе не для того, чтобы ему помочь: у него есть на то свои, неведомые нам причины. И очень опасно препятствовать ему в этом желании, ибо если такому дикарю что-нибудь взбредет в голову, он ни перед чем не остановится. Признаюсь вам, судя по его вчерашнему поведению, он не кажется мне здравомыслящим человеком.
— Что ж, если у него на плечах не голова, а молоток, я подброшу ему железа, и это его успокоит… Ладно, я ухожу. До свидания или прощайте… не знаю, как все обернется, но мне наплевать!..
Странное выражение — как бы вызов судьбе — промелькнуло в глазах лейтенанта.
Почему я предостерег его от молчаливого сомалийца? По какому праву я давал ему советы и возбуждал в нем подозрение? Я упрекал себя за то, что пытался придать себе веса в его глазах, выказывая глубокие познания сомалийской души. Какое глупое и мелкое тщеславие! Однако, размышляя об этом, я чувствую, что все не так просто, и за видимой причиной таится нечто менее явное. Очевидно, я действовал под влиянием интуиции, явившейся из глубин подсознания. Можно ли назвать это предчувствием?
Всякий человек находит в собственных воспоминаниях предположения, совпадающие с реальным ходом событий; мы запоминаем лишь правильные догадки и забываем о неверных. И все же, когда Вуарон ушел, мое сердце сдавила тоска. Видимо, мне передалась его тревога. Быть может, два человека могут воздействовать друг на друга своим подсознанием — той неведомой нам частью души, которая никогда не дремлет и часто внушает нам невольные поступки, приводящие нас к спасению или гибели. В тот вечер Вуарон чувствовал приближение опасности, говоря мне: «…или прощайте… не знаю как все обернется…»
Среди ночи меня разбудили выстрелы, доносившиеся из части, находившейся в пятистах метрах от нашего дома. Я отчетливо вижу, как по эспланаде, где обычно проходят учения, мечется свет фонаря, но не думаю волноваться: отряд Вуарона выступает в поход, и, скорее всего, военные отметили это событие традиционными возлияниями, что и послужило поводом к шумному веселью.
Вскоре начинает светать. Я выхожу на террасу принять душ. Вокруг все спокойно, но вдруг во двор вбегает запыхавшийся Облен с перекошенным лицом. Он позабыл о своей хромой ноге.
— Только что убили Вуарона! — кричит он, завидев меня. — Утром, перед самым выходом, солдат всадил ему три пули в живот… Он мертв. Я пришел узнать, не могли бы вы сейчас же отвезти его в Джибути на вашем судне?
Он рассказывает мне, как все произошло.
Гвардеец, брат которого оказался в числе дезертиров, появился в тот миг, когда Вуарон выстроил свой отряд перед походом. Сомалиец потребовал, чтобы его взяли с собой. Ахмед Фара был одет по-походному и держал в руках ружье.
Вуарон стал его прогонять, грозя ему тюрьмой.
— Но я хочу видеть брата…
— Ты его увидишь, когда мы его привезем, сколько раз тебе повторять!
— Нет, я хочу пойти с вами. Я не женщина, чтобы сидеть здесь и стеречь дом!
— Раз так, ты пойдешь в тюрьму! Ступай в казарму за пожитками! — вскричал Вуарон, охваченный яростью, к которой добавился хмель.
В тот же миг сомалиец обезумел и выстрелил в лейтенанта. Тот упал с криком о помощи.
— Я стоял на пороге штаба, — продолжал Облен. — Ночь была темной-претемной. Когда я услышал выстрел и мольбы Вуарона о помощи, сердце подпрыгнуло у меня в груди. Я вернулся назад, кое-как вскарабкался по лестнице и подбежал к окну второго этажа, крича во все горло: «Я здесь! Я здесь!» Но тут два других выстрела оборвали мой крик. Я сказал себе: старина Облен, скоро здесь будет жарко! Я и вправду решил, что сомалийцы взбунтовались. Но тут я услышал, как Монсакре орет с улицы:
— Да идите же сюда, вашу мать! Вылезайте из коек!..
Он ругал нас последними словами. Я говорю «нас», потому что капитан тоже не выходил из-за того, что его жена заперла дверь и не выпускала его на улицу.
Наконец, когда все утихло, он вышел в одной рубашке посмотреть, что произошло.
Вуарон, тяжело раненный первым выстрелом, был убит наповал двумя другими пулями, одна из которых перебила ему легкое. Монсакре, находившийся на другом конце отряда, прибежал на выстрелы и уложил убийцу ударами приклада рядом с жертвой.
Трагедия разыгралась в мгновение ока, так внезапно, что солдаты, готовые выступать в поход остолбенели. Кроме того, они почти ничего не видели в кромешном мраке, ослепленные фонарем капрала.
Выслушав рассказ Облена, я иду с ними к штабу. Вуарон лежит на носилках. Черты его бледного лица разгладились, и, кажется, что бедный сверхсрочник, неприкаянная душа которого мучилась от сознания своего падения, безмятежно спит под саваном прикрывающего его флага. Он похож на мраморного рыцаря, украшающего надгробие усыпальницы древнего собора.
Быть может, у Вуарона тоже была душа героя, но какая судьба ждала бы сегодня Роланда или Баязета, окажись они в двадцать второй колониальной армии? В лучшем случае они были бы адъютантами. У каждого времени свои герои.
Меня охватывает волнение, ибо флаг — символ далекой родины — стал в этой враждебной к нам, чужестранцам, пустыне траурным покрывалом, которое наша общая мать накинула на своего сына. На миг мы все осознаем себя братьями. Я тщетно пытаюсь сдержать слезы, стыдясь своего волнения, боясь показаться смешным. Облен тоже всхлипывает и сопит как ребенок.
Тело Вуарона переносят на борт моего судна. Я, не раздумывая, принял на себя траурную миссию. Я вспоминаю, что в трюме лежат восемь ящиков с гашишем, а начальник таможни в Джибути не советовал мне возвращаться во французские воды. Я делюсь своими опасениями с капитаном Бенуа, и мы договорились во избежание недоразумений: он заявит в таможню о том, что реквизировал мое судно.
Гроб установлен на корме. Убийца, чудом оставшийся в живых, с запекшейся кровью, распухшим лицом лежит в трюме, безучастно ожидая своей участи, подобно животному, которого гонят на бойню. Почему он это сделал?
На все расспросы он отвечает упорным молчанием. Никто никогда не узнает, что творилось в его безмозглой голове. Мысль о совершенном им преступлении помогает избавиться от чувства жалости, которое он невольно внушает своим плачевным видом после стольких побоев.
Капитан Бенуа облачился в парадную форму и принял значительный трагический вид, подобающий событиям. На причале в Джибути — местные власти были оповещены о случившемся по телеграфу — нас уже поджидает толпа. Капитана окружают, расспрашивают. Он чувствует себя героем дня и рассказывает о разыгравшейся трагедии, развязку которой узрел в ночной рубашке, размахивая руками как гладиатор. Теперь-то он наверняка продвинется по службе!
Похороны удручают своим убогим гротеском: двуколка, запряженная двумя тощими мулами, служит катафалком с плюмажем. Нелепая повозка подпрыгивает на ухабах, и кучер — сонный араб — жует табак и презрительно сплевывает через крышку гроба. Покойник — христианин, то бишь неверный, будь он неладен!..
Вот и европейское кладбище. Катафалк останавливается, и кули бросают гроб на землю, как обыкновенный ящик. После короткой панихиды, покончив с докучным делом, радостные люди разбредаются по домам.
До чего же уродлива смерть в таком обличье! Это обнесенное стеной кладбище с покосившимися памятниками и выцветшими венками, из которых выбивается солома, заставляет меня вспомнить об одиноких могилах, разбросанных по песчаным берегам пустынных островов, к которым подплывают лишь рыбы да прилетает морской бриз…
Благодаря заявлению капитана о том, что он реквизировал мой парусник в силу чрезвычайных обстоятельств, у меня не возникает затруднений с таможней. Сложив с себя обязанности плавучей похоронной конторы, я немедленно снимаюсь с якоря, опасаясь, что власти спохватятся и задержат меня с моим товаром.
Однако мое возвращение в Джибути было не напрасным. Так, я узнал, что служащий Компании по морским перевозкам господин Кремази мечет молнии в мой адрес за рюмкой аперитива. Он не в силах допустить, чтобы гашиш — первоклассная, известная всем сотрудникам его компании контрабанда — перевозился легальным путем. Он утверждает, что надо было задержать и уничтожить мой груз. Ах, если бы его друг Паскаль был здесь, они бы применили ко мне санкции… Подумать только, шестьсот килограммов гашиша! Более двадцати тысяч франков чистой прибыли! Стыдно и непростительно глупо позволять этому нищему авантюристу Монфрейду сколотить состояние! Нужно быть таким чудаком, как Франжёль, чтобы не понимать этого и слепо следовать инструкции, вместо того, чтобы толковать ее более вольно. Закон в колонии должен быть более гибким. Правосудие — это оружие, призванное воплощать в жизнь благие намерения губернатора. Это прописные истины, и преступно их не знать…
Господин Кремази — старый служащий компании. Я не говорю, что он стар, ибо этот креол собирается быть вечно молодым. Но он еще застал те героические времена, когда высокомерные лейтенанты королевского флота командовали кораблями Компании по морским перевозкам, презирая все, что находилось ниже капитанского мостика.
В те счастливые времена еще не вывелись доблестные комиссары, которые ныне канули в Лету. Впрочем, память о них все еще жива. Дозволенная спекуляция дешевым товаром приобрела невиданный размах. Выгодная торговля процветала под видом невинных чайных сервизов, стеклянных бус, канареек и вечнозеленых растений для консьержек. Обилие судов с Дальнего Востока или с берегов Индийского океана, направлявшихся в Египет с заходом в Марсель, где они встречались с судами, возвращавшимися с Ближнего Востока, облегчало переброску гашиша. Эта контрабанда являлась монополией палубной и ресторанной служб, а также машинного отделения. Комиссары носили затемненные очки, страдали отсутствием обоняния, и все шло к лучшему в лучшей из судоходных компаний.
Понятно, что у господина Кремази были веские причины возмущаться моим дерзким покушением на старые устои.
Мне повезло, что благодаря внезапному возвращению я узнал о кампании, затеянной против меня этим милым человеком. Ее отголоски могли дойти до Египта и очень сильно повредить мне. Следует быть начеку и главное — попытаться отвлечь от себя подозрения.
Единственное, что может меня спасти, — это невероятность моего замысла отправиться в Суэц на таком крошечном паруснике. Кроме того, поскольку я не заявил открыто о своих планах, господин Кремази решил, что это путешествие придумано мной для отвода глаз. Других я могу обмануть, заявил он, но его, старого хитрого лиса, на мякине не проведешь…
К счастью, я встретил на набережной юного поставщика мяса и фруктов на суда компании Али Кубеша. Благодаря своей работе Кубеш водит дружбу со всеми капитанами и является закадычным другом, если не сказать больше, самого господина Кремази. Я намекнул ему, что мой парусник со всем грузом отплывает в противоположном направлении, в сторону Адена, и я уверен, что уже сегодня вечером господин Кремази будет оповещен об этом.
XIV
Охота за черепами
Я вышел в море незадолго до наступления ночи и, поскольку стояла чудесная погода, не стал заходить в Обок. Мой парусник легко скользил по волнам, подгоняемый попутным юго-восточным ветром, и на рассвете я увидел острова Совоба — цепь из шести вулканических островов, образовавшихся, по-видимому, во время извержения в четвертичном периоде. Два острова возвышаются над уровнем моря примерно на сто метров, и позолоченные солнцем вершины гор напоминают гигантские сдобные булки. В разделяющем их проходе течение образует водоворот, и местами волны пенятся, сталкиваясь с грозным шипением. Здесь идет постоянная борьба, и одни рыбы пожирают других. Косяки мелкой рыбешки, преследуемые хищниками, выпрыгивают из воды в едином порыве к жизни. Но тучи птиц вьются над морем, готовясь схватить их на лету, с оглушительными криками, отзвуки которых раздаются над крутыми берегами.
Скалистые склоны островов, испещренные множеством впадин, напоминают поверхность гигантской губки. В этих нишах обитают морские птицы. Они сидят на пороге своих жилищ. Как правило, это самцы, которые приносят рыбу своим птенцам или самке, высиживающей яйца. Выстрел звучит здесь раскатом грома, и тучи белых птиц вылетают из своих ячеек, словно потревоженный улей.
Я рискнул войти в бурный пролив в надежде наловить немного рыбы на удочку. Ветер благоприятствует моей затее и дает мне возможность справиться с течением, держась на безопасном расстоянии от скал.
У одного из островов форма рогалика. Это остаток кратера бывшего вулкана. Я знаю, что в этой закрытой бухточке есть небольшой пляж, куда волны зачастую выбрасывают обломки погибших кораблей. Стоит ли говорить, какую притягательную силу имеют они для моряков!
Море очень спокойно, дует слабый бриз. Значит, я смогу войти в бухту и бросить здесь якорь. Обогнув пик, я нахожу вход в бухту и вижу человека в одной набедренной повязке, бегущего нам навстречу по песку. Это охотник за черепахами, данакилец из Обока. Его брат, который должен был привезти ему еду и воду, почему-то не появился. Он провел здесь уже десять дней, питаясь сырыми крабами и часами сидя в воде, чтобы не так мучила жажда. Сырые крабы — превосходное средство против жажды, ибо в них содержится жидкость гораздо менее соленая, чем морская вода. Физиологический раствор крабов, как и других морских или сухопутных животных, содержит всегда одинаковое, довольно небольшое количество соли. Усваивая его, человек предотвращает обезвоживание организма и задерживает мучительную смерть от жажды. Однако бедняга очень истощен: у него резко обозначились скулы, глубоко запали глаза, а его радостная улыбка напоминает оскал черепа.
Поднявшись на борт судна, он бросается к воде, и нам приходится удерживать его.
Он берет себя в руки и благоразумно выпивает всего два глотка. Ему готовят очень горячий чай.
Охотника зовут Юсуф, ему двадцать пять лет, но сейчас он выглядит человеком неопределенного возраста. Он приехал на этот остров с братом ловить черепах. В период кладки яиц, во время полнолуния, когда прилив достигает наибольшей высоты, морские черепахи выползают на острова, где некому их потревожить. Если они видят на песке чьи-либо следы, то начинают искать себе другое пристанище. Берег должен быть абсолютно нетронутым, только тогда осторожные животные решаются откладывать свои яйца. Поэтому охотнику следует ходить только по воде или там, где море смоет его следы.
Человек замирает под скалой в некотором удалении от моря и бодрствует ночи напролет, глядя, как волны медленно набегают на берег. Море с глухим ровным шумом бьется о голые скалы. Кто может заподозрить, что на этом пустынном острове притаился охотник, выслеживающий добычу? Медленно кружится небо. Луна восходит над звездным ковром, заливая бухту своим светом, и белый песок сверкает и переливается между черных базальтовых скал.
И вот темная масса, похожая на плоский камень, появляется из морской пены. Волны выносят черепаху на берег. Она высовывает голову из панциря, озирается по сторонам и, помогая себе плавниками, ползет к подножию песчаного холма, где море не сможет ее достать. Она медленно и бесшумно зарывается в горячий песок, срастается с ним так, что панцирь едва виднеется на поверхности, и замирает. Неподвижный человек внимательно следит за ней: нужно дать черепахе время отложить яйца.