19 июля
Сегодня нашел на улице слепого щенка. Иду мимо стройки и слышу: где-то что-то пищит. Присмотрелся — лежит, бедняжка, завернутый в грязную тряпку, и тыкается носиком в разные стороны. Пришлось взять с собой. Сейчас лежит в прихожей на старой меховой куртке и пищит не менее жалобно — жрать просит. Пробовал в блюдце носом тыкать, но куда ему! Ничего еще не соображает, чудик. Завтра соску куплю. А сегодня, видимо, придется из старого шприца кормить. Иголку сниму, молочка наберу и прямо в ротик буду брызгать. Надо будет узнать, можно ли их обыкновенным коровьим молоком кормить. Пока что больше ничего не остается.
Старик переместился к овощному магазину. Ну конечно, я же сейчас на работу не хожу, маршрут другой, у обувной мастерской меня больше не поймаешь. Так же стоит на углу и так же смотрит без всякого выражения. Сегодня хотел его в шутку домой пригласить — чайку попить с домашним вареньем. Утром выпросил у соседки с шестого этажа. По запаху учуял. Тетя Клава соседку, оказывается, зовут, а я думал — тетей Клав уже и не осталось, только в детстве были. Варенье клубничное, свежее, прямо с пенкой, еще не снятой. Уже почти подошел к дедульке, а он вдруг так посмотрел, что волосы на затылке зашевелились. Нет, не для того он там стоит, чтоб я его в гости звал. Он там так просто стоит. И на меня смотрит. Смотрит, зараза, своими карими слезящимися глазами. Иголками протыкает. Из-за него я, что ли… Ерунда. Просто устал всерьез. На этой сумасшедшей работе.
А может, и я уже? Немножко — того? На этой работе?
Перечитал последние записи. По-моему, мой ежедневник уже превратился в дневник. Смешно до чертиков. Никогда дневников не вел, даже в пятнадцать лет. Девчоночье это дело. Да нет, не дневник. И слово-то мне это не нравится. Просто мысли в голову приходят, и хочется их записывать. И не старик здесь виноват. Сам я дошел. До критической точки. Устал на сумасшедшей работе.
Правда, смешно стало, когда перечитал. Оказывается, я и писать умею. Не в смысле орфографии и пунктуации (с этим-то проблем никогда не было), а в смысле стиля, что ли. Жаль, что, кроме меня, никто не прочитает. Забавно было бы, наверное.
А вот почерк у меня действительно испортился. С детства был материнский — каллиграфический, а стал отцовский — курица лапой. С чего бы это?
22 июля
Я все вспомнил! Боже, я все вспомнил! Я был совсем маленький. В школу еще не ходил. Он жил тогда рядом. А может, и не жил рядом. Просто сидел на скамеечке у нас во дворе. Под старыми тополями. Сколько я себя помню. — всегда сидел. На одном и том же месте. И был такой же старый. Ведь старый же был? Старый, клянусь. Чуть ли не тридцать лет с того времени прошло. Ничуть не изменился. Мы в песочнице города строили, а потом в «хали-хало» играли, в «стрелки», в «казаки-разбойники». А девчонки рядом — в «колечко». Правда, в «стрелки» и они с нами играли. И в «хали-хало». И даже в «казаки-разбойники». А мы с ними… Не в «колечко», конечно. Но в «испорченный телефон» играли. И в «сантики-сантики» играли. Один раз даже в «свадьбу» (я папой невесты был, а Лешка Знаменцев — женихом). Вообще, все игры тогда были общими — не так, как в четвертом классе. В седьмом опять объединились. В «дурака» в подъездах — так, чтобы взрослые не увидели. Но тогда старика уже не было. А когда я недавно телефон чинил, и те разноцветные проволочки мне что-то напомнили… Что-то до боли… Конечно, из таких проволочек девчонки себе колечки сплетали. Как там у них? «Колечко-колечко, выйди на крылечко». Потом та, у которой колечко оказалось между ладонями, уходит с водящей в подъезд и загадывают разные виды одной и той же одежды (у одной — платье синее в бабочках, а у второй — платье золотистое с кружевами и с оборками), а следующее «колечко» выбирает, какое ей больше нравится. И уходит в подъезд шептаться — с той, чье выбрала. Что-то новое загадывают — для следующей. А мальчишки… Мальчишки в песочнице города строили. И в «казаки-разбойники» играли. И тогда старик еще был.
Он с нами не разговаривал. И конфетами не угощал. А мы его больше всех любили. Натка из третьего подъезда всем на ушко говорила, что он — добрый волшебник. И как будто бы следит, чтобы злая колдунья детей не украла. А потом Натка, делая страшные глаза, говорила, что колдунья все равно тебя украдет — когда в школу пойдешь. А кого-то — позже. В двенадцать лет. Или в четырнадцать. Но украдет обязательно. А взамен оставит куклу, похожую на тебя. И почти все взрослые — такие куклы. Но если тебя волшебник заметит и полюбит, то найдет даже через много лет и спасет. Но это очень редко бывает. Натка это все говорила таким страшным голосом, что девчонки визжали, а мальчишки смеялись, но на самом деле пугались не меньше девчонок. И потом все, даже те, кто не верил, старались на глаза этому старичку попасться. Улыбались ему. Песок со своих коленок счищали. Старались показаться примерными мальчиками и девочками — такими, какими хотели их видеть родители. Чтобы волшебник их увидел такими, запомнил и полюбил.
И только он (то есть я, конечно! Что это я, художественное произведение начал писать, что ли?!)… И только я этого не делал. А ведь правда, не делал! Во-первых, не верил, а во-вторых… наверное, я и тогда уже был слишком гордым.
А ведь это действительно тот самый старик. Он, он, он тогда сидел на скамеечке. Про него Натка сочиняла сказки. А теперь он стоит на углу у овощного магазина. И смотрит на меня, не отрываясь, своими карими слезящимися глазами. Но как же он мог за тридцать лет нисколечко не измениться?! Или это правда был его папа?
А на картинке в книжке? Или мне эта картинка просто привиделась? Детство… Волшебник… Сказки… Возникла в воображении картинка из книжки — как замещение реальных воспоминаний…
Позвонить матери. Позвонить и спросить, кем был тот старик на лавочке. Она не может не знать. Она была уже взрослой женщиной!
Позвонить? Кому-то еще надо позвонить. Что-то важное.
Ах да! Шеф просил позвонить. Через соседей на меня вышел. Говорит, важное дело. Знаем мы, что это за важное дело. На работу выходить с завтрашнего дня. Некем меня, видите ли, заменить. Пошел он в задницу! Я отпуск взял на три недели. И телефон, значит, не зря отключил.
Надо покормить Феликса. Пусть пока будет Феликсом, потом, может быть, и переименую, если перестанет быть на Феликса похожим. Что, впрочем, вряд ли. Ой, какая большая собака вырастет! Ничего, как-нибудь справимся. А пока — такой лапушка, на одной ладони умещается. Связался с Рындиным, он говорит: щенков не выкармливал, но котенка слепого приходилось, молоко водой надо разводить. Так пока и будем делать.
До чего же мягкие подушечки на лапках у щенков, пока они ходить не начинают!
23 июля
Мать плачет в телефонную трубку. Ничего толком не говорит. Бормочет что-то о Михал Иваныче из 74-й квартиры. А что тот Михал Иваныч? Можно подумать, я помню!
25 июля
28 июля
Почти неделю разбирался в старых бумагах. Сколько их, оказывается, накопилось! Журналы «Пионер». Тетрадки еще с первого класса. Анкета Любки Калиновой, которую она мне дала заполнять, как и всем, в шестом классе, а я потерял. «Прошу на все вопросы отвечать, ни одного из них не пропускать!» «Твой любимый цвет?» — «Желтый». «Красный». «Бордовый». «Всякие». — «Твой любимый литературный герой?» — «Тимур». «Динка». «Ромео и Джульетта». — «Что такое счастье?» — «Счастье — это любовь». «Счастье — это счастье». «Счастье — это все!!!» — «Зачем задавать такие глупые вопросы?» Только девчонки отвечали. Мне первому из парней дала. А я так и не ответил. И потерял.
Альбомы с фотографиями. Почетные грамоты. Песенник — тоже явно принадлежал кому-то из девчонок, даже не помню, как он ко мне попал.
Ворох бумаг пришлось собрать в аккуратненькие стопки (иначе ходить было невозможно), но обратно на пыльные полки я их не положу. Жалко. Не там их место. К тому же одна из полок мне позавчера сказала… Нет, то есть я, конечно, совсем не то хотел написать! Мне просто показалось. Или приснилось? Полнейшая бессмыслица. Уж если писать дневник — так записывать в него только те вещи, за которые хотя бы перед собой не стыдно. Забудем эту белиберду.
Кстати. Страничка из какой-то детской книжки. Картинка, а на ней — тот самый старик. Точно — он. И текста — ни слова.
Недавно приходила Людмилка. Жаловалась, что давно уже в ресторане не были. Туманно намекала на какого-то Вовчика. Я попытался прочитать ей свои последние стихи, но она не стала слушать, захлопнула снаружи дверь и убежала вниз по лестнице, не вызывая лифта. Жаль.
У щенка открылись глазки. Начал самостоятельно вылезать из коробки. Растет не по дням, а по часам.
Старик, сошедший с пожелтевшей странички из детской книжки, каждое утро встречает меня у овощного магазина.
— ДЕВУШКА, ПАЧКУ «СТЮАРДЕССЫ», ПОЖАЛУЙСТА.
31 июля
Лежу на диване, стряхивая пепел в банку из-под соуса «Тысяча островов», и смотрю, как колышутся от дуновения ветерка легкие ярко-желтые занавески. Наконец-то у меня начало получаться то самое. Как в детстве. Лежать и не думать совсем-совсем ни о чем. Это сейчас я возвратил все мысли — когда начал описывать свои ощущения. А до этого их (мыслей) точно не было. И это я сам их прогнал. Получилось. Как только мысли вернулись, занавески сразу стали менее желтыми. И небо — менее голубым. И облака слегка сероватыми. Ничего, это правильно. Это так и надо. Нельзя же постоянно находиться в таком состоянии. Когда был маленьким, оно тоже было не всегда. Просто умел вызывать это состояние, когда захочется. И сейчас, кажется, научился. Ну-ка, немножко сосредоточиться и — р-р-раз! Получилось. Почти пять минут ни о чем не думал. Занавеска сразу ожила. Она состояла из маленьких, ничем не соединенных между собой цветов. На какое-то мгновение. Потом опять стала сама собой. А облака сложились в дорожку, по которой было бы так здорово бежать и бежать — туда, наверх, в синеву. А синева вдруг зазвучала, запела, позвала к себе.
Сколько малюсеньких крапинок, оказывается, на полированной поверхности книжного шкафа. Ничуть не меньше, чем было на том, что стоял тридцать лет назад у меня в детской. И каждая крапинка имеет какое-то свое, особое значение. Но разгадать это невозможно. А может быть, теперь — возможно?
Заходил шеф. На этот раз — сам. И не было шанса сделать вид, что меня нет дома. Принес тысячу баксов и целую гору бумаг. Я с ними поработал часок — и решил практически все проблемы, возникшие за время моего отсутствия. Сам себе удивился, до такой степени простым оказалось все то, над чем я раньше размышлял целыми сутками, а то и неделями. Но на работу я все же не выйду. И с бумагами пусть больше ко мне не приходят. Меня от них тошнит. И мой отпуск еще не закончился. И баксы мне не нужны.
Как колышется занавеска. Хочется просто лежать и смотреть на нее, не отрывая глаз. А цветок посередине так похож на сказочную царевну в кокошнике!
2 августа
Одна старая дворняжка на улице сказала мне, что Феликса уже пора кормить из блюдечка — овсянкой, куриным бульоном и даже тертой морковкой. Я так и поступил. Феликс ходит довольный.
Они смирились с тем, что раньше оговоренного срока я на работу не выйду, но теперь звонят мне по три раза в день и напоминают, что этот срок вот-вот истечет. Им мало, что по телефону я за несколько минут решаю все их глупые смешные проблемы! Они хотят, чтобы я находился на рабочем месте с 9.00 до 17.00. Этого я больше не хочу. Этого я не вынесу. Если они будут настаивать, я подам заявление об уходе. И дело не в том, что такому специалисту, как я, найти работу — раз плюнуть! Нет, я не буду искать новую работу. Я никогда больше не буду сидеть за компьютером. Я никогда больше не буду вести скучные разговоры и однообразные подсчеты. Я никогда больше не надену в разгар лета теплый пиджак и рубашку с жестким неудобным воротничком. Если мне нечего будет есть, я устроюсь дворником. Или ночным сторожем. Или гардеробщиком в библиотеку. Мне не так уж много надо. А все остальное время я буду смотреть на звезды. Или на облака, пронизанные солнечными лучами. Или гладить кончиками пальцев глянцевые черно-белые фотографии, на которых я так смешно улыбаюсь в окружении детсадовских друзей и подруг. Или вдыхать земляничный аромат старой маминой помады, найденной на антресолях вместе с закопченным чайником. Я буду ходить в рваных джинсах и старых кроссовках по незнакомым улицам родного города. Я буду часами лежать на заросших зеленой травой газонах, покуривая дешевые сигареты. Я буду разговаривать со старыми вислоухими дворняжками. Я буду свободен. И никому ничем не обязан.
3 августа
И я буду летать.
Ура, я буду летать!
Сегодня я в первый раз полетел.
Наверное, на самом деле я оставался в своей кровати.
Но мне казалось, что я летаю по-настоящему. Таким, какой я есть. Из плоти и крови.
Сначала я кружился по комнате. Кружился и смеялся. Заглянул за шкаф. Ничего интересного — только толстенный слой пыли и паутина. Облетел всю квартиру, заглядывая в самые потаенные уголки. Подразнил забавного паучка за книжным шкафом. Нашел свой любимый маркер, закатившийся далеко под диван. Только что проверил — он и правда там оказался. Хотя тогда мне это было абсолютно безразлично. Да и сейчас, пожалуй, тоже…
А потом я долго-долго летал под звездным небом — совсем не таким, каким оно мне виделось раньше. На самом деле оно расцвечено всеми цветами радуги. Оно искрится, мерцает, переливается. В него можно нырнуть, как в озеро. Нырнуть… и вынырнуть — счастливым.
«Что такое счастье?»
А потом меня взял за руку тот самый старик. Старик на углу. Старик у обувной мастерской. Старик у овощного магазина. Он не для того там стоял, чтобы я приглашал его в гости. Он там стоял для того, чтобы пригласить в гости меня. Теперь я знаю, как его зовут, но никому об этом не скажу. И даже не напишу в этом бывшем ежедневнике, где давно уже зачеркиваю жирными крестами отпечатанные типографским способом даты, а взамен шариковой ручкой вписываю новые. Потому что мои записи слишком длинные. И я обгоняю этот календарь. Календарь за мной не успевает. А имя старика на углу я все же не напишу. Даже в этом сошедшем с ума ежедневнике. Потому что все-таки нельзя исключать, что он когда-нибудь попадет в чужие руки.
Разве это важно — его имя?
Все мы знаем его — с двухлетнего возраста.
Только потом почему-то забываем.
А я побывал у него в гостях. Побывал в том мире, который снится нам — тоже с двухлетнего возраста. И который мы тоже с возрастом забываем.
Я не знаю, что со мной будет дальше, но точно знаю одно: я никогда больше не буду вести скучные деловые переговоры, никогда больше не буду приходить на работу к 9.00 и никогда (никогда!) больше не буду носить рубашки с жесткими накрахмаленными воротничками.