Были, конечно, договорённости с великим князем насчёт того, что монголы не явятся на его земли, но чего только не скажешь, лишь бы глупого врага успокоить…
Существовала и другая причина для наступления на Москву. Имелся короткий путь на Владимир-Залесский, он же Владимир-на-Клязьме — та самая «прямоезжая дорога», по которой дунул княжич Всеволод. Дорога представляла собой просеку с заставами по пути и для продвижения туменов не годилась — узка больно, да и что за интерес — не ехать, а пробиваться с боем, вырезая стражников и разбирая засеки? Река же Москва до самого города доведёт, а после разорения оного тумены повернут к Владимиру, куда отправятся по льду Клязьмы. Вроде и крюк, а получается ближе. К тому же прямоезжая дорога через лес проходит, а по рекам сёла и деревни выстроились, где и нукерам еда сыщется, и лошадям корм.
19 января 1238 года ордынцы вышли к «Машфе». Это был небольшой городишко, опоясанный деревянными стенами, затерянный среди соснового леса. Гораздо позже Москва обоснуется на семи холмах, а пока что ей и одного Боровицкого хватало с избытком.
Олег выехал на берег реки и только головою покачал. Типичная глубинка — полная безмятежность и ротозейство. Никто из москвичей не крепил оборону, ни одного воина не увидишь. Ворота распахнуты настежь, неторопливые лошадки волокут возы с хворостом, от реки поднимаются сани с большой бочкой воды, из которой торчит черпак. Бабы с коромыслами тащат полные деревянные ведра и неохотно уступают дорогу водовозу, а одна хозяйка и вовсе стирку затеяла — согнулась над прорубью и вальком колотит по мокрому белью.
Поодаль сгрудились маленькие баньки. То и дело дверцы их открывались, и наружу, в облаках пара, выскакивали голые мужики. С гоготом они сигали в прорубь и выскакивали обратно. Женщины окунались в соседней полынье, и всей разницы было, что не гогот стоял над нею, а визг и ойканье.
Субэдэй-багатур не стал дожидаться подхода всех туменов и послал на штурм одного Бурундая. Пронеслись над рекою гулкие удары в наккар, взвыли трубы, и раздалось призывное: «Хуррагш!»
Нукеры повалили с берега на лёд реки, и лишь теперь москвичи опамятовались — бабы бросали свои коромысла и спешили к воротам, одна лишь, то ли по глупости, то ли по жадности, неслась с полными вёдрами, переваливаясь на ходу и расплескивая воду. Прачка тоже кинулась к городу, на ходу выкручивая стираную рубаху, а те, кто затеял банный день, мчались босиком, накинув на себя армяк или шубу.
Передовые сотни уже одолели реку и взбирались на тот берег, когда в Москве опомнились — заколотился сполошной колокол, оповещая жителей о свалившейся на них напасти.
Не все успели укрыться за московскими стенами — с полсотни горожан ордынцам удалось-таки задержать, ещё десятка два отловили по баням и кузням у реки. Задержанных и отловленных никто не мучил, никто не покушался на их жизнь — дармовую рабсилу берегли до поры.
Ров вокруг града выкопан не был, зато подъём к городским воротам был устроен с умом — он проходил под стеной, открытый для стрельбы. Но Бурундай не собирался нести потери — завыли трубы, и тумен раздвинул свои ряды. В образовавшемся проходе показался таран — с виду обычная изба, только без задней и передней стены. И сруб, и двускатная крыша были обиты сырыми кожами, а внутри, подвешенное на цепях, качалось тяжёлое толстое бревно с концом, заделанным в бронзу. Сруб был поставлен на широкие полозья, его тащила шестёрка волов, запряжённых цугом. Каждый вол был укрыт доспехом из толстой шкуры, и мычание выходило глухим, низким, а в прорези валил пар от дыхания. Но пусть уж защитники города сами догадываются, что за звери идут на приступ — быки али змии огнедышащие!
— Ач! Ач! — завопили погонщики, и волы потащили таран в гору, издавая уже не мычание, а рёв. Смазанные полозья выглаживали наст до блеска, скользя со скрипом и визгом. В проёмах были видны татары мощного сложения — команда таранщиков, ступавших следом за волами, прикрытых сверху и с боков.
Москвичи со стен выстрелили пару раз из луков, а больше им и не дали — сотни монгольских лучников засыпали стены стрелами, перемежая обычные срезни длинными древками, обмотанными паклей и смоченными нефтью. Оставляя дымные дуги в небе, зажигательные стрелы падали на город, но большой беды причинить не смогли — на крышах лежал снег.
Между тем волов выпрягли, пришла пора ударно потрудиться пленникам — в качестве тягловых животных. Нукеры погнали москвичей плетьми и древками копий. Один из схваченных, чернявый мужик с кудлатой бородой и дыбом торчащими мокрыми волосами, замерзшими на холоде, в одной шубейке, с босыми, посиневшими ногами, не вытерпел и бросился на ордынцев — выхватил копьё у зазевавшегося бойца, выбил тому зубы тупым концом, а после всадил наконечник в брюхо. Прыткого москвича тут же зарубили, и остальные уже не пытались качать права — дружно взялись толкать таран, пядь за пядью, шаг за шагом приближая стенобитное орудие к проездной башне.
— Ещё! — пыхтели одни, надсаживаясь. — Навались, тараканы беременные!
— Не стреляйте! — вопили другие, со страхом обращая лица на стены родного города. — Свои мы!
А третьи ругались, самыми чёрными словами выражая свой страх, свою злобу, своё сожаление о постигшей их глупой участи.
Всё, сошлись вплотную. Могучие таранщики раскачали бревно и пробили по воротам — створки сотряслись, рождая короткий гулкий отзвук. Услыхав его, тумены возрадовались, а у жителей города сжались сердца в тягостном предчувствии.
— Проедем вокруг Машфы, — скомандовал Изай Селукович. — Не даст нам Бурундай спокойно постоять и посмотреть, как город падёт…
Десяток снялся с места и отправился на задание. Москва была столь мала, что даже слободы не имела, — места и за стенами хватало.
Худая землица вокруг города была распахана на деляны, помеченные межами из собранных камней и выкорчеванных пней. Слева, за старыми краснокорыми соснами, обозначилось извилистое русло, а уж что там протекало — Яуза, или Неглинная, или ещё какая водная артерия, Олегу было неведомо.
— Никого тут нет, — сказал Джарчи недовольно, — что было зря скакать? Всё пропустим только…
В эту минуту за городом монгольские трубы подняли хриплый вой.
— Я ж говорил! — завопил Джарчи. — Пропустили!
Десяток прибавил ходу, на всём скаку выносясь к берегу Москвы-реки. Поглядев в сторону воротной башни, Олег сразу догадался о значении трубного сигнала — осаждённые решились на вылазку.
Ворота отворились наполовину, и всё невеликое воинство московское, на конях, криками призывая покровителей небесных, вынеслось в поле. Пешцы прошли через таранную избу, секирами порешив нукеров.
Воевода — могучий дядька с рыжей бородой веником — трубно взрёвывал, матеря татар и подбадривая своих. Москвичей было немного, надежды на успех не существовало — воины бились с отчаянием обречённых. Уж если помирать, так со славою, побивая ворога, а не принимая смерть от чужого меча!
То ли напор москвичей был могуч, то ли вера их силой переполнилась, а только контратака воеводы началась с удачи — гридни с ополченцами ударили по булгарам, не по своей воле призванным под туги ордынские. Ударили так, что копья трещали, изламываясь, а секиры разваливали тулово всаднику и втесывались в сёдла. Это была ярость русского медведя, коего гнали из берлоги.
— Знаю я этого рыжего! — крикнул Изай, осаживая коня. — Филипп это, Нянькой прозван. Любит воевода с молодыми бойцами возиться, учит их, как пестун какой… Давай, у стены проскочим — и в тыл!
Десяток поспешил за Селуковичем, проскакивая мимо угловой башни и разворачивая коней.
Филипп Нянька между тем побил немало булгар, а прочих обратил в бегство — и вызвал гнев самого Бату-хана. И уже не рекруты булгарские вышли на бой, а отборные нукеры, чьи кони топтали пыль Шаньдуна, Самарканда, Мерва. Их копья остановили разбег московской конницы, а сабли довершили начатое.
Воевода увернулся от копья раз, увернулся два, а на третий его сняли с коня два багатура, скрутили и поставили на колени перед Батыем. Хан недовольно оглядел Филиппа Няньку, прошипел: «Проклятый рыжий мангус!» — а после приказал разрубить воеводу на куски и разбросать останки вокруг города.
Нукеры исполнили приказ в точности… И Москва пала.
Сотни Бурундая и Субэдэя повалили в Машфу — по законам Ясы воины могли три дня грабить и жечь город, и никто, даже сам Бату-хан, не мог лишить их этого права.
Изай Селукович повёл десяток наперерез — по узкой тропе, по обрывчику. Протиснувшись между таранной избой и воротной башней, он вклинился в поток нукеров, спешащих поживиться чужим добром.
Сухов протолкался третьим, после Судуя. За воротами оказалась небольшая заснеженная площадь. Забор и слепые стены тесно стоявших домов стискивали её со всех сторон.
Олег, влекомый толпой степняков, двигался по узкой улице, тянувшейся к белокаменному собору. Улица завершилась другой площадью, отделённой от задней городской стены большим двухэтажным теремом, который соединялся с собором галереей.
Ордынцы разъехались кругом, теряясь в переулках, врываясь в собор, — вскоре без устали звонивший колокол смолк, пару раз жалобно звякнув, а тело звонаря полетело вниз, грянувшись о площадь.
Олег неспешно проехался мимо терема, откуда неслись испуганные визги и гневные крики. Крики смолкали, заглушаемые сталью разящей, а вот взвизгиванья не прекращали действовать Сухову на нервы.
Послышался грохот, брань, вопли, и на крыльце появился Джарчи. Нукер вёл перед собою молодого человека, одетого в парчу и атлас. Джарчи так заломил руку своему пленнику, что тот согнулся в три погибели и подвывал от боли.
— Вот, коназа поймал! — гордо заявил нукер.
— Это не коназ, — глянул Изай в искажённое лицо молодца в парче.
Физиономия Джарчи вытянулась.
— Это ещё лучше, — неторопливо договорил куман. — Ты пленил Ульдемира, сына великого коназа. Поспеши к Бурундаю и передай темнику свой трофей — получишь награду!
Осчастливленный Джарчи тут же связал Владимира Юрьевича, стреножил великокняжеского сына и повёл его, красуясь и грозно насупливая брови.
А Судуй с Чимбаем раскатали прямо по снегу ковер и стали выкладывать на него добычу — меха, драгоценные ткани, посуду высшей пробы, мечи в ножнах из красного сафьяна, отделанные каменьями и золотыми бляхами. Изай по-честному поделил отнятое — треть хану Бату и хану Угедэю, две трети — воинам. Олегу досталась целая связка перстней византийской работы. Оглядев украшения, Сухов засунул их в баксон.
Разгул же только начинался — набрав добра, набив им перемётные сумы, нукеры принялись творить безобразия. Они гонялись за девками, резали мужиков, а когда уставали саблями махать, поджигали соломенные крыши, обкладывали хворостом избы и запаливали «растопку».
Правда, амбары и овины ордынцы не жгли — сено и зерно шло на корм лошадям. Увы, лес — не степь, трава здесь росла хилая, и мохноногие лошадки жили впроголодь, питаясь порою ржаной соломой с крыш, отчего болели. Поэтому стога и скирды, устроенные на полях, становились желанным трофеем.
А половцы вскрыли аж два амбара, набитых зерном, — кто успел, тот насыпал по баксону отличного корма. Олег тоже подсуетился.
Покинув город, он остановился и обвёл взглядом всё видимое пространство. Через века эта земля заполнится домами и дворцами, здесь пролягут шумные улицы, запруженные толпами народа. Представить же себе подобный взлёт сейчас было делом невозможным, невероятным.
Вздохнув, Олег повернул коня к становищу, в поле между лесом и городом. Тут ордынцы и устроились на ночь, выставив дозорных. Кто в шкуру завернулся, на прогретую костром землю улегшись, кто палатку поставил, а боголы Изая Селуковича, притомившегося на снегу спать, соорудили по-быстрому юрту, расстелили кошмы, запалили костёр.
Арбан собрал весь десяток, выкатил бочонок архи и большой бурдюк с кумысом, навалил на потёртые деревянные блюда творогу, вчерашних лепёшек, копчёной конины, нарезанной тонкими полосками. Гулять так гулять!
Олег обмёл снег с гутул травяной метёлкой, перешагнул порог юрты и присел у огня. С удовольствием сбросил с себя и доспех, и шубу — плечам стало приятно и легко без обычной тяготы. Ноги тоже отдыхали — Сухов снял гутулы и переобулся в мягкие чаруки — тапки для юрты на толстой войлочной подошве. Хорошо…
— Разливай, Джарчи, — сказал арбан-у-нойон, тоже благодушествуя, — ты у нас самый молодой, а нынче такую «рыбу» поймал… Ва-вай!
Джарчи горделиво хмыкнул и нацедил кумыс в чаши-аяки. Нукеры взяли их в руки, первым делом побрызгали пенистым напитком на божков-онгонов, висевших в изголовье постели, принесли в жертву духу огня по крошке творога.
— Госпожа очага Галаган-эхе, — искательным голосом проговорил Чимбай, — твоим соизволением рождено это пламя. Пусть тысячи лет не гаснет огонь!
— Пусть! — согласились нукеры.
Младшие подождали, пока Изай сделает первый глоток, и припали губами к аякам.
— Ой-е! — крякнул Судуй. — Хорош кумыс!
— Кумыс хорош, — подхватил полноватый Хуту, с бородой, подстриженной «лопаткой», — а архи ещё лучше! Наливай, Джарчи!
— Эт можно!
— У оросов есть хороший обычай, — сказал Олег, подставляя свой аяк под мутно-белую струю, — посвящать выпитое человеку. Давайте выпьем за Джарчи!
— Давайте! — подхватил самый молодой.
Все расхохотались.
— Изай, — обернулся Олег к куману, — скажи пару слов.
Арбан-у-нойон важно разгладил усы, соображая, и поднял чашу.
— Всего пять трав выросло, — проговорил он, — как Джарчи пришёл под мою руку. Сходили мы вместе на саксинов, сходили на булгар. Вот, ныне третий поход у нас. Так выпьем же за то, чтобы он был у нас не последним!
— Ой-е! — воскликнул Джельмэ, нукер с перебитым носом. — Хорошо сказал! Выпьем!
Выпили, закусили.
— Оросы не только за людей пьют, — ухмыльнулся Изай, — они ещё и вещам всяким посвящают своё питьё. Называется — «обмывать»!
— Выпьем за нашу добычу! — поднял чашу Сухов.
— Ой-е! — вскричал Джарчи в полном восторге. — Пусть она никогда не кончается! Пусть её будет много-много! И ещё больше!
Потом выпили за хана, помянули павших, отдали дань уважения тени Священного Воителя… Напились все.
Дольше всех продержались Изай с Олегом. Сухов пил мало, а куман больше говорил, пускаясь в воспоминания о прошлых битвах.
— На Калке мы им показали… — выговорил он, еле ворочая языком. — Нас туда привели Субэдэй и Джэбэ-нойон. Мы не воевать ходили, нас посылали на разведку — надо было узнать, как бьются оросы да сколько их. Вышло их, конечно, много, больше, чем нас. А толку? Мы-то все как один, а у них рассыпалось всё — свели князья дружины свои, и всяк себе командир! Это когда ж было-то? Давно уже… Лет… так… лет пятнадцать назад. Да? Да. Оросы тогда поддались на уговоры половцев, которых мы согнали с берегов Итиля. Да ладно там, поддались… Могли же и победить! Могли? Могли. Ан не вышло! А почему? А потому что князья сдуру захотели битву затеять на чужой земле — и повели полки в степь. Но мы-то в кочевьях родились и выросли, а они-то ничегошеньки не знали о степных приёмчиках! Ну и попались, короче. Мы изобразили для оросов ложное отступление, а они как воспламенились, как понеслись следом! Догнать решили нас и перебить. Ага… А мы ка-ак развернёмся, да как нападём! Ну и всё… Главное, оросов больше было гораздо, а мы их до самого Днепра гнали! Так-то вот. Слушай, а давай спать?
— Давай.
— Всё, спим!
Поздно ночью Олег проснулся от холода. Нукеры храпели вокруг, лёжа вповалку по всей юрте. Сухов, ежась, выбрался наружу.
Было тихо, только где-то далеко ржал конь, доносился грубый лай монгольского волкодава. По всему становищу горели костры, рождая ощущение мощи — и безопасности.
Наломав сухих веток, надрав бересты, Олег вернулся в юрту и разжёг костёр. Поглядел на него, сонно моргая, подбросил дровишек, да и лёг досыпать. Сколько там ни осталось до подъёма, всё его.
Мысли стали путаться, заслоняться странными, сновидными картинами. Из омута памяти всплыло лицо Елены. Женщина что-то говорила, улыбаясь, губы её двигались, но Олег не понимал произносимого или не слышал. Потом красивое и прекрасное лицо растаяло, как иней на стекле…