«Так свезло мне, так свезло», думал Двуул, задрёмывая над верстаком, «просто неописуемо свезло. Утвердился я на этой планетке. Утвердился. Правда, голову всю исполосовали зачем-то немцы, но это заживёт до пришествия Кавилы. Нам на это нечего смотреть».
Он встряхнулся: нет, засыпать пока нельзя, как бы ни было хорошо. Родианцы, — раса гибкая и подтянутая, от хищной своей природы, — часто начинали толстеть, едва им удавалось обрести положение, власть и безопасность. А Двуулу толстеть пока не хотелось. Годика стандартных через два-три — вот тогда можно приступать, тогда уже всё станет совсем хорошо. Цех понемногу прибрать к рукам, приватизировать; поставить отдельный особнячок на берегу — флотские-то выплаты никуда не делись, так и капают. А там и ученички подрастут... смешно: оказался маленький Двуул в учителях. Завёл тетрадочку, для солидности, будто бы мысли умные записывать — а сам каракули рисует; да ведь никто из этих недотёп всё равно не различит!.. Местные техники мало в рот ему не заглядывают, всё стараются освоить инструментарий да подходы к Имперской технике. Буквально бьются за право работать в его, — его! — цехе.
А что толку? «Палач» с орбиты никуда не денется, — уж это-то Двуулу ясно, — а даже Имперская техника не вечная. Закончится — и что земляне тогда будут делать со своими бесполезными навыками, а? Вот, например, новый ученичок — молодой разумный по имени Калашников, по человеческим меркам невысокий, с цепким фронтальным взглядом, с крепкими белыми зубами пантофага. Из униформы выпрыгивает, всё ему интересно. В подражание Двуулу завёл тетрадки, — да не одну, а целых три; древние, бумажные, — и в каждую что-то всё записывает разными цветами. Знания сортирует.
Как будто их можно отсортировать, как будто можно разобраться. Знания — дело особое. Их не сортировать надо, не «понимать» — их только чувствовать.
Может, и нет никаких знаний на самом деле, а один только чувственный опыт. Закроешь глаза, подберёшь присосками синтишёлковую тряпицу — и вдоль ствола, туда-сюда, туда-сюда... хорошо-хорошо. Тут не записывать, тут только за учителем повторять. Тогда, может, чему и научишься. Если присоски из правильного места растут. У Калашникова, — стопроцентного человека, — присосок, конечно, и быть не могло. Зато всё остальное вроде росло верно. Вот только вместо спокойного, вдумчивого повторения за учителем, землянин всё время пытался что-то выдумать.
А что тут выдумаешь? Ничего тут не выдумаешь. Всё уже выдумано, и выдумано хорошо. Дали тебе соленоид, — сегодня вечером в цехе занимались обслуживанием аппаратов авиагруппы, — протри ты соленоид и поставь на место, на штифты. Привезли причальные крюки — возьми ультразвуковой рашпиль и сними накипь: дрянной местный металл не выдерживал общения с титаниумом крюков, крошился и засорял контактные поверхности. Возьми, протри, поставь — вот и всё, что должен уметь техник. Потому что правильный техник — это не творец новых знаний, Кавила упаси, а квалифицированный потребитель готовых.
Не выдумывай ничего, ибо ничего выдумать нельзя. Что было, то и будет, и что творилось, то творится, и нет ничего нового под местной звездой спектрального класса G2V. Что пользы гуманоиду Калашникову от всех его попыток подключить соленоид к мини-фидеру термоядерного реактора?
- Суета сует, — сказал Двуул, — суета сует и всяческая суета.
- Что Вы говорите, товарищ Двуул? — встревоженно вскинулся гуманоид Калашников. — Тут обмотка тресковатая, я сейчас... вот. Надо бы перемотать, но ничего, я потом. Так что Вы говорите?
- Суета сует, — повторил Двуул. Ему было лень объяснять ход своих мыслей. Родианец сейчас находился в положении учителя, а учитель не должен снисходить до объяснений. Кроме того, у Двуула была собственная твилекка — а у Калашникова, конечно, твилекки не было.
Землянин почесал мочку уха; полностью освоиться с клипсой
- транслятором он пока не сумел.
- Ну как суета, — сказал он задумчиво. — У меня же записано с той недели: для Гауссовой силы полярность значения не имеет, только относительное расположение электромагнитных контуров... Ах, Вы вот про что! Спасибо, товарищ Двуул, сейчас выровняю!
И землянин лихорадочно зашарил взглядом по верстаку. Ну да, ведь люди даже в инфракрасном диапазоне не видят... зачем-то схватил рашпиль. Зачем? ну да, выравнивает по нему внутренние катушки... какая суета. Впрочем, хорошо — пусть привыкает суетиться: самому Двуулу потом мороки будет меньше. Подрастут ученички — а цех уже приватизирован. И никуда не денутся, будут впахивать на нового хозяина. Это правильно, когда ученички привыкают слушаться учителя, потому что затем с той же охотой станут они подчиняться хозяину. Хорошо ведь, когда есть на кого спихнуть работу? Конечно, хорошо. Хорошо-хорошо.
А через пару стандартных часов можно будет сворачивать работу... и Ваая как раз вернётся из медблока. Там у неё тоже ученички завелись, у медтехника
- то. Ничего: свой цех — никуда не денется. Да и знает теперь Двуул кое-что такое... нет, никуда эта самка не денется. Будет рядом, будет улыбаться, будет носить ему вкусные таблетки N-(p-хлорбензила)-N',N'-диметил-N- - пиридилэтилендиамин гидрохлорида. И всё остальное носить. Надо скорей заканчивать с СИДами. А то всё вкусное съедят без не... Пшикнуло.
Хлопнуло.
Ультразвуковой рашпиль, по которому гуманоид Калашников выравнивал соленоиды, задрожал на внутренней поверхности катушек. У Двуула ёкнуло в трубе. Он едва успел поджать антенны и упасть головой на столешницу верстака.
Рашпиль сорвался с места, с невоспринимаемой глазом скоростью пронёсся над зелёной головой родианца и воткнулся в стену. Удар оказался настолько силён, что инструмент вошёл в алустил почти наполовину.
- Ты что делаешь, хулиган! — закричал Двуул, вываливаясь из-за верстака и судорожно хватая воздух дыхательной трубой. — Нехорошо! Нехорошо
- нехорошо-нехорошо!
- Гауссова сила... — с округлившимися глазами выругался гуманоид Калашников.
«Как нехорошо», подумал Двуул, «какой уж теперь сон...» И снится Лаврентию Палычу сон.
Снится ему, что он заперт в сыром, тёмном подвале. Кто другой предположил бы, что это один из подвалов Лубянки, да только Лаврентий Палыч лучше всех знает, что отродясь на Лубянке таких подвалов не бывало... И тут вспоминает Лаврентий Палыч про А. Гитлера, которому как раз в подвале тюрьму и устроили; смотрит Лаврентий Палыч по сторонам и видит: бегает А. Гитлер по подвалу, словно в поле, бегает, резвится, но всем ясно, что, во-первых, никуда он из плена уже не денется; а во-вторых, сошёл А. Гитлер с ума. Обыкновенно свихнулся.
И задумывается вдруг Лаврентий Палыч: как же это так? Конечно, А. Гитлер всегда был с изрядной придурью, — для антикоммуниста норма, — однако ж придурь сия проявлялась, как бы это выразиться, более снаружи. А вот дела вести совершенно она не мешала; даже, скорее, способствовала. Вроде дурак дураком — а Европу-то объединил.
Ну хорошо, Европа та — отродясь проститутка; рабство обожает и идёт в него охотно. Тем паче, когда рабство чисто формальное и весьма прибыльное. Однако ж и до Москвы Гитлер дошёл. Ну, почти.
С голым, рафинированным сумасшествием никак не вяжется. Чисто шашкой помахать — ума нужно чуть; а вот подготовки такая война требует немалой.
Значит, не всё так просто по данному вопросу. Нынче-то безумие налицо, как бы там товарищ Снежневский в дефинициях ни деликатничал: поступки говорят сами за себя. Но вот почему? Вот до 22 июня 1941 года одна личность — а после совсем, кажется, иная. Словно коснулась разума некая странная сила, и тем прикосновением разума лишила.
Не вынес напряжения настоящей войны? Или же другая здесь причина?.. Хочет Лаврентий Палыч протереть задумчиво пенсне — а руки его не слушаются. И ноги его не слушаются. Снится ему, что он разбит параличом, и он думает: «как же это я разбит параличом? Это бывают разбиты старики, старухи, а молодые наркомы не бывают».
«Бывают, часто бывают», говорит чей-то незнакомый голос, женский и довольно привлекательный, «а ты теперь...»
«Нет, не бывают», отвечает Лаврентий Палыч, «что Вы мне тут пораженчество какое-то внушаете, гражданка? И на будущее воздержитесь, пожалуйста, мне тыкать.»
«Ничего себе», говорит голос, «вот ведь формалист какой.» «Вовсе не формалист», отвечает Лаврентий Палыч, «а фамильярностей не терплю.»
«В принципе, правильно», говорит голос, «это я просто хотела сразу наладить неформальный контакт.»
«Не получилось», отвечает Лаврентий Палыч с большим достоинством, «предлагаю сосредоточиться на текущей повестке. Обсудить, что бывает, а чего не бывает.»
«Да всё бывает», говорит голос слегка обиженно, «потому что, во-первых, Вселенная бесконечна, а в бесконечном пространстве и на бесконечной временной оси вероятность любого возможного события стремится к единице. А, во-вторых, мы всё-таки во сне.»
Смотрит Лаврентий Палыч — и действительно он во сне, а кругом А. Гитлер бегает. Довольно нежелательный сон.
«Но ты не переживай, добрый молодец», говорит голос, «будешь здоров, вот только я коснусь твоей руки, — видишь, ты уж и здоров, вставай же.» И сразу стало Лаврентию Палычу легко, и болезнь вся прошла. «И как это я раньше мог переносить паралич?», спрашивает он радостно, и пенсне протирает, и на тыканье решает не оскорбляться. «Это потому, что ты родился в параличе, не знал, как ходят и бегают; а единожды познав, впредь уж не перенесёшь.»
«Ты освободила меня?»
«Я освободила тебя. И многих других.»
Смотрит Лаврентий Палыч — а он уж не в подвале. Вокруг чистое поле, никаких гитлеров, а ходят самые разные люди — умные, красивые; налево, направо. Стоит Лаврентий Палыч и не знает, куда ему податься. «Не бойся», говорит голос, «всюду успеешь. Вселенная бесконечна, и времени у нас полно — мы ведь во сне. А мне ещё многих, многих предстоит освободить.»
Хмурится Лаврентий Палыч:
«Многих и я освободил, кого Ежов да Ягода сгубить собирались; но врагов народа освобождать — никогда.»
«Не», отвечает голос, «я в аллегорическом смысле.» «А это точно мой сон?», спрашивает Лаврентий Палыч, «Потому что вон, я вижу, ходят бородатые люди с огненными палками. Так что, по-моему, это сон инкского императора по имени Уиракуча Инка. Или какое-то слишком уж подозрительное совпадение.»
«Совпадений я не ведаю», говорит голос, «А вот количество возможных сюжетов ограничено — это факт.»
«А кто здесь только что рассказывал про бесконечную Вселенную, в которой всё бесконечное?..»
«Путаешь события возможные — и вероятные. При случае поинтересуйся у Колмогорова.»
«Да кто ж это говорит?»
«У меня много имён. У меня разные имена. Кому как надобно меня звать, такое имя я ему и сказываю. Ты меня зови любовью к разумн... любовью к людям. Это, конечно, не моё настоящее имя, но тебе так будет проще.» «Почему?», спрашивает Лаврентий Палыч с недоумением. «Потому что ты слишком любишь людей, чтобы когда-нибудь поверить в правду о них», отвечает любовь к людям.
«Нет», говорит Лаврентий Палыч упрямо, «нет никакой такой «правды». А люди станут таковы, какими мы их сделаем.»
Смеётся любовь к людям, смеётся тепло да тревожно. «Потому-то и пришла я к тебе», говорит любовь к людям, «потому-то и коснулась тебя.»
«Только меня?», спрашивает Лаврентий Палыч, потому что раз уж выпал случай, надо собеседницу колоть по полной.
«Не только», смеётся собеседница, «Я всех теперь в твоём мире коснусь, с каждым заговорю ласково, да не все сумеют меня услышать.» «Ах, как весело!», говорит Лаврентий Палыч, сам не зная почему, «С ними вместе гораздо веселее, чем одному! Ах, как весело!» Чувствует Лаврентий Палыч, что несёт какую-то совсем уж дикую рениксу, а поделать ничего не может. От раздражения плечом дёргает, — раз, другой, — и слышит над ухом:
- Товарищ Берия! Товарищ Берия!..
- Да, Артамонов, — сказал Берия, отрывая голову от сложенных на столе рук. — Что там такое?
- Извините, товарищ Берия, — сказал Артамонов, убирая ладонь, — но Вы велели докладывать немедленно. Товарищи Половинкин и Эклипс сели в Саратове. Назначенный сопровождающий только что доложил. Парень чуть замялся.
- А ещё я Вам тут бутербродов принёс. Вы же, считай, вторые сутки...
- Да, Артамонов, — сказал Берия, массируя ладонями лицо; дужка пенсне врезалась в переносицу и оставила болезненный тёмно-розовый след. — Да, спасибо. Садись. Сейчас в Балашиху, но сначала давай, в самом деле, перекусим.
- Давайте лучше по дороге перекусим. А то мы в Пензе застряли из-за бурана, Вы знаете.
- Я знаю, — сказал сопровождающий, немолодой капитан из НКВД, — только тут до ведомственной минут от силы десять...
- Мы не в ведомственную, — перебил Коля. — Мы в плавгостинице остановимся.
Капитан присвистнул:
- Это ж за Соколовой!
- У Дубовой Гривы.
- Да по такой дороге мы тут час добираться будем.
- Поменьше, конечно, — сказал Коля, — зато с утра можно будет сразу на завод. По свежачку. У меня дед там.
Сопровождающий бросил быстрый взгляд на Юно, вздохнул:
- Ну, раз твёрдо решили... Только тут такое дело: я термос разбил, а в бутылке чай, сами понимаете... Сапоги новые, поскользнулся тут. Юно, — уже в свою очередь, — посмотрела на капитана. Да, обувь у того и в самом деле выглядела бедновато: на тонкой подошве и, разумеется, без электроподогрева.
Сама девушка, чтобы не выделяться среди грязеедов, сменила Имперское обмундирование на земную одежду: «полушубок», «валенки», «ушанка». Так примитивно, романтично!..
Она привыкла скромно гордиться своей фигурой и сперва опасалась, что в наряде из звериных шкур будет выглядеть толстой и смешной. Но Половинкин горячо одобрил новый облик девушки и отнёсся к нему даже с какой-то особенной нежностью.
Теперь они выглядели очень похоже.
- А что ж не по погоде? — удивился Коля. — Работа кабинетная?
- Да какой тут, — смущённо сказал капитан. — Старшему отдал, старшему в институт ходить не в чем. Пришёл вот сын с фронта... восстановился на курсе.
- Извините, — сказал Коля, — про кабинет я пошутил, конечно.
- Ничего, — махнул рукой капитан, и Юно как-то сразу поняла, что тема эта для него привычная и больная. — Я в гражданскую успел. А к этой, сами понимаете, сыновья уж подросли. Для того и рожали... Что мы стали-то? пойдёмте в автобус, раз решили.
- Оба воюют? — спросил Коля, козыряя на проходной. Юно тоже машинально дрогнула рукой, но от полноценного приветствия удержаться сумела.
- Трое. Старший всё, отвоевался. Руку под Харьковом оставил. Сюда, пожалуйста.
Метель приступала по новой, и Юно с радостью поднялась в транспорт — о нормальных спидерах здесь, разумеется, нечего было и мечтать.
- Харьков... — сказал Коля, стягивая рукавицы и задумчиво оглядывая салон. Чемодан он забросил на заднее сиденье, — вот в Харькове пока не довелось.
Капитан внимательно посмотрел на румяное Колино лицо, на обветренные руки с набитыми костяшками, наконец, на эмалевые прямоугольники в петлицах; и, вероятно, сделал какие-то свои выводы.
- Извините за машину. Сами понимаете, на «эмке» за Соколовой по такому снегу не пройдёшь.
Интересно, подумала Юно, значит, капитан заранее знал, что в ведомственной гостинице они не останутся. Ах да, он же и термос подготовил. Точно знал.
Заботливая рука Владыки Сталина не оставляла их и здесь. В такие моменты Юно особенно отчётливо понимала Старкиллера... да, пожалуй, и Вейдера — если Вейдера вообще можно было понять.
Сила не знает случайностей — и не терпит тех, кто полагается на случайности. А кореллианской лотереей Владыка Сталин явно не увлекался. Впрочем, в подобных неоднозначных ситуациях действовать он предпочитал деликатно, как можно менее гласно и, — как истинный ситх, — пытался контролировать лишь то, что действительно требовало контроля. Именно он предложил Половинкину взять с собой Юно — неожиданно для всех и прежде всего для неё самой. Нечаянный, щедрый подарок... но девушка теперь не могла не искать в нём тайного смысла. А спросить совета, — и тем более разрешения на поездку, — было не у кого: капитан Эклипс подчинялась непосредственно Вейдеру, но Тёмный лорд оказался занят настолько, что не нашёл времени принять её доклад.