Мусса и его брат спали, устав от ночных трудов. Мальчик тем временем готовил скромную трапезу на слабом огне. Он пел и смеялся, пребывая в счастливом неведении, свойственном юности. Когда я вижу новорожденного ягненка, радостно вскакивающего на ножки, то тут же вспоминаю о мяснике, который вскоре его зарежет… Но счастливый ягненок об этом не подозревает.
Солдаты заметили издали своих жертв и погнали к ним верблюдов. Завидев их, мальчик разбудил отца и дядю. Рыбаки знают, что береговая охрана способна на все, и предпочитают с ней не сталкиваться. На борту баркаса Муссы не было ничего предосудительного, но они с братом давно покинули Суэц, и срок их патента уже истек. Испугавшись возможных осложнений, братья решили, что лучше не встречаться с солдатами. Верблюды были уже близко. Мусса с братом быстро снялись с якоря и подняли паруса, но в спешке забыли отвязать линек, которым парус был прикручен к рее. Мальчик ловко вскарабкался на мачту. В тот же миг раздался выстрел, и ребенок упал в воду. Стрелявший охранник жестами приказывал лодке подойти к берегу. Мусса бросился за борт, чтобы спасти ребенка. Его брат от страха спрятался на дне баркаса. Пограничники открыли огонь по дрейфующей лодке, стараясь попасть в фал и сбить полуразвернутый парус. Мусса подхватил потерявшего сознание сына и подплыл к баркасу со стороны, скрытой от глаз солдат. Брат взял у него из рук мальчика и положил его на дно. Но в тот миг, когда он хотел помочь брату забраться в лодку, он упал с пробитой головой.
Мусса, обезумевший от ужаса и ярости, поднялся во весь рост, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули, и поднял руки в знак того, что сдается. Солдаты прекратили огонь, и он повел баркас к берегу не оттого, что испугался пограничников, а в надежде, что ребенку, который был еще жив, окажут помощь.
Как только Мусса причалил, оба зверя набросились на него и связали ему руки. Они бросили рыбака на песок вместе с ребенком, все еще не приходившим в сознание. Другие пограничники услышали стрельбу и побежали им на подмогу. Один из них, старший по званию, сразу же принялся расследовать дело. Ему рассказали, что рыбаков застали на берегу, когда они прятали в песок какой-то подозрительный сверток. Нарушители пытались бежать, и поэтому охранникам пришлось, как положено в таких случаях, применить оружие. Четверо солдат сговорились подтвердить показание.
Затем из песка вырыли гашиш, спрятанный несколько дней назад. Напрасно Джебели повторял, что он невиновен, и указывал на абсолютную непригодность товара, по закону качество контрабанды не служит смягчающим обстоятельством. Улики были налицо, а труп и раненый ребенок говорили о попытке сопротивления. Дело было состряпано превосходно.
Несчастный рыбак молил спасти его сына. Пуля прошла навылет под правой лопаткой ребенка, который хрипел и задыхался с кровавой пеной у рта. Солдаты небрежно бросили его на песок рядом с мертвым дядей, которому пуля разнесла полчерепа. Они набросили на труп и раненого ребенка пальто, и один из них отправился в гарнизон за офицером, чтобы составить протокол по форме и придать этому страшному преступлению законный характер.
Верблюды присели на песок, трое солдат вытащили из седельной кобуры свои трубки и принялись мирно покуривать. Стоны ребенка становились все тише. Он захрипел в последний раз и расстался с жизнью… Связанный Мусса уронил голову на грудь и замер. Он не плакал, смирившись со своей участью.
Его приговорили к двум годам тюрьмы, отобрали лодку и все имущество. Газеты трубили о мужестве храбрых пограничников, о бдительности офицеров, которые, рискуя жизнью, захватили двух опасных преступников и таким образом восстановили справедливость…
Выйдя из тюрьмы десять лет назад, Мусса пришел ко мне. Я помог ему устроиться кочегаром на пароход, отплывавший в Америку, так как полиция еще следила за ним и он не мог найти работу. Через четыре года о нем забыли. Он появился вновь среди кули, трудившихся на канале, под именем Джебели. Даже я не сразу признал его, когда однажды вечером он постучался в мою дверь, чтобы сказать, что хочет со мной работать. Я понял, что две заброшенные могилы на берегу моря между мысами Зафрана и Джебель-Абу-Дередж будут связывать его с этой страной до тех пор, пока не свершится Божий суд…
— И Божий суд свершился? — спрашиваю я.
— Как знать!.. Джебели об этом не говорит. Может быть, он еще надеется отыскать убийцу сына и брата? Может быть, он их уже нашел? Он хранит молчание и не отвечает ни на один вопрос по этому поводу.
— Он же родом с Антарских гор, — говорит Омар, не впервые слышавший этот рассказ, — жители тех мест никогда ни о чем не забывают, и память у них как сорная трава: ее вырывают, сушат, но, пройдет дождь, и она снова зазеленеет.
Джебели рассказал мне как-то раз в ответ на мои расспросы о смерти сына легенду о старом короле. Его захватили в плен солдаты Антара, и один из них выколол ему глаза и сделал своим рабом. Король смирился с Божьей волей, как подобает верующему, и вертел мельничный жернов, к которому был привязан, без единого стона. Вернувшись с войны, Антар узнал об этом диком случае. Он приказал отрубить солдату руки и отправил его умирать в пустыню. Он освободил старого короля из плена и окружил его почетом. Но слепец не верил в справедливость и был убежден, что Антар был виновником его несчастья, ввергнувший его навеки в кромешную тьму. Двадцать лет он упражнялся в стрельбе из лука, научился опознавать цель по малейшему шороху и разить ее без промаха. Когда его бесшумная стрела стала попадать в горло голубки, обрывая ее нежную песню, старик сказал себе, что его час пробил…
Однажды вечером Антар обходил свое племя и стада, что паслись среди гор. Вражеское войско было недалеко, но боялось подойти ближе, ибо доблестный вождь внушал ему страх.
Той же ночью слепой старик услышал, как тот, кого он считал своим палачом, поет тихую песнь. И смертоносная отравленная стрела полетела на этот звук и поразила воина.
— Теперь ты можешь отнять у меня жизнь, ты, что лишил света мои глаза. Я отомщен, но поторопись, ибо стрела, которую я берег для тебя двадцать лет, пропитана быстродействующим ядом и тебе осталось жить лишь четверть часа. И скоро придут враги, ибо они знают, что сегодня вечером я должен тебя убить.
— Да простит тебя Бог, несчастный старик. Ты — дважды слепец. Если Всевышний дарует мне еще четверть часа жизни, я не стану тратить время на то, чтобы карать тебя за ошибку, из-за которой ты стал предателем и преступником.
С этими словами Антар прыгнул на коня, спустился в глубокий овраг и доехал до горловины ущелья. Он воткнул в землю копье, прислонился к скале и, выпрямившись в седле, встретил смерть в этой боевой позе.
Враги, собравшиеся захватить поселение, увидели в ночи грозный силуэт застывшего всадника и в ужасе обратились в бегство, а собаки бежали за ними следом и выли от страха.
После обеда мы отправляемся в обратный путь. На сей раз мы идем по тропинке, ведущей прямо на вокзал, садимся в пригородный поезд, переполненный арабами, и выходим в Каире.
Вечер завершается ужином в кафе, или скорее в ресторане с разнообразным выбором закусок. Горгис, как видно, знаком с хозяином, и тот всячески старается ему услужить. Магистр контрабандистов вновь демонстрирует свою щедрость и заказывает полкило икры — икры особого качества, припасенной специально для него.
Я приглядываюсь к людям за соседними столиками. Никто из них не напоминает порт-саидских головорезов.
— Здесь, — поясняет Горгис, — вам не грозит встреча с шайкой голодных бездельников, промышляющих чем придется во всех восточных портах. Они поджидают моряков, получающих увольнение, и покупают у них тонкие пластины гашиша в форме подошвы, которые прячут в башмаках или проносят другими известными контрабандистам способами.
И Горгис рассказывает мне множество забавных анекдотов на эту тему, например, о бродячем музыканте, игравшем в ресторанах больших пароходов, вызывая жалость публики своей деревянной ногой и незрячими глазами. Как оказалось, деревянная нога служила тайником, а глаза были залеплены прозрачной пленкой. В конце концов он попался. Музыкант упал, спускаясь с трапа, и кто-то из пришедших ему на помощь подобрал скрипку, удивился ее необычной тяжести и заглянул внутрь. Обманщик таким образом провозил контрабанду, а затем передавал ее завсегдатаям кофеен.
В Каире вы не встретите ничего подобного. Скупщики гашиша приезжают сюда из провинциальных городов и приобретают наркотики в большом количестве. Это патентованные коммерсанты, серьезные деловые люди. Они снабжают гашишем мелких торговцев, а те, в свою очередь, поставляют наркотики феллахам.
— Значит, потребление гашиша в Египте столь велико?
— На мой взгляд, двадцать-двадцать пять тонн в год.
— И кто же потребляет такое количество?
— Крестьяне, рабочие, простые люди. Молодые эфенди брезгуют гашишем и предпочитают ему кокаин. Этот яд все сильнее отравляет страну.
— Как вы объясните то, что феллахи и другие люди из народа употребляют наркотики без ущерба для здоровья?
— Как сказать. Труженики — крестьяне, земледельцы или кули употребляют их для поднятия тонуса и как средство борьбы с наследственной ленью. Их предки тоже еще сотни лет назад принимали наркотики и не чувствовали себя от этого хуже. Но те, кто ведут праздный образ жизни и прибегают к наркотикам, чтобы развеять скуку или испытать дотоле неизведанные наслаждения, быстро деградируют и в конце концов обычно сходят с ума. Это связано с возбуждающим действием наркотика, которое усугубляется традиционным для мусульман многоженством. Под влиянием сильной дозы гашиша обычно короткий половой акт растягивается на несколько часов. И с каждым разом излишества все больше расшатывают нервную систему. Вы понимаете, как это подрывает здоровье. Но такие люди все же исключение, и тем лучше, если они занимаются саморазрушением.
— Вероятно, именно из-за этого разволновались филантропы, и египетское правительство было вынуждено запретить гашиш?
— Если это так, то несчастные выродки принесли хоть какую-то пользу, ибо благодаря запретам гашиш поднялся в цене. Возможно, сначала протестантские пасторы и старые девы-благотворительницы ратовали за мораль и кричали о губительных свойствах индийской конопли. Но когда гашиш запретили, цены подскочили настолько, что правительство увидело, какую выгоду сулит это повышение. Сегодня порция наркотика стоит за границей пятнадцать шиллингов, а у нас ее стоимость доходит до тридцати фунтов. Половину дохода от прибавочной стоимости получают правительство и чиновники, облагающие штрафом конфискованную контрабанду, но еще чаще вступающие в тайный сговор с торгашами.
— Но как же вы, — спрашиваю я, — можете противостоять армии таможенников, полицейских и шпионов, не выплачивая им дань?
— Но ведь эта, как вы выразились, армия — всего лишь армия дураков, бездарей и трусов. Во главе ее стоят всего несколько дельных людей, и, разумеется, это не египтяне, а англичане. Их мало, уверяю вас, и что они могут сделать вместе со своими тупыми трусливыми агентами, которые надевают военную форму только для того, чтобы не думать о хлебе насущном. Многие из них кончили бы жизнь на виселице, если бы правительство не использовало их как гнусных ищеек.
— И все же не все таможенники и полицейские — идиоты?
— В Европе возможно, но здесь все иначе. Наша полиция — такое гнилое болото, что вам трудно это представить. Я так же, как, видимо, и вы, не люблю англичан, но, если бы они не держали под контролем нашу администрацию, Египет давно бы стал разбойничьим вертепом под маской цивилизованной нации. Сюда стекаются всякие сомнительные личности, изгнанные из своих стран. Сначала они занимаются разными махинациями — почва для этого здесь благоприятная. Через некоторое время, создав репутацию в своем кругу, они поступают на службу в полицию в качестве тайных агентов. Среди них можно встретить мальтийцев, греков, итальянцев, турок, высланных с родины, либо дезертиров. Эти люди соглашаются на любую зарплату, втайне надеясь использовать служебное положение в своих интересах. Они готовы на все и ни перед чем не остановятся. В один прекрасный день они возносятся в административные сферы, натягивают полицейскую форму, и их блистательная карьера берет старт.
Понятно, что только сумасшедший может довериться этим проходимцам. Если вас не предадут, что вам не грозит, если вы работаете в одиночку, то вы ничем не рискуете. Наши красавчики полицейские, щеголяющие у трапов пароходов, способны лишь мучить бедных пассажиров, прибывающих в Египет, паспортной волокитой.
Я думаю про себя, что Горгис преувеличивает. У меня еще сохранились иллюзии на этот счет. Несколько лет спустя я узнал, что нарисованная им картина далеко не полна. В свое время я поведаю о своих наблюдениях.
Ставро прощается с нами. Я понимаю, что ему не хочется еще раз возвращаться в дом, роскошь которого его угнетет, и Горгис не пытается его удержать.
— По правде сказать, — говорит он мне, — у Ставро слишком живописный вид. Когда мы проходим по улице, все оглядываются на этого свирепого разбойника, точно сошедшего с экрана кино!
— Вы правы, он очень бросается в глаза, — отвечаю я, — его трудно спрятать в шкафу, но тем не менее для вас это неоценимый помощник.
— Разумеется, от него есть толк, но часто он действует мне на нервы. Он не любит рисковать и без гарантии не вложит в дело ни гроша. Мне приходится брать на себя все расходы, включая его долю. Если операция не удастся, он ничего не теряет. Смотрите, даже когда он вытаскивает деньги из кошелька, то невольно заслоняет их от соседа.
— Да, — говорю я, — я заметил, и это меня позабавило. Такой же жест у крестьян на ярмарке. Это инстинктивный страх человека, боящегося быть ограбленным.
— И кроме того, — продолжает Горгис, — он не может устоять перед соблазном и всегда проворачивает какие-то делишки, чтобы заработать несколько фунтов за моей спиной. Мы с ним поругались из-за двух ваших пропавших мешочков. Надеясь их отыскать, он без вашего ведома перерыл все побережье, рискуя привлечь внимание именно тогда, когда нам больше всего следовало соблюдать осторожность. Ничего ему не доверяйте и не заводите с ним никаких дел, не предупредив меня. Что вы хотите? Это крестьянин, как вы сказали, скупой, хитрющий и подозрительный. Надо принимать его таким как есть. В остальном это храбрый человек, на которого я могу положиться. Он держит в кулаке всех суэцких арабов. Он в курсе всего, что делает полиция, и знает то, что творится в таможне.
— Вы говорите, что он послал искать пропавшие мешочки, но сказал ли он вам, что его люди пытались также найти мой тайник?
— Почему вы так решили?
Я передаю Горгису то, что видел Абди, когда возвращался пешком вдоль берега.
— Хорошо, что вы мне об этом рассказали, это очень важно. Нужно соблюдать осторожность. Я предупрежу Омара сегодня же вечером.
И вот я уже жду на Каирском вокзале отправления поезда в Суэц. Мне не терпится вернуться на борт своего судна, чтобы избавиться от тревоги: кто знает, что могло произойти за время моего отсутствия, да и хочется остаться наедине с собой. Мне настолько не по себе в этой среде, где я вынужден все время держать себя в руках, чтобы казаться естественным, и я устал от постоянного напряжения.
В поезде я встречаю Ставро. Он сразу же заводит разговор о Горгисе и в ответ на мои похвалы этому человеку говорит:
— Хорошо, что я был с вами и уладил дело. Я вел переговоры с бедуинами, мне известны их слабые места. Всякий раз, когда кому-то из нас двоих нужно выйти в море, я отправляюсь бороздить залив. Он же загребает все барыши, хотя я рискую жизнью. У него собственный дом, он — солидный господин, а я всего лишь контрабандист. На улице я должен идти в нескольких шагах позади него, чтобы его не скомпрометировать.
— Но ведь он несет все расходы? — спрашиваю я.
— Ах! ах! И вы этому поверили? Дружище, он не вкладывает в дело ни гроша! Деньги, которые он вам уплатил, взяты из задатков, что внесли его клиенты, поджидающие ваш товар. Если — не дай Бог — случится беда, он скажет этим людям, что деньги пропали не по его вине, и вернет им долг очень не скоро, может быть, даже никогда.
Ставро снова убеждает меня, что контрабандисты умеют себя обезопасить, и я увижу, насколько я беззащитен по сравнению с ними.