— А без «Пакса» турбину не пустить? — спросил Воробьев.
— Почему не пустить, хоть сейчас! Четыре часа — и мы в дамках! Но надо срывать пломбу. Сорвем без немцев, они аннулируют гарантию. А это значит: полетит турбина — новую покупать за золото, а так — гарантия на десять лет. Полетит — они обязаны поставить новую.
— Понятно, — пробормотал Воробьев. — А немцы выехали?
— Должны сегодня… — вздохнул Бугров. — И не вызвать я их не мог: пломба!
Здесь будут только завтра, прикинул Воробьев, да еще неделю на разбирательства, препирательства… Нет, для Парфенова это смерть. Значит, что же? Такая авария очень выгодна для немцев?! Так-так-та-ак, Егор Гордеич! Этак мы и на международную арену выйдем. Но другой-то логики нет! То-то и оно!
Взгляд Воробьева упал на гитару, прислоненную к слесарному верстаку. Видно, струны порвались, и Бугров их перетягивал. Ходили слухи, что Бугров с женой по вечерам поют царские романсы, мол, тоскуют по той старой жизни. Была даже анонимка на этот счет. Егор посмеялся, а Сергеев спрятал ее в стол. Хода не дал, но спрятал. «Вообще-то, конечно, старые романсы распевать ни к чему, не то время, хотя кому какое дело, что я, к примеру, распеваю по вечерам, — думал Егор. — И все же, ни к чему это, ни к чему… Даже если просыпался наждачный песок, то он тяжелый и должен был осесть на дно, и, уж сливая остатки, нельзя ведь этого не заметить? Нет, налицо факт умышленного вредительства, что тут говорить! Если б Русанов вовремя не выключил, загорелась бы обмотка… Значит, кто-то не со станции, иначе зачем ему усыплять Лукича? Он усыпил, прошел, насыпал… Так-так-та-ак, что это значит? Ведь надо еще знать, куда сыпать!»
— А кто, кроме вас и Русанова, разбирается в турбине? — спросил Воробьев.
— Господь бог, — лукаво усмехнулся Бугров.
— Я серьезно, — проговорил Воробьев.
— Ну, а если серьезно, то, пожалуй, господин Шульц, инженер-эксперт фирмы «Пакс», и я, так как потратил полгода на детальное изучение этих турбин, — заметил Бугров.
— Даже и Русанов не знает? — удивился Воробьев.
— Я его натаскал немного, но… — Бугров иронически поджал губы. — Турбина — это ведь не расческа и даже не двигатель внутреннего сгорания, это чуть посложнее…
— То есть, иначе говоря, вы утверждаете, что, кроме вас, песок в масло никто бы не мог подсыпать? — впрямую спросил Егор.
— Ну, песок-то и Русанов мог, — подумав, сказал Бугров. — Но, кроме меня и Русанова, на электростанции никто. Да и в городе тоже. Ну а господин Шульц поскольку в Москве, то…
— Значит, либо вы, либо Русанов, — закончил Воробьев.
— Совершенно верно! — подхватил Бугров. — Но я спал дома, а Русанов… — Бугров усмехнулся. — Ну это смешно, не правда ли: механик в свою смену, за которую несет ответственность, выводит турбину из строя! Нелепо! Да и Петя Русанов, пролетарский юноша, сирота, комсомолец, чистая душа… Да нет! — Бугров махнул рукой. — Не верю и еще раз повторяю: дам голову на отсечение…
— Неужели больше никто не знает?! — настаивал Воробьев. — Вспомните, может, кто-то интересовался, подходил, спрашивал…
— Ну, во-первых, турбина — стратегический объект и вход на станцию, а уж тем более в машинный зал, посторонним запрещен! Это первое. Второе — это неразглашение служебных тайн. Если кто-то бы стал интересоваться, я обязан доложить об этом вам… — Бугров вдруг осекся, точно кого-то вспомнил, но, взглянув на Воробьева, тотчас подавил это воспоминание.
— Вы кого-то вспомнили? — не выдержав, спросил Воробьев.
— Нет-нет, это не относится к делу, — поспешил сказать Бугров. — Так что подозревать кого-то нелепо! Единственно, что может быть… — Бугров улыбнулся.
— Что «может быть»? — насторожился Воробьев.
— Ну, о турбине мог подробно рассказать кому-то господин Шульц. Он замечательно говорит по-русски.. Но это уже ваша компетенция…
Бугров замолчал, насмешливо глядя на Воробьева.
Егор взглянул в окно, увидел, как по двору, направляясь к Бугрову, идут Парфенов, Щербаков и сзади злой Сергеев. Видимо, Щербаков прошелся и по нему. Парфенов аж подпрыгивал от нетерпения, что-то доказывая Щербакову и вытирая платком лысину, потеющую под шапкой. Видимо, убеждает Щербакова в немедленном пуске, хотя к чему убеждать секретаря горкома, он и сам понимает, чем ему лично грозит срыв поставок. Вот теперь кого надо убеждать, подумал Воробьев, переводя взгляд на Бугрова. Насмешливая улыбочка все еще теплилась на его губах.
«Надо идти, здесь и без меня будет жарко» — вздохнул про себя Егор.
— Спасибо за разговор, пойду, — направляясь к выходу, проговорил Воробьев.
— Заходи! — подмигнул Бугров.
— Да уж придется, — улыбнулся Егор.
Бугров протянул руку, но, вспомнив, тотчас отдернул, усмехнулся. Воробьев считал рукопожатия антисанитарным моментом на данном этапе. И не только потому, что он был активным членом Общества Красного Креста и Полумесяца и обязан был вести санитарное просвещение у себя на работе. Чисто по-человечески он считал рукопожатие ненужной привычкой. Почему надо обязательно хвататься за руку и сжимать ее что есть мочи? Вон, рассказывают, в Африке есть племя, где все здороваются носами. Увидят друг друга, подбегут, хлоп нос в нос и радешеньки. И поголовный насморк. В Африке, правда, тепло, а у нас точно бы все чихали! А сейчас мода пошла и женщины стали руку подавать. Нет уж, это надо искоренять! Вон раньше: присела, улыбнулась, а мужик поклонился. И гимнастика и вежливость! Забываем хорошее-то, забываем! А Сергеев зря негодует на костюм и галстук Бугрова. Воробьев хоть и носит кепку, шинель и гимнастерку, а про себя тайком мечтает о шляпе и галстуке, И плохого тут ничего нет. Когда-нибудь все будут носить шляпы и костюмы, вспомнят нас и скажут: вот дураки-то! И чего в гимнастерках ходили?.. Правда, в ней удобно, тут слов нет, а пиджак — это даже как-то налагает… Ну, точно артист или кавалер какой-нибудь…
Егор покрутил головой и улыбнулся, представив себя в роли кавалера да еще с Антониной. Не-е, не для него. Он снова вспомнил о Семенове. Надо бы зайти к Щербакову поговорить. Пропадет парень! Пусть назначат расследование его связей с Катьковым, что ли, зачем же так не доверять? Этак и до петли можно довести!.. Воробьев остановился. Куда же он идет?..
Он и сам не заметил, как выбрался на угор и теперь улица шла прямо к отделу ОГПУ. Не доходя два дома, живет Семенов. Зайти бы, ободрить… Воробьев вытащил папиросы, закурил. Задумался. Сергеев попросил его повертеться вокруг Русанова. Странную задачку загадал Бугров. Или он, или Русанов, или Шульц. Но Шульца нет и не было, а вот Бугров или Русанов? Бугров спал, значит, остается Русанов. И ведь зелье он мог нарочно подбросить Лукичу, засыпать песок в масло, выпить чаю с этим сонным порошком и объявить, что его опоил Лукич. Да выпил, видно, немного, потом испугался и остановил турбину. А может, побоялся, что взорвется и сам пострадает? Убежать же нельзя… По всем догадкам выходит, что Русанов враг, хоть парень, действительно симпатичный, простой, открытый, и вроде посмотришь на его веснушчатую, веселую физиономию, так всякие дурные мысли улетучиваются, жить хочется. Как говорит Щербаков — такие люди «барометр социализма». А тут диверсия. С другой стороны, в последней инструкции сказано, что враги используют наш социалистический образ мыслей, чтобы маскировать свои истинные цели. Тут на веру полагаться нельзя. Надо проверять.
Воробьев свернул на соседнюю улицу, где жил Русанов, дошел до его дома. Помедлил у калитки, потом вошел. Домишко этот, наполовину вросший в землю, а теперь засыпанный снегом, раньше принадлежал старухе Кугушевой, властной, злой татарке, которую мало кто любил из соседей. Поговаривали, что и глаз у нее ведьминский, и любую порчу нагнать может. Русанова она взяла сама из приюта и держала его за мальчика на побегушках. Комсомольцы даже требовали отнять у нее Русанова, которого, как они писали, старуха капиталистически эксплуатирует. Но он уже был взрослый и сам этого не захотел. И правильно сделал, потому что старуха померла, а дом отошел к нему. Не было у нее родственников. Старуха держала раньше огромного волкодава, еще более злющего, чем сама, по ночам спуская его с цепи. И упаси прохожего забраться к ней на двор: вмиг разорвет! После смерти старухи сгинул куда-то и пес, но все равно Воробьев нс без опаски вошел во двор. Залаяли собаки с соседних дворов, будто вызывая к жизни волкодава. Егор быстрехонько вскочил на крыльцо, толкнул дверь.
— Есть кто?! — крикнул он.
Никто ему не ответил. Перед уходом Воробьев не зашел к механикам, но будучи там перед разговором у Бугрова, слышал, как Русанов заявлял всем, что пойдет домой отсыпаться, голова не соображает ничего. Поэтому он мог спать, подумал Егор и вошел в сени.
Они были длинные, заполненные всяким барахлом, оставшимся еще после старухи: кадки, косы, коробы, сундуки — все свалено как попало. Налево вход в избу, а чуть подале дверца в кладовку. Обычно хозяева эту дверцу запирали на замок и хранили там особо ценные вещи, делая из кладовки клеть. Сейчас же замка не было и дверца была даже плотно не прикрыта. Значит, дома хозяин, потому что замок висел рядом на петле.
Воробьев вошел в избу. Узкий коридорчик вел ка кухню, прихожая чуть больше метра: вешалка и умывальник. Егор шагнул прямо в горницу, рассчитывая увидеть хозяина, но она была пуста.
В дальнем углу, покрытая наспех лоскутным одеялом, стояла кровать, тяжелая, деревянная, резная, видно, еще старухина. У окна — стол. На нем кувшин, миски, хлеб, накрытый полотенцем. В углу следы от икон. Их-то хоть снять догадался, вздохнул Воробьев. Слева в углу — груда железяк, полусобранная, странная непонятная машина с пропеллером, со шкивами, колесом и колесиками. Такой Егор еще не видел. «Перпетуум-мобиле»? — усмехнулся он. О вечном двигателе был диспут в рабочем клубе механического завода, принимал в этом диспуте участие и Русанов. Газета «Вперед» даже писала о нем, и корреспондент уверял читателей, что летом в клубе откроется первая городская выставка вечных двигателей, лучший из них поедет на областную выставку, а оттуда, может быть, на всесоюзную.
Воробьев присел на корточки, рассматривая диковинное устройство, как вдруг увидел рядом кусок пакли. Пакля была в масле, и на ней блестели зернышки наждачного песка. Точно такой же Егор видел и на полу у турбины. У Воробьева тревожно забилось сердце. Он, еще не веря своим глазам, чуть приподнял паклю и увидел горсть наждачного песка, завернутого в тряпицу. С первого взгляда песок был один и тот же.
Послышался скрип половиц в сенях. Точно кто-то быстро прошел к выходу, заюлили петли на дверях, и все стихло. Егор еще подождал несколько секунд, ему на какой-то миг показалось, что пришел Русанов, что он был на чердаке или в кладовке и что сейчас войдет в дом. И вдруг страшная догадка бросила Воробьева в жар: Русанов удирает! Он узнал Воробьева и теперь дал деру!..
Егор бросился из дома. Уже на бегу к нему пришла вторая догадка: это мог быть и преступник, которому сейчас важно, чтобы подозрения пали на Русанова, и он принес в его дом наждачный песок — главную улику диверсии. Воробьев выскочил из калитки, огляделся: впереди по дороге, удаляясь от дома Русанова, спешно уходил человек. Егор бросился за ним следом, но уже через несколько метров по каракулевой боярке он узнал Бугрова.
— Никита Григорьевич! — остановившись как вкопанный, закричал Воробьев.
Бугров оглянулся и удивленно взглянул на Воробьева. Егор подошел к нему.
— Что случилось? — с тревогой спросил Бугров.
— Вы… откуда сейчас?! — в упор спросил Воробьев.
— Я? Со станции, на обед иду, — Бугров пожал плечами.
— Так-так-та-ак!.. — промычал Егор. — Вы же на соседней улице живете, — с горечью усмехнулся он. — Там же прямо от станции до вашего дома дорога!..
— Ну и что?! — весело удивился Бугров. — Я к Русанову хотел зайти, да потом вспомнил, что сам же отослал его на завод, там у них распредщит барахлит. Парфенов замучил просьбами, так что…
— Неубедительно, очень неубедительно, — срывающимся от волнения голосом проговорил Воробьев. — Как это сами послали и забыли!
— А кого мне надо убеждать? — обиженно надув губы, удивился Бугров. — Я никого не собираюсь убеждать. И вообще, где мне хочется, там я и хожу! В чем дело?
— Да так, извините, — Воробьев засунул руки в карманы и, развернувшись, пошел обратно.
— Егор! — окликнул его Бугров.
Воробьев остановился, взглянул на Бугрова.
— Что-то случилось? — спросил он.
— Что решили с турбиной? — переводя разговор, спросил Воробьев.
— А-а! — Бугров махнул рукой. — Щербаков требует немедленно запускать, но у меня есть еще начальство в Свердловске и в Электроимпорте, пусть там решают. Прикажут — запущу!
— Понятно, — вздохнул Воробьев и, не простившись, отправился дальше. Бугров, Егор это чувствовал спиной, еще потоптался на месте, не зная, как понимать этот странный разговор, но потом, решив, что не стоит обращать внимания, поплелся дальше.
«Вот история, так история, — усмехнулся Воробьев, возвращаясь в дом Русанова, — рад бы не верить, да глаза не закроешь»!
«Неужели Бугров? — вдруг мелькнула другая, совсем страшная мысль, и Воробьев даже остановился, снял шапку и вытер пот — А что, вполне могли завербовать. Общается с Шульцем, бывает в столице, из Москвы чиновники приезжают… Ну уж нет! — усмехнулся Воробьев. — Здесь, в Краснокаменске, он один такой знающий, увлеченный и преданный социализму главный инженер, его стараниями и дело движется, и все это понимают. А жена, кажется, из бывших?.. Во всяком случае, родитель ее — бывший буржуазный адвокат екатеринбургский, но сейчас работает в суде, перешел на сторону Советской власти. Сам-то Бугров сын сапожника, тот, правда, перед революцией завел чуть ли не лавочку, это тоже Сергеев быстро к делу приобщит. Еще ничего не значит, скажет Василий Ильич, что Бугров принимал участие в революции, гражданской войне и коммунист! У многих, если посмотреть, биография безупречная… Одного, правда, тут разоблачили. Служил у белых, поехал в Свердловск на конференцию, там его и опознали. Сергееву влетело, и теперь он никому не верит…».
Воробьев вернулся в дом, зашел в кладовку. Там на полу явно проступали следы валенок. Бугров как раз в валенках и ходит. Вот еще одна улика, подумал Егор. Он вернулся в дом и внимательно обшарил все углы и все вещи. Под подушкой нашел пачку денег. Ровно три тысячи.
V
Часы на вокзале Краснокаменска показывали 12.10.
Вокзал был старый, сложенный еще в конце прошлого века, из красного кирпича с башенкой и зубчатой под средневековую стенку замка накладью сверху.
Народ уже толпился на перроне, высматривая московский, прибывающий через каждые сутки в 12.20 и вызывающий заметное оживление в городе. Старики, например, специально приходили посмотреть на приезжающих, ибо узнавали по ним больше, чем по газетам, об изменениях в жизни. Как люди одеваются, как смотрят, как говорят, как ходят — по многим приметам можно было получить сведения о новой жизни, как говорится, из первых рук, чтобы потом со знанием дела обсуждать ее или пересказывать другим. Иные смотрели для серьезного интереса. Например, вошли в моду белые бурки с простежкой, и важно было углядеть, как эта простежка делается. Для умельца стоит раз взглянуть, чтобы перенять и делать самому. Или те же зимние пальто с шалевыми воротниками, это у мужчин, женщины же теперь в Москве стали стричься по-мужски, а пальто у них, как юбка, обтянуто сзади и не очень длинное, чулки темного цвета и такие же туфли. Курят длинные сигареты, танцуют фокстрот и так малюют лицо, что трудно понять, какое оно на самом деле. Про женщин Воробьеву и Сергееву рассказывал Щербаков. Он недавно ездил в Москву.
Егор увидел на вокзале плакат, призывающий подписаться на заем «Пятилетка в 4 года», и зябко поежился. Сергеев его назначил ответственным за подписку, а Егор, закрутившись с бандой, забыл про него. Первый тираж займа состоится 8 апреля в Ростове-на-Дону, неделя еще есть, и надо всех охватить. Сам-то он подписался сразу, да и, кроме Семенова, подписались все. Семенов скуповат, надо с ним провести работу. Как теперь только, если он фактически отстранен от дел? А что там среди милицейских, он и не узнавал. Партячейка одна, надо и с ними работу провести.
На вокзал Сергеев послал Егора. Приезжал Шульц, и Василий Ильич коротко бросил: «Встретишь!», хотя мог послать любого, того же Прихватова. Отношения между ними расползались, как дратва на валенках, рвались сразу во многих местах. Сергеев смотрел на Егора хмуро, исподлобья, точно предупреждал: еще один фортель — и выгоню к чертовой матери из отдела.