Выехав на набережную, коляска сворачивает направо — я предпочитаю этот маршрут, хотя путь по обычным улицам занял бы меньше времени. Спешить мне некуда, и дело тут, конечно, не в праздности — просто я всегда выезжаю вовремя, чтобы исключить малейший риск опоздания; моё реноме педанта и болезненно пунктуального человека слишком долго формировалось, чтобы теперь пустить его прахом.
Мокро дышит река, и я лениво любуюсь ею; мы подъезжаем к неприметным воротам, за которыми начинается закрытая территория. Бумаги предъявлять не приходится — стражник знает меня в лицо; почтительно кивнув, он пропускает нас за ограду. Мало кто из живущих в городе удостаивается чести попасть сюда, а уж тем более — наведываться более или менее регулярно, но я-то как раз принадлежу к меньшинству. Впрочем, здешний ландшафт — ухоженный парк со старыми вязами и подстриженными кустами — выглядел бы вполне заурядно, если бы над деревьями не возвышались башни оттенка кофе со сливками, служащие резиденцией наместнику императора, графу Непряеву.
Привратник на входе в башню тоже меня, естественно, узнаёт, но проверка здесь строже, чем на предыдущем посту: я прикасаюсь пальцем к заострённому шипу на подставке, чтобы выступила капелька крови. Меня, если честно, несколько забавляют эти архаичные методы (гораздо проще и эстетичнее, на мой взгляд, были бы воздушные чары), однако приходится подчиняться — резиденция строилась ещё в те времена, когда кровь считалась универсальным средством.
— Добро пожаловать, господин магистр, — привратник склоняет голову. — Его сиятельство просил вас сразу же подняться к нему.
Я молча киваю — приглашение вполне ожидаемо; захожу в лифт, и слуга в бордовой ливрее нажимает кнопку пятого этажа. Увидев себя в громадном настенном зеркале, морщусь и отворачиваюсь — чуда не случилось, и я по-прежнему тот самый старик с обрюзгшей физиономией. Берусь за надраенный медный поручень, и лифт начинает свой путь наверх.
Наместник явно не в духе — его моложавое, гладко выбритое лицо несёт отпечаток скрытого раздражения. Пригласив меня сесть, он складывает в папку разрозненные листы казённого вида, которые перед этим просматривал; в широком проёме окна за его спиной громоздятся тучи.
— Как прошла летняя вакация, магистр? Довольны?
— Благодарю вас, ваше сиятельство. Всё в порядке, насколько это вообще возможно, если учесть мой возраст.
— Что ж, это радует. А вот у нас не обошлось без эксцессов.
— Что-то серьёзное?
— Как сказать. Моя племянница сбежала из дома.
Я поднимаю бровь, и он невесело усмехается, после чего откидывается в кресле и, осторожно поведя головой, расстёгивает верхнюю пуговицу форменного болотно-зелёного сюртука:
— Вы не ослышались, магистр, всё так и было. Правда, отсутствовала Елизавета недолго, но переполох устроила знатный. Вы, вероятно, прочли в газетах об инциденте на Русалочьей пристани?
— Да. Писали, что ночью там кто-то выл, а костёр на синем угле разросся до небывалых размеров. Я принял это за очередную глупую выдумку, бульварную сенсацию.
— И напрасно. Потом ещё этот всплеск на следующий день…
— Простите? Всплеск?
— А вы его разве не ощутили?
— Я в те дни испытывал… гм… некоторые сложности со здоровьем, и восприятие могло притупиться.
— Примите моё сочувствие. А история такова — моя племянница и один прыткий юноша из мещан нашли, представьте себе, стынь-каплю. Пытаясь её использовать, двинулись вдоль реки. Видели тот самый костёр и слышали вой. На следующий день возобновили эксперименты. Юноша упал без сознания и частично потерял память. Елизавета, испугавшись, выбросила артефакт в реку, из-за чего и случился мощный силовой всплеск. Вот так, если вкратце. Всё это — со слов племянницы.
— И вы не сочли нужным уведомить об этом меня, её наставника?
— Дело — на контроле у Тайной Стражи, — спокойно отвечает наместник. — Их штатный чародей обследовал Елизавету сразу, она не пострадала. Однако есть ещё один момент. Как вы наверняка помните, ей вчера исполнилось четырнадцать лет…
— Разумеется, помню! Закончился срок, в течение которого у неё мог открыться дар. Нужна соответствующая проверка — именно этим я и намерен заняться в первую очередь.
— Очень хорошо. О результатах мне сообщите. Кроме того…
Он хмурится, словно до конца не уверен, стоит ли продолжать; я терпеливо жду.
— Видите ли, магистр… Мы с моим двоюродным братом — отцом Елизаветы — терпеть не можем друг друга. Однако мы всё же родственники, поэтому, когда его отправили в ссылку, я обещал, что позабочусь о девочке, дам ей лучших учителей. Обещание я выполнил, но взаимопонимание с ней у меня опять-таки не сложилось. В лучшем случае — враждебный нейтралитет. Зато вам она, насколько я могу судить, доверяет. Поэтому…
Он подаётся вперёд и смотрит на меня, не мигая:
— Побеседуйте с ней, магистр. Аккуратно расспросите о том, что на самом деле случилось на берегу. Она вроде бы не врёт, но явно недоговаривает, а я не хочу на неё давить слишком явно.
— Я постараюсь, ваше сиятельство.
Он кивает и пододвигает к себе очередную папку, давая понять, что аудиенция завершилась; я встаю — меня ждёт моя ученица.
ГЛАВА 2
Три года назад, когда наместник попросил меня взяться за обучение его племянницы, я был, мягко говоря, не в восторге. Во-первых, я никогда прежде не занимался преподаванием и не испытывал желания начинать; мои педагогические таланты уверенно стремятся к нулю, о чём неоспоримо свидетельствует биография нашего с Полиной единственного сына-оболтуса, который, едва достигнув совершеннолетнего возраста, сбежал на материк и напоминает о себе лишь в тех случаях, когда хочет выклянчить денег. Во-вторых, к моменту, когда Елизавете потребовался учитель, я уже настолько устал от всей и всяческой службы, что даже оставил свою завидную должность при канцелярии; планы мои сводились к тому, чтобы сибаритствовать дома, лишь время от времени принимая разовые заказы. Но с сибаритством пришлось, к сожалению, повременить. Если фигура такого ранга, как полномочный представитель монарха, обращается к тебе с просьбой, то ответ возможен только один, пусть даже просьба эта выражена в исключительно уважительной форме.
Я, помнится, тогда опасался, что ученица окажется пустоголовой куколкой, из которой со временем вылупится полноценная дура, но она меня удивила. Девочка искренне и даже, пожалуй, несколько фанатично тянулась к знаниям, задавала правильные вопросы и терпеливо сносила моё старческое брюзжание. Постепенно она, кажется, привязалась ко мне — во всяком случае, относилась заметно лучше, чем к дяде. Да я и сам ловил себя иногда на мысли, что мои учительские обязанности уже не вызывают прежнего отвращения.
— Доброе утро, Елизавета.
Вхожу в помещение, отведённое для занятий. Оно небольшое, но достаточно светлое; из учебных пособий — только антрацитово-серая настенная доска-уловитель (сажень в длину, полсажени в высоту) и широкоформатный атлас в коричневой обложке с тиснением, лежащий в углу на тумбочке. Другие книги тут не хранятся — мы их каждый раз приносим с собой, подбирая в зависимости от темы урока.
— Доброе утро, магистр Деев. Я очень рада вас видеть.
Она улыбается, но как-то иначе, чем в прошлые наши встречи: детский задор исчез, а на лицо набежала тень. Впрочем, возможно, Елизавета просто очень взволнована — или всё дело в заоконной осенней хмари, которая плохо сочетается с юностью.
— Простите, что задержался. Я разговаривал с вашим дядей.
— Я так и подумала. Он рассказал вам, что было летом?
— В самых общих чертах. Надеюсь услышать от вас подробности.
— Я и сама хочу с вами поделиться, расспросить вас кое о чём, но сначала…
Она замолкает, и я заканчиваю фразу вместо неё:
— Сначала вы хотите узнать, не открылся ли у вас дар. Позвольте, кстати, поздравить вас с малым совершеннолетием. Это важная веха, шаг на пути к взрослению.
— Спасибо, магистр. Знаете, я эту ночь почти не спала — всё прислушивалась к себе, надеялась уловить какие-то признаки, но так и не уловила… Сидела, таращилась в темноту… Дождь по подоконнику стучал, а я себя убеждала — ещё ничего не ясно, дар мог открыться незаметно для меня, такое бывает, нужна оценка эксперта…
— Именно так.
— Надеялась — вы придёте и тут же, с порога, скажете, что дар действительно есть. Но вы пришли — и пока ничего такого не говорите…
— Не спешите, Елизавета. Если бы я специализировался на работе с живой материей, то смог бы всё определить сразу. С порога, пользуясь вашей терминологией. Но вы же прекрасно знаете, что моя специальность — воздушные чары, поэтому для проверки мне нужен вспомогательный инвентарь.
При этих словах киваю на доску, и ученица соглашается:
— Да, магистр, я понимаю. Просто хочется, чтобы эта неопределённость закончилась поскорее.
— Тогда приступим. Прошу.
Делаю приглашающий жест, и она становится у доски, повернувшись к ней спиной, а ко мне лицом. Сам я отхожу к противоположной стене, ещё раз возблагодарив про себя природу, которая так вовремя сменила жару прохладой: теперь у меня достанет здоровья, чтобы провести процедуру на высшем уровне.
Прикрываю глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и переключаю восприятие в рабочий режим. Воздух вокруг становится шершавым и вязким, распадается на потоки, которые, словно змеи, обвивают меня, прохладно прикасаются к коже, смещаются и ползут, опоясывают и захлёстывают мягкими петлями, разветвляются и переплетаются вновь; всё это сопровождается едва уловимым шёпотом, который гипнотизирует и баюкает, но я его игнорирую, пропускаю мимо сознания.
Воздушные струи, уплотняясь, соскальзывают с меня, упорядочиваются, устремляются в одном направлении; сторонний наблюдатель, окажись он рядом, застал бы сюрреалистическую картину — в закрытой комнате поднимается ветер.
Процесс запущен; я снова открываю глаза и, чуть поведя руками, корректирую движение воздуха. Теперь ветер дует прямо в лицо моей ученице, нещадно треплет её причёску; крепчает с каждой секундой, наполняется тугой силой, злится и подвывает, превращается в шквал. Елизавета, чуть пригибая голову и упрямо сжимая губы, противостоит этому напору; волосы, взметнувшись, раскрываются платиновым трепещущим ореолом, а доска позади неё приобретает глубину и объём, словно серая туча, которая принимает в себя воздушный поток.
Минута проходит, но я для верности выжидаю ещё пятнадцать секунд, и лишь после этого резко свожу ладони. Ветер стихает тотчас, в один момент; я устало опускаюсь на стул, а Елизавета судорожно вздыхает, откидывает с лица светлую прядь и замирает, пытаясь определить, изменилось ли что-нибудь в её ощущениях. После чего, собравшись с духом, резко оборачивается и смотрит на доску.
Доска пуста и обыденна; туча схлопнулась и исчезла.
Девочка садится за стол напротив меня; я ожидаю слёз, но она подавляет всхлип, и глаза её остаются сухими.
— Мне очень жаль, Елизавета. Понимаю, вы надеялись, но…
— Не нужно, магистр. Я в глубине души была к этому готова. Похоже, это общее свойство моих желаний — они не осуществляются.
— Не будьте столь пессимистичны. Разочарования — это часть научного поиска, да и жизни как таковой. Они чередуются с успехами, и вы, поверьте моему слову, ещё не раз в этом убедитесь.
— Чередуются? Я потеряла друга, упустила возможность помочь родителям, а теперь ещё и узнала, что не смогу заниматься любимым делом. И всё это — за неполный месяц! Где тут чередование? Объясните, магистр, я очень хочу услышать! Давайте же, не молчите!
— Я не могу рассуждать о том, что мне неизвестно. Вы потеряли друга? При каких обстоятельствах?
Несколько мгновений она жжёт меня взглядом, потом опускает голову и, ссутулившись, произносит:
— Извините меня, пожалуйста. Просто всё это навалилось…
У меня опять начинает побаливать голова; я легонько прикасаюсь к виску, где пульсирует жилка, и предлагаю:
— Давайте вы всё изложите по порядку, от начала и до конца — при условии, разумеется, что вы мне полностью доверяете. Может быть, я замечу детали, которые от вас ускользнули. В любом случае, такой пересказ поможет вам чётче структурировать свои впечатления, а это всегда полезно.
Она хмурится и что-то обдумывает:
— Вам я доверяю, магистр, но всё равно не могу рассказать всего.
— Расскажите, что можете.
— Хорошо. Всё началось с того, что я встретила парня на берегу, моего ровесника…
О знакомстве с Митяем и о первых опытах с артефактом Елизавета повествует подробно, в красках, но когда дело доходит до Русалочьей пристани, спотыкается и тщательно подбирает формулировки, чтобы не сказать лишнего. Стынь-капля, по её словам, засветилась, разгорелся костёр на пирсе — а затем рассказ как-то очень резко перескакивает к ночёвке у местного старика.
— Он объяснил нам с Митей про Серый Омут. Вы слышали такую легенду?
— Слышал. Местный фольклор.
— Это не просто фольклор, учитель. Река у скалы действительно может открыться людям. Я видела там русалку.
— Кого, простите?
— Русалку. И говорила с ней.
Елизавета смотрит на меня прямо, и я испытываю некоторую растерянность, не зная, как реагировать. Понятно, что моя подопечная сейчас не в том состоянии, чтобы устраивать розыгрыши, однако…
— Вы уверены, что не ошиблись?
— Она вышла из реки, остановилась в двух шагах от меня. Пустой силуэт, покрытый водой. Заявила, что мой друг умирает из-за того, что раздавлен памятью. И чтобы выжить, он должен забыть последние дни, а значит, и меня тоже. Я согласилась. Что мне ещё оставалось делать?
— Позвольте, я не совсем понимаю…
— А я — тем более! Но точно знаю одно — я больше не встречусь с Митей! Вообще никогда, вы слышите? Мне нельзя! Ведь я для него — живое напоминание…
Она безнадёжно машет рукой; мы в молчании сидим за столом, а дождь вылизывает окно. Потом ученица, несколько успокоившись, добавляет:
— Русалку никто не видел, кроме меня. Она вернулась в реку, а буквально через минуту появился отряд. Дядя, как оказалось, сразу поднял людей, когда понял, что я сбежала. Кто бы мог подумать…
— Ну, а чего же вы ожидали, Елизавета? Его сиятельство пытался вас защитить, несмотря на вашу взаимную и малообъяснимую для меня антипатию.
Она отводит взгляд:
— Я думала, дядя только обрадуется, если я пропаду, скажет — ну и отлично, заботой меньше. Да, теперь понимаю — наивно, глупо! Я вела себя как ребёнок! Митю убеждала, что, мол, погони не будет… Даже вспоминать стыдно… Да ещё дознаватель из Тайной Стражи говорит мне с этакой отеческой укоризной, прямо как вы сейчас: «Но ведь вы же умная барышня, могли предвидеть последствия…» Ну да, могла бы сообразить — дядя, конечно, мечтает сбагрить меня подальше, но ведь не таким способом… Инфантильная идиотка…
Чтобы отвлечь её от самобичевания, я уточняю:
— По поводу русалки. Любопытно — дознаватель, услышав о ней, поверил?
— Кажется, да. Он, по-моему, умеет чувствовать, врут ему или нет. Бывает ведь такая способность, вы сами как-то рассказывали…
— Да. Способность чрезвычайно редкая, но иногда встречается.
— Ну вот, поэтому я старалась говорить только правду, хоть и не всю. Коротко, схематично. Он, конечно, так просто не отцепился бы, но дядя его отогнал — увидел, что я на грани истерики… Меня успокоительным накачали, уложили в постель и больше не лезли… Хотя знаете, учитель, я сейчас вот припоминаю… Могу ошибаться, конечно, но…
— Смелее, Елизавета.
— В общем, у меня впечатление, что дознаватель не особенно удивился, когда я упомянула русалку. Как будто и так был в курсе, что есть такие создания. А ведь даже вы сейчас не сразу поверили! Очень странно всё это…
Я только вздыхаю. Странно? Нет, это не самое подходящее слово. Обидно, несправедливо, досадно — да. Но стоит ли удивляться, что могущественная спецслужба, играющая в подковёрные игры много веков подряд, осведомлена о происходящем несколько шире, чем отставной гражданский чиновник вроде меня, пусть даже ранг мой, по местным меркам, не столь уж низок и дополнен учёной степенью? Похоже, осознание того факта, что учитель-магистр далеко не всеведущ, станет для девочки очередным звеном в цепочке неприятных открытий, сделанных за последнее время…